«Салемские ведьмы», 1957
В фильме, сценарий которого написан Сартром, сюжетные ходы и сами характеры действующих лиц (особенно характеры Проктора и Эбигейл) существенно изменены. Отчасти это коснулось и образа Элизабет, хотя он в большей степени, чем другие, сохранил близость к первоисточнику. Если Эбигейл обрела способность любить, в которой ей было отказано драматургом, а Джон Проктор во многом утратил силу и цельность своей натуры, то Элизабет стала лишь более жесткой, суровой, внутренне одинокой.
В этом фильме Симона Синьоре обошлась со своей внешностью поистине беспощадно. Поначалу даже как-то не верится, что это та самая женщина, которая была так по-разному и все же так неизменно прекрасна во всех своих предыдущих ролях — от юной Жизель в «Макадам» до «Золотой каски» и Терезы Ракен.
Неуклюжий белый чепец, под которым спрятаны волосы, бесформенная одежда, плотно сжатые губы, грубые руки, привыкшие к черной работе, угловатые и размашистые движения — такова внешняя характеристика Элизабет Проктор. Рядом с хорошенькой Эбигейл (Милен Демонжо) ее усталое, бледное лицо выглядит и немолодым, и совсем некрасивым.
Актриса намеренно отняла у своей героини даже то обаяние женственности и доброты, которое дал ей Миллер. В экранной версии «Салемских ведьм» Элизабет — истая пуританка. Это характер сильный, прямой, нелегкий в своей суровой бескомпромиссности.
Элизабет-Синьоре все время живет под гнетом смутной, непреходящей тревоги. Мучительное чувство незащищенности бередит душу, беспокойство прорывается в мгновенно вспыхивающем раздражении. В начале картины она кажется злой, жесткой, нетерпимой к слабостям окружающих. Резким движением она вырывает куклу из рук маленькой дочери — нельзя играть в воскресенье! Недобрым, осуждающим взглядом провожает фигуру мужа, упрямо вышедшего в поле пахать, вместо того чтобы ехать в этот воскресный день в церковь. Даже когда в ответ на настойчивые вопросы Джона Элизабет говорит, что любит его, — лицо ее по-прежнему сумрачно и отчужденно.
Ожесточенная, вызывающая замкнутость Элизабет не беспочвенна. На протяжении всей первой трети картины — до примирения с мужем — ее беспрестанно гложет горькая мысль об измене Джона, о лжи, которая вместе с Эбигейл вошла в ее дом. Она, несомненно, права и в своей презрительной отчужденности, и в своем молчаливом гневе. Но есть в этой суровой, укоризненной правоте что-то ригористически прямолинейное.
Выражение острой муки появляется в глазах Элизабет Проктор всякий раз, как она смотрит на дочь, — девочка дичится, избегает ее. «Отчего она не любит меня?!» — с горечью спрашивает Элизабет. «Вероятно, оттого, что вы всегда правы», — безжалостно отвечает Проктор.
Столкновение с фанатизмом и ханжеством тех, кто олицетворяет закон Салема, губит Элизабет. Но оно же будит в ней человечность. Обвиненная, как и десятки других, в колдовстве, брошенная в тюрьму, она заново передумывает там всю свою жизнь и с трагической ясностью сознает, какими бедами чревата прямолинейная узость взглядов, как страшны недоверие, подозрительность, бездумная готовность предать анафеме все, что не согласуется с догмой.
В исполнении Синьоре человечность Элизабет не задана изначально — она выстрадана героиней в жестокой нравственной борьбе с чужой и собственной нетерпимостью. Воля беззащитных, измученных людей оказывается сильнее испытанного механизма насилия именно потому, что несчастье разбивает их отчужденность.
Значительность и современность такой трактовки тем ощутимей, чем проще ее внешнее выражение. Трагический пафос роли Элизабет почти не выносится на поверхность. Искусство Синьоре, неотъемлемое от передовых гражданских идей нашего века, сильно прежде всего своим широким подтекстом. Сдержанность, «закрытость» ее героинь не имеет даже отдаленного сходства с бесстрастием. Скромный, будничный облик Элизабет Проктор так же обманчив, как ее видимое хладнокровие. За ними — колоссальное нервное напряжение, страсть, пафос, страдания шекспировской силы.
