ЧИТАЕМ КУПРИНА

Гранатовый браслет (продолжение)
Повесть Александра Ивановича Куприна, написанная в 1910 году. В основу сюжета была положена реальная история, которую Куприн наполнил грустной поэзией.

Напав на нить брачных историй, князь Василий не пощадил и Густава Ивановича Фриессе, мужа Анны, рассказав, что он на другой день после свадьбы явился требовать при помощи полиции выселения новобрачной из родительского дома, как не имеющую отдельного паспорта, и водворения ее на место проживания законного мужа. Верного в этом анекдоте было только то, что в первые дни замужней жизни Анна должна была безотлучно находиться около захворавшей матери, так как Вера спешно уехала к себе на юг, а бедный Густав Иванович предавался унынию и отчаянию.
Все смеялись. Улыбалась и Анна своими прищуренными глазами. Густав Иванович хохотал громко и восторженно, и его худое, гладко обтянутое блестящей кожей лицо, с прилизанными жидкими, светлыми волосами, с ввалившимися глазными орбитами, походило на череп, обнажавший в смехе прескверные зубы. Он до сих пор обожал Анну, как и в первый день супружества, всегда старался сесть около нее, незаметно притронуться к ней и ухаживал за нею так влюбленно и самодовольно, что часто становилось за него и жалко и неловко.
Перед тем как вставать из-за стола, Вера Николаевна машинально пересчитала гостей. Оказалось — тринадцать. Она была суеверна и подумала про себя: «Вот это нехорошо! Как мне раньше не пришло в голову посчитать? И Вася виноват — ничего не сказал по телефону».
Когда у Шейных или у Фриессе собирались близкие знакомые, то после обеда обыкновенно играли в покер, так как обе сестры до смешного любили азартные игры. В обоих домах даже выработались на этот счет свои правила: всем играющим раздавались поровну костяные жетончики определенной цены, и игра длилась до тех пор, пока все костяшки не переходили в одни руки, — тогда игра на этот вечер прекращалась, как бы партнеры ни настаивали на продолжении. Брать из кассы второй раз жетоны строго запрещалось. Такие суровые законы были выведены из практики, для обуздания княгини Веры и Анны Николаевны, которые в азарте не знали никакого удержу. Общий проигрыш редко достигал ста — двухсот рублей.
Сели за покер и на этот раз. Вера, не принимавшая участия в игре, хотела выйти на террасу, где накрывали к чаю, но вдруг ее с несколько таинственным видом вызвала из гостиной горничная.
— Что такое, Даша? — с неудовольствием спросила княгиня Вера, проходя в свой маленький кабинет, рядом со спальней. — Что у вас за глупый вид? И что такое вы вертите в руках?
Даша положила на стол небольшой квадратный предмет, завернутый аккуратно в белую бумагу и тщательно перевязанный розовой ленточкой.
— Я, ей-богу, не виновата, ваше сиятельство, — залепетала она, вспыхнув румянцем от обиды. — Он пришел и сказал…
— Кто такой — он?
— Красная шапка, ваше сиятельство… посыльный…
— И что же?
— Пришел на кухню и положил вот это на стол. «Передайте, говорит, вашей барыне. Но только, говорит, в ихние собственные руки». Я спрашиваю: от кого? А он говорит: «Здесь все обозначено». И с теми словами убежал.
— Подите и догоните его.
— Никак не догонишь, ваше сиятельство. Он приходил в середине обеда, я только вас не решалась обеспокоить, ваше сиятельство. Полчаса времени будет.
— Ну хорошо, идите.
Она разрезала ножницами ленту и бросила в корзину вместе с бумагой, на которой был написан ее адрес. Под бумагой оказался небольшой ювелирный футляр красного плюша, видимо, только что из магазина. Вера подняла крышечку, подбитую бледно-голубым шелком, и увидела втиснутый в черный бархат овальный золотой браслет, а внутри его бережно сложенную красивым восьмиугольником записку. Она быстро развернула бумажку. Почерк показался ей знакомым, но, как настоящая женщина, она сейчас же отложила записку в сторону, чтобы посмотреть на браслет.
Он был золотой, низкопробный, очень толстый, но дутый и с наружной стороны весь сплошь покрытый небольшими старинными, плохо отшлифованными гранатами. Но зато посредине браслета возвышались, окружая какой-то странный маленький зеленый камешек, пять прекрасных гранатов-кабошонов, каждый величиной с горошину. Когда Вера случайным движением удачно повернула браслет перед огнем электрической лампочки, то в них, глубоко под их гладкой яйцевидной поверхностью, вдруг загорелись прелестные густо-красные живые огни.
«Точно кровь!» — подумала с неожиданной тревогой Вера.
Потом она вспомнила о письме и развернула его. Она прочитала следующие строки, написанные мелко, великолепно-каллиграфическим почерком:

«Ваше Сиятельство,
Глубокоуважаемая Княгиня
Вера Николаевна!

Почтительно поздравляя Вас с светлым и радостным днем Вашего Ангела, я осмеливаюсь препроводить Вам мое скромное верноподданническое подношение».
«Ах, это — тот!» — с неудовольствием подумала Вера. Но, однако, дочитала письмо…
«Я бы никогда не позволил себе преподнести Вам что-либо, выбранное мною лично: для этого у меня нет ни права, ни тонкого вкуса и — признаюсь — ни денег. Впрочем, полагаю, что и на всем свете не найдется сокровища, достойного украсить Вас.
Но этот браслет принадлежал еще моей прабабке, а последняя, по времени, его носила моя покойная матушка. Посередине, между большими камнями, Вы увидите один зеленый. Это весьма редкий сорт граната — зеленый гранат. По старинному преданию, сохранившемуся в нашей семье, он имеет свойство сообщать дар предвидения носящим его женщинам и отгоняет от них тяжелые мысли, мужчин же охраняет от насильственной смерти.
Все камни с точностью перенесены сюда со старого серебряного браслета, и Вы можете быть уверены, что до Вас никто еще этого браслета не надевал.
Вы можете сейчас же выбросить эту смешную игрушку или подарить ее кому-нибудь, но я буду счастлив и тем, что к ней прикасались Ваши руки.
Умоляю Вас не гневаться на меня. Я краснею при воспоминании о моей дерзости семь лет тому назад, когда Вам, барышне, я осмеливался писать глупые и дикие письма и даже ожидать ответа на них. Теперь во мне осталось только благоговение, вечное преклонение и рабская преданность. Я умею теперь только желать ежеминутно Вам счастья и радоваться, если Вы счастливы. Я мысленно кланяюсь до земли мебели, на которой Вы сидите, паркету, по которому Вы ходите, деревьям, которые Вы мимоходом трогаете, прислуге, с которой Вы говорите. У меня нет даже зависти ни к людям, ни к вещам.
Еще раз прошу прощения, что обеспокоил Вас длинным, ненужным письмом.
Ваш до смерти и после смерти покорный слуга.
Г. С. Ж.».

«Показать Васе или не показать? И если показать — то когда? Сейчас или после гостей? Нет, уж лучше после — теперь не только этот несчастный будет смешон, но и я вместе с ним».
Так раздумывала княгиня Вера и не могла отвести глаз от пяти алых кровавых огней, дрожавших внутри пяти гранатов.
VI
Полковника Понамарева едва удалось заставить сесть играть в покер. Он говорил, что не знает этой игры, что вообще не признает азарта даже в шутку, что любит и сравнительно хорошо играет только в винт. Однако он не устоял перед просьбами и в конце концов согласился.
Сначала его приходилось учить и поправлять, но он довольно быстро освоился с правилами покера, и вот не прошло и получаса, как все фишки очутились перед ним.
— Так нельзя! — сказала с комической обидчивостью Анна. — Хоть бы немного дали поволноваться.
Трое из гостей — Спешников, полковник и вице-губернатор, туповатый, приличный и скучный немец, — были такого рода люди, что Вера положительно не знала, как их занимать и что с ними делать. Она составила для них винт, пригласив четвертым Густава Ивановича. Анна издали, в виде благодарности, прикрыла глаза веками, и сестра сразу поняла ее. Все знали, что если не усадить Густава Ивановича за карты, то он целый вечер будет ходить около жены, как пришитый, скаля свои гнилые зубы на лице черепа и портя жене настроение духа.
Теперь вечер потек ровно, без принуждения, оживленно. Васючок пел вполголоса, под аккомпанемент Женни Рейтер, итальянские народные канцонетты и рубинштейновские восточные песни. Голосок у него был маленький, но приятного тембра, послушный и верный. Женни Рейтер, очень требовательная музыкантша, всегда охотно ему аккомпанировала. Впрочем, говорили, что Васючок за нею ухаживает.
В углу на кушетке Анна отчаянно кокетничала с гусаром. Вера подошла и с улыбкой прислушалась.
— Нет, нет, вы, пожалуйста, не смейтесь, — весело говорила Анна, щуря на офицера свои милые, задорные татарские глаза. — Вы, конечно, считаете за труд лететь сломя голову впереди эскадрона и брать барьеры на скачках. Но посмотрите только на наш труд. Вот теперь мы только что покончили с лотереей-аллегри. Вы думаете, это было легко? Фи! Толпа, накурено, какие-то дворники, извозчики, я не знаю, как их там зовут… И все пристают с жалобами, с какими-то обидами… И целый, целый день на ногах. А впереди еще предстоит концерт в пользу недостаточных интеллигентных тружениц, а там еще белый бал…
— На котором, смею надеяться, вы не откажете мне в мазурке? — вставил Бахтинский и, слегка наклонившись, щелкнул под креслом шпорами.
— Благодарю… Но самое, самое мое больное место — это наш приют. Понимаете, приют для порочных детей…
— О, вполне понимаю. Это, должно быть, что-нибудь очень смешное?
— Перестаньте, как вам не совестно смеяться над такими вещами. Но вы понимаете, в чем наше несчастие? Мы хотим приютить этих несчастных детей с душами, полными наследственных пороков и дурных примеров, хотим обогреть их, обласкать…
— Гм!..
— …поднять их нравственность, пробудить в их душах сознание долга… Вы меня понимаете? И вот к нам ежедневно приводят детей сотнями, тысячами, но между ними — ни одного порочного! Если спросишь родителей, не порочное ли дитя, — так можете представить — они даже оскорбляются! И вот приют открыт, освящен, все готово — и ни одного воспитанника, ни одной воспитанницы! Хоть премию предлагай за каждого доставленного порочного ребенка.
— Анна Николаевна, — серьезно и вкрадчиво перебил ее гусар. — Зачем премию? Возьмите меня бесплатно. Честное слово, более порочного ребенка вы нигде не отыщете.
— Перестаньте! С вами нельзя говорить серьезно, — расхохоталась она, откидываясь на спинку кушетки и блестя глазами.
Князь Василий Львович, сидя за большим круглым столом, показывал своей сестре, Аносову и шурину домашний юмористический альбом с собственноручными рисунками. Все четверо смеялись от души, и это понемногу перетянуло сюда гостей, не занятых картами.
Альбом служил как бы дополнением, иллюстрацией к сатирическим рассказам князя Василия. Со своим непоколебимым спокойствием он показывал, например: «Историю любовных похождений храброго генерала Аносова в Турции, Болгарии и других странах»; «Приключение петиметра князя Николя Булат-Тугановского в Монте-Карло» и так далее.
— Сейчас увидите, господа, краткое жизнеописание нашей возлюбленной сестры Людмилы Львовны, — говорил он, бросая быстрый смешливый взгляд на сестру. — Часть первая — детство. «Ребенок рос, его назвали Лима».
На листке альбома красовалась умышленно по-детски нарисованная фигура девочки, с лицом в профиль, но с двумя глазами, с ломаными черточками, торчащими вместо ног из-под юбки, с растопыренными пальцами разведенных рук.
— Никогда меня никто не называл Лимой, — засмеялась Людмила Львовна.
— Часть вторая. Первая любовь. Кавалерийский юнкер подносит девице Лиме на коленях стихотворение собственного изделия. Там есть поистине жемчужной красоты строки:
Твоя прекрасная нога —
Явленье страсти неземной!
Вот и подлинное изображение ноги.
А здесь юнкер склоняет невинную Лиму к побегу из родительского дома. Здесь самое бегство. А это вот — критическое положение: разгневанный отец догоняет беглецов. Юнкер малодушно сваливает всю беду на кроткую Лиму.
Ты там все пудрилась, час лишний провороня,
И вот за нами вслед ужасная погоня…
Как хочешь с ней разделывайся ты,
А я бегу в кусты.
После истории девицы Лимы следовала новая повесть: «Княгиня Вера и влюбленный телеграфист».
— Эта трогательная поэма только лишь иллюстрирована пером и цветными карандашами, — объяснял серьезно Василий Львович. — Текст еще изготовляется.
— Это что-то новое, — заметил Аносов, — я еще этого не видал.
— Самый последний выпуск. Свежая новость книжного рынка.
Вера тихо дотронулась до его плеча.
— Лучше не нужно, — сказала она.
Но Василий Львович или не расслышал ее слов, или не придал им настоящего значения.
— Начало относится к временам доисторическим. В один прекрасный майский день одна девица, по имени Вера, получает по почте письмо с целующимися голубками на заголовке. Вот письмо, а вот и голуби.
Письмо содержит в себе пылкое признание в любви, написанное вопреки всем правилам орфографии. Начинается оно так: «Прекрасная Блондина, ты, которая… бурное море пламени, клокочущее в моей груди. Твой взгляд, как ядовитый змей, впился в мою истерзанную душу» и так далее. В конце скромная подпись: «По роду оружия я бедный телеграфист, но чувства мои достойны милорда Георга. Не смею открывать моей полной фамилии — она слишком неприлична. Подписываюсь только начальными буквами: П. П. Ж. Прошу отвечать мне в почтамт, посте́ рестанте́».[8] Здесь вы, господа, можете видеть и портрет самого телеграфиста, очень удачно исполненный цветными карандашами.
Сердце Веры пронзено (вот сердце, вот стрела). Но, как благонравная и воспитанная девица, она показывает письмо почтенным родителям, а также своему другу детства и жениху, красивому молодому человеку Васе Шеину. Вот и иллюстрация. Конечно, со временем здесь будут стихотворные объяснения к рисункам.
Вася Шеин, рыдая, возвращает Вере обручальное кольцо. «Я не смею мешать твоему счастию, — говорит он, — но, умоляю, не делай сразу решительного шага. Подумай, поразмысли, проверь и себя и его. Дитя, ты не знаешь жизни и летишь, как мотылек на блестящий огонь. А я, — увы! — я знаю хладный и лицемерный свет. Знай, что телеграфисты увлекательны, но коварны. Для них доставляет неизъяснимое наслаждение обмануть своей гордой красотой и фальшивыми чувствами неопытную жертву и жестоко насмеяться над ней».
Проходит полгода. В вихре жизненного вальса Вера позабывает своего поклонника и выходит замуж за красивого Васю, но телеграфист не забывает ее. Вот он переодевается трубочистом и, вымазавшись сажей, проникает в будуар княгини Веры. Следы пяти пальцев и двух губ остались, как видите, повсюду: на коврах, на подушках, на обоях и даже на паркете.
Вот он в одежде деревенской бабы поступает на нашу кухню простой судомойкой. Однако излишняя благосклонность повара Луки заставляет его обратиться в бегство.
Вот он в сумасшедшем доме. А вот постригся в монахи. Но каждый день неуклонно посылает он Вере страстные письма. И там, где падают на бумагу его слезы, там чернила расплываются кляксами.
Наконец он умирает, но перед смертью завещает передать Вере две телеграфные пуговицы и флакон от духов — наполненный его слезами…
— Господа, кто хочет чаю? — спросила Вера Николаевна.
VII
Долгий осенний закат догорел. Погасла последняя багровая, узенькая, как щель, полоска, рдевшая на самом краю горизонта, между сизой тучей и землей. Уже не стало видно ни земли, ни деревьев, ни неба. Только над головой большие звезды дрожали своими ресницами среди черной ночи, да голубой луч от маяка подымался прямо вверх тонким столбом и точно расплескивался там о небесный купол жидким, туманным, светлым кругом. Ночные бабочки бились о стеклянные колпаки свечей. Звездчатые цветы белого табака в палисаднике запахли острее из темноты и прохлады.
Спешников, вице-губернатор и полковник Понамарев давно уже уехали, обещав прислать лошадей обратно со станции трамвая за комендантом. Оставшиеся гости сидели на террасе. Генерала Аносова, несмотря на его протесты, сестры заставили надеть пальто и укутали его ноги теплым пледом. Перед ним стояла бутылка его любимого красного вина Pommard, рядом с ним по обеим сторонам сидели Вера и Анна. Они заботливо ухаживали за генералом, наполняли тяжелым, густым вином его тонкий стакан, придвигали ему спички, нарезали сыр и так далее. Старый комендант хмурился от блаженства.
— Да-с… Осень, осень, осень, — говорил старик, глядя на огонь свечи и задумчиво покачивая головой. — Осень. Вот и мне уж пора собираться. Ах, жаль-то как! Только что настали красные денечки. Тут бы жить да жить на берегу моря, в тишине, спокойненько…
— И пожили бы у нас, дедушка, — сказала Вера.
— Нельзя, милая, нельзя. Служба… Отпуск кончился… А что говорить, хорошо бы было! Ты посмотри только, как розы-то пахнут… Отсюда слышу. А летом в жары ни один цветок не пахнул, только белая акация… да и та конфетами.
Вера вынула из вазочки две маленькие розы, розовую и карминную, и вдела их в петлицу генеральского пальто.
— Спасибо, Верочка. — Аносов нагнул голову к борту шинели, понюхал цветы и вдруг улыбнулся славной старческой улыбкой.
— Пришли мы, помню я, в Букарест и разместились по квартирам. Вот как-то иду я по улице. Вдруг повеял на меня сильный розовый запах, я остановился и увидал, что между двух солдат стоит прекрасный хрустальный флакон с розовым маслом. Они смазали уже им сапоги и также ружейные замки. «Что это у вас такое?» — спрашиваю. «Какое-то масло, ваше высокоблагородие, клали его в кашу, да не годится, так и дерет рот, а пахнет оно хорошо». Я дал им целковый, и они с удовольствием отдали мне его. Масла уже оставалось не более половины, но, судя по его дороговизне, было еще, по крайней мере, на двадцать червонцев. Солдаты, будучи довольны, добавили: «Да вот еще, ваше высокоблагородие, какой-то турецкий горох, сколько его ни варили, а все не подается, проклятый». Это был кофе; я сказал им: «Это только годится туркам, а солдатам нейдет». К счастию, опиуму они не наелись. Я видел в некоторых местах его лепешки, затоптанные в грязи.
— Дедушка, скажите откровенно, — попросила Анна, — скажите, испытывали вы страх во время сражений? Боялись?
— Как это странно, Анночка: боялся — не боялся. Понятное дело — боялся. Ты не верь, пожалуйста, тому, кто тебе скажет, что не боялся и что свист пуль для него самая сладкая музыка. Это или псих, или хвастун. Все одинаково боятся. Только один весь от страха раскисает, а другой себя держит в руках. И видишь: страх-то остается всегда один и тот же, а уменье держать себя от практики все возрастает; отсюда и герои и храбрецы. Так-то. Но испугался я один раз чуть не до смерти.
— Расскажите, дедушка, — попросили в один голос сестры.
Они до сих пор слушали рассказы Аносова с тем же восторгом, как и в их раннем детстве. Анна даже невольно совсем по-детски расставила локти на столе и уложила подбородок на составленные пятки ладоней. Была какая-то уютная прелесть в его неторопливом и наивном повествовании. И самые обороты фраз, которыми он передавал свои военные воспоминания, принимали у него невольно странный, неуклюжий, несколько книжный характер. Точно он рассказывал по какому-то милому, древнему стереотипу.
— Рассказ очень короткий, — отозвался Аносов. — Это было на Шипке, зимой, уже после того, как меня контузили в голову. Жили мы в землянке, вчетвером. Вот тут-то со мною и случилось страшное приключение. Однажды поутру, когда я встал с постели, представилось мне, что я не Яков, а Николай, и никак я не мог себя переуверить в том. Приметив, что у меня делается помрачение ума, закричал, чтобы подали мне воды, помочил голову, и рассудок мой воротился.
— Воображаю, Яков Михайлович, сколько вы там побед одержали над женщинами, — сказала пианистка Женни Рейтер. — Вы, должно быть, смолоду очень красивы были.
— О, наш дедушка и теперь красавец! — воскликнула Анна.
— Красавцем не был, — спокойно улыбаясь, сказал Аносов. — Но и мной тоже не брезговали. Вот в этом же Букаресте был очень трогательный случай. Когда мы в него вступили, то жители встретили нас на городской площади с пушечною пальбою, от чего пострадало много окошек; но те, на которых поставлена была в стаканах вода, остались невредимы. А почему я это узнал? А вот почему. Пришедши на отведенную мне квартиру, я увидел на окошке стоящую низенькую клеточку, на клеточке была большого размера хрустальная бутылка с прозрачной водой, в ней плавали золотые рыбки, и между ними сидела на примосточке канарейка. Канарейка в воде! — это меня удивило, но, осмотрев, увидел, что в бутылке дно широко и вдавлено глубоко в середину, так что канарейка свободно могла влетать туда и сидеть. После сего сознался сам себе, что я очень недогадлив.
Вошел я в дом и вижу прехорошенькую болгарочку. Я предъявил ей квитанцию на постой и кстати уж спросил, почему у них целы стекла после канонады, и она мне объяснила, что это от воды. А также объяснила и про канарейку: до чего я был несообразителен!.. И вот среди разговора взгляды наши встретились, между нами пробежала искра, подобная электрической, и я почувствовал, что влюбился сразу — пламенно и бесповоротно.
Старик замолчал и осторожно потянул губами черное вино.
— Но ведь вы все-таки объяснились с ней потом? — спросила пианистка.
— Гм… конечно, объяснились… Но только без слов. Это произошло так…
— Дедушка, надеюсь, вы не заставите нас краснеть? — заметила Анна, лукаво смеясь.
— Нет, нет, — роман был самый приличный. Видите ли: всюду, где мы останавливались на постой, городские жители имели свои исключения и прибавления, но в Букаресте так коротко обходились с нами жители, что когда однажды я стал играть на скрипке, то девушки тотчас нарядились и пришли танцевать, и такое обыкновение повелось на каждый день.
Однажды, во время танцев, вечером, при освещении месяца, я вошел в сенцы, куда скрылась и моя болгарочка. Увидев меня, она стала притворяться, что перебирает сухие лепестки роз, которые, надо сказать, тамошние жители собирают целыми мешками. Но я обнял ее, прижал к своему сердцу и несколько раз поцеловал.
С тех пор каждый раз, когда являлась луна на небе со звездами, спешил я к возлюбленной моей и все денные заботы на время забывал с нею. Когда же последовал наш поход из тех мест, мы дали друг другу клятву в вечной взаимной любви и простились навсегда.
— И все? — спросила разочарованно Людмила Львовна.
— А чего же вам больше? — возразил комендант.
— Нет, Яков Михайлович, вы меня извините — это не любовь, а просто бивуачное приключение армейского офицера.
— Не знаю, милая моя, ей-богу, не знаю — любовь это была или иное чувство…
— Да нет… скажите… неужели в самом деле вы никогда не любили настоящей любовью? Знаете, такой любовью, которая… ну, которая… словом… святой, чистой, вечной любовью… неземной… Неужели не любили?
— Право, не сумею вам ответить, — замялся старик, поднимаясь с кресла. — Должно быть, не любил. Сначала все было некогда: молодость, кутежи, карты, война… Казалось, конца не будет жизни, юности и здоровью. А потом оглянулся — и вижу, что я уже развалина… Ну, а теперь, Верочка, не держи меня больше. Я распрощаюсь… Гусар, — обратился он к Бахтинскому, — ночь теплая, пойдемте-ка навстречу нашему экипажу.
— И я пойду с вами, дедушка, — сказала Вера.
— И я, — подхватила Анна.
Перед тем как уходить, Вера подошла к мужу и сказала ему тихо:
— Поди посмотри… там у меня в столе, в ящичке, лежит красный футляр, а в нем письмо. Прочитай его.
VIII
Анна с Бахтинским шли впереди, а сзади их, шагов на двадцать, комендант под руку с Верой. Ночь была так черна, что в первые минуты, пока глаза не притерпелись после света к темноте, приходилось ощупью ногами отыскивать дорогу. Аносов, сохранивший, несмотря на годы, удивительную зоркость, должен был помогать своей спутнице. Время от времени он ласково поглаживал своей большой холодной рукой руку Веры, легко лежавшую на сгибе его рукава.
— Смешная эта Людмила Львовна, — вдруг заговорил генерал, точно продолжая вслух течение своих мыслей. — Сколько раз я в жизни наблюдал: как только стукнет даме под пятьдесят, а в особенности если она вдова или старая девка, то так и тянет ее около чужой любви покрутиться. Либо шпионит, злорадствует и сплетничает, либо лезет устраивать чужое счастье, либо разводит словесный гуммиарабик насчет возвышенной любви. А я хочу сказать, что люди в наше время разучились любить. Не вижу настоящей любви. Да и в мое время не видел!
— Ну как же это так, дедушка? — мягко возразила Вера, пожимая слегка его-руку. — Зачем клеветать? Вы ведь сами были женаты. Значит, все-таки любили?
— Ровно ничего не значит, дорогая Верочка. Знаешь, как женился? Вижу, сидит около меня свежая девчонка. Дышит — грудь так и ходит под кофточкой. Опустит ресницы, длинные-длинные такие, и вся вдруг вспыхнет. И кожа на щеках нежная, шейка белая такая, невинная, и руки мяконькие, тепленькие. Ах ты, черт! А тут папа-мама ходят вокруг, за дверями подслушивают, глядят на тебя грустными такими, собачьими, преданными глазами. А когда уходишь — за дверями этакие быстрые поцелуйчики… За чаем ножка тебя под столом как будто нечаянно тронет… Ну и готово. «Дорогой Никита Антоныч, я пришел к вам просить руки вашей дочери. Поверьте, что это святое существо…» А у папы уже и глаза мокрые, и уж целоваться лезет… «Милый! Я давно догадывался… Ну, дай вам бог… Смотри только береги это сокровище…» И вот через три месяца святое сокровище ходит в затрепанном капоте, туфли на босу ногу, волосенки жиденькие, нечесаные, в папильотках, с денщиками собачится, как кухарка, с молодыми офицерами ломается, сюсюкает, взвизгивает, закатывает глаза. Мужа почему-то на людях называет Жаком. Знаешь, этак в нос, с растяжкой, томно: «Ж-а-а-ак». Мотовка, актриса, неряха, жадная. И глаза всегда лживые-лживые… Теперь все прошло, улеглось, утряслось. Я даже этому актеришке в душе благодарен… Слава богу, что детей не было…
— Вы простили им, дедушка?
— Простил — это не то слово, Верочка. Первое время был как бешеный. Если бы тогда увидел их, конечно, убил бы обоих. А потом понемногу отошло и отошло, и ничего не осталось, кроме презрения. И хорошо. Избавил бог от лишнего пролития крови. И кроме того, избежал я общей участи большинства мужей. Что бы я был такое, если бы не этот мерзкий случай? Вьючный верблюд, позорный потатчик, укрыватель, дойная корова, ширма, какая-то домашняя необходимая вещь… Нет! Все к лучшему, Верочка.
— Нет, нет, дедушка, в вас все-таки, простите меня, говорит прежняя обида… А вы свой несчастный опыт переносите на все человечество. Возьмите хоть нас с Васей. Разве можно назвать наш брак несчастливым?
Аносов довольно долго молчал. Потом протянул неохотно:
— Ну, хорошо… скажем — исключение… Но вот в большинстве-то случаев почему люди женятся? Возьмем женщину. Стыдно оставаться в девушках, особенно когда подруги уже повыходили замуж. Тяжело быть лишним ртом в семье. Желание быть хозяйкой, главною в доме, дамой, самостоятельной… К тому же потребность, прямо физическая потребность материнства, и чтобы начать вить свое гнездо. А у мужчины другие мотивы. Во-первых, усталость от холостой жизни, от беспорядка в комнатах, от трактирных обедов, от грязи, окурков, разорванного и разрозненного белья, от долгов, от бесцеремонных товарищей, и прочее и прочее. Во-вторых, чувствуешь, что семьей жить выгоднее, здоровее и экономнее. В-третьих, думаешь: вот пойдут детишки, — я-то умру, а часть меня все-таки останется на свете… нечто вроде иллюзии бессмертия. В-четвертых, соблазн невинности, как в моем случае. Кроме того, бывают иногда и мысли о приданом. А где же любовь-то? Любовь бескорыстная, самоотверженная, не ждущая награды? Та, про которую сказано — «сильна, как смерть»? Понимаешь, такая любовь, для которой совершить любой подвиг, отдать жизнь, пойти на мучение — вовсе не труд, а одна радость. Постой, постой, Вера, ты мне сейчас опять хочешь про твоего Васю? Право же, я его люблю. Он хороший парень. Почем знать, может быть, будущее и покажет его любовь в свете большой красоты. Но ты пойми, о какой любви я говорю. Любовь должна быть трагедией. Величайшей тайной в мире! Никакие жизненные удобства, расчеты и компромиссы не должны ее касаться.

   ЧИТАЕМ КУПРИНА

Гранатовый браслет (окончание)
Повесть Александра Ивановича Куприна, написанная в 1910 году. В основу сюжета была положена реальная история, которую Куприн наполнил грустной поэзией.

Я не знаю, как мне кончить письмо. От глубины души благодарю Вас за то, что Вы были моей единственной радостью в жизни, единственным утешением, единой мыслью. Дай бог Вам счастья, и пусть ничто временное и житейское не тревожит Вашу прекрасную душу. Целую Ваши руки.
Г. С. Ж.»

Она пришла к мужу с покрасневшими от слез глазами и вздутыми губами и, показав письмо, сказала:
— Я ничего от тебя не хочу скрывать, но я чувствую, что в нашу жизнь вмешалось что-то ужасное. Вероятно, вы с Николаем Николаевичем сделали что-нибудь не так, как нужно.
Князь Шеин внимательно прочел письмо, аккуратно сложил его и, долго помолчав, сказал:
— Я не сомневаюсь в искренности этого человека, и даже больше, я не смею разбираться в его чувствах к тебе.
— Он умер? — спросила Вера.
— Да, умер, я скажу, что он любил тебя, а вовсе не был сумасшедшим. Я не сводил с него глаз и видел каждое его движение, каждое изменение его лица. И для него не существовало жизни без тебя. Мне казалось, что я присутствую при громадном страдании, от которого люди умирают, и даже почти понял, что передо мною мертвый человек. Понимаешь, Вера, я не знал, как себя держать, что мне делать…
— Вот что, Васенька, — перебила его Вера Николаевна, — тебе не будет больно, если я поеду в город и погляжу на него?
— Нет, нет. Вера, пожалуйста, прошу тебя. Я сам поехал бы, но только Николай испортил мне все дело. Я боюсь, что буду чувствовать себя принужденным.
XII
Вера Николаевна оставила свой экипаж за две улицы до Лютеранской. Она без большого труда нашла квартиру Желткова. Навстречу ей вышла сероглазая старая женщина, очень полная, в серебряных очках, и так же, как вчера, спросила:
— Кого вам угодно?
— Господина Желткова, — сказала княгиня.
Должно быть, ее костюм — шляпа, перчатки — и несколько властный тон произвели на хозяйку квартиры большое впечатление. Она разговорилась.
— Пожалуйста, пожалуйста, вот первая дверь налево, а там сейчас… Он так скоро ушел от нас. Ну, скажем, растрата. Сказал бы мне об этом. Вы знаете, какие наши капиталы, когда отдаешь квартиры внаем холостякам. Но какие-нибудь шестьсот-семьсот рублей я бы могла собрать и внести за него. Если бы вы знали, что это был за чудный человек, пани. Восемь лет я его держала на квартире, и он казался мне совсем не квартирантом, а родным сыном.
Тут же в передней был стул, и Вера опустилась на него.
— Я друг вашего покойного квартиранта, — сказала она, подбирая каждое слово к слову. — Расскажите мне что-нибудь о последних минутах его жизни, о том, что он делал и что говорил.
— Пани, к нам пришли два господина и очень долго разговаривали. Потом он объяснил, что ему предлагали место управляющего в экономии. Потом пан Ежий побежал до телефона и вернулся такой веселый. Затем эти два господина ушли, а он сел и стал писать письмо. Потом пошел и опустил письмо в ящик, а потом мы слышим, будто бы из детского пистолета выстрелили. Мы никакого внимания не обратили. В семь часов он всегда пил чай. Лукерья — прислуга — приходит и стучится, он не отвечает, потом еще раз, еще раз. И вот должны были взломать дверь, а он уже мертвый.
— Расскажите мне что-нибудь о браслете, — приказала Вера Николаевна.
— Ах, ах, ах, браслет — я и забыла. Почему вы знаете? Он, перед тем как написать письмо, пришел ко мне и сказал: «Вы католичка?» Я говорю: «Католичка». Тогда он говорит: «У вас есть милый обычай — так он и сказал: милый обычай — вешать на изображение матки боски кольца, ожерелья, подарки. Так вот исполните мою просьбу: вы можете этот браслет повесить на икону?» Я ему обещала это сделать.
— Вы мне его покажете? — спросила Вера.
— Про́шу, про́шу, пани. Вот его первая дверь налево. Его хотели сегодня отвезти в анатомический театр, но у него есть брат, так он упросил, чтобы его похоронить по-христианску. Про́шу, про́шу.
Вера собралась с силами и открыла дверь. В комнате пахло ладаном и горели три восковые свечи. Наискось комнаты лежал на столе Желтков. Голова его покоилась очень низко, точно нарочно ему, трупу, которому все равно, подсунули маленькую мягкую подушку. Глубокая важность была в его закрытых глазах, и губы улыбались блаженно и безмятежно, как будто бы он перед расставаньем с жизнью узнал какую-то глубокую и сладкую тайну, разрешившую всю человеческую его жизнь. Она вспомнила, что то же самое умиротворенное выражение она видала на масках великих страдальцев — Пушкина и Наполеона.
— Если прикажете, пани, я уйду? — спросила старая женщина, и в ее тоне послышалось что-то чрезвычайно интимное.
— Да, я потом вас позову, — сказала Вера и сейчас же вынула из маленького бокового кармана кофточки большую красную розу, подняла немного вверх левой рукой голову трупа, а правой рукой положила ему под шею цветок. В эту секунду она поняла, что та любовь, о которой мечтает каждая женщина, прошла мимо нее. Она вспомнила слова генерала Аносова о вечной исключительной любви — почти пророческие слова. И, раздвинув в обе стороны волосы на лбу мертвеца, она крепко сжала руками его виски и поцеловала его в холодный, влажный лоб долгим дружеским поцелуем.
Когда она уходила, то хозяйка квартиры обратилась к ней льстивым польским тоном:
— Пани, я вижу, что вы не как все другие, не из любопытства только. Покойный пан Желтков перед смертью сказал мне: «Если случится, что я умру и придет поглядеть на меня какая-нибудь дама, то скажите ей, что у Бетховена самое лучшее произведение…» — он даже нарочно записал мне это. Вот поглядите…
— Покажите, — сказала Вера Николаевна и вдруг заплакала. — Извините меня, это впечатление смерти так тяжело, что я не могу удержаться.
И она прочла слова, написанные знакомым почерком: «L. van Beethoven. Son. № 2, op. 2. Largo Appassionato».
XIII
Вера Николаевна вернулась домой поздно вечером и была рада, что не застала дома ни мужа, ни брата.
Зато ее дожидалась пианистка Женни Рейтер, и, взволнованная тем, что она видела и слышала, Вера кинулась к ней и, целуя ее прекрасные большие руки, закричала:
— Женни, милая, прошу тебя, сыграй для меня что-нибудь, — и сейчас же вышла из комнаты в цветник и села на скамейку.
Она почти ни одной секунды не сомневалась в том, что Женни сыграет то самое место из Второй сонаты, о котором просил этот мертвец с смешной фамилией Желтков.
Так оно и было. Она узнала с первых аккордов это исключительное, единственное по глубине произведение. И душа ее как будто бы раздвоилась. Она единовременно думала о том, что мимо нее прошла большая любовь, которая повторяется только один раз в тысячу лет. Вспомнила слова генерала Аносова и спросила себя: почему этот человек заставил ее слушать именно это бетховенское произведение, и еще против ее желания? И в уме ее слагались слова. Они так совпадали в ее мысли с музыкой, что это были как будто бы куплеты, которые кончались словами: «Да святится имя Твое».
«Вот сейчас я вам покажу в нежных звуках жизнь, которая покорно и радостно обрекла себя на мучения, страдания и смерть. Ни жалобы, ни упрека, ни боли самолюбия я не знал. Я перед тобою — одна молитва: „Да святится имя Твое“.
Да, я предвижу страдание, кровь и смерть. И думаю, что трудно расстаться телу с душой, но, Прекрасная, хвала тебе, страстная хвала и тихая любовь. „Да святится имя Твое“.
Вспоминаю каждый твой шаг, улыбку, взгляд, звук твоей походки. Сладкой грустью, тихой, прекрасной грустью обвеяны мои последние воспоминания. Но я не причиню тебе горя. Я ухожу один, молча, так угодно было богу и судьбе. „Да святится имя Твое“.
В предсмертный печальный час я молюсь только тебе. Жизнь могла бы быть прекрасной и для меня. Не ропщи, бедное сердце, не ропщи. В душе я призываю смерть, но в сердце полон хвалы тебе: „Да святится имя Твое“.
Ты, ты и люди, которые окружали тебя, все вы не знаете, как ты была прекрасна. Бьют часы. Время. И, умирая, я в скорбный час расставания с жизнью все-таки пою — слава Тебе.
Вот она идет, все усмиряющая смерть, а я говорю — слава Тебе!..»
Княгиня Вера обняла ствол акации, прижалась к нему и плакала. Дерево мягко сотрясалось. Налетел легкий ветер и, точно сочувствуя ей, зашелестел листьями. Острее запахли звезды табака… И в это время удивительная музыка, будто бы подчиняясь ее горю, продолжала:
«Успокойся, дорогая, успокойся, успокойся. Ты обо мне помнишь? Помнишь? Ты ведь моя единая и последняя любовь. Успокойся, я с тобой. Подумай обо мне, и я буду с тобой, потому что мы с тобой любили друг друга только одно мгновение, но навеки. Ты обо мне помнишь? Помнишь? Помнишь? Вот я чувствую твои слезы. Успокойся. Мне спать так сладко, сладко, сладко».
Женни Рейтер вышла из комнаты, уже кончив играть, и увидала княгиню Веру, сидящую на скамейке всю в слезах.
— Что с тобой? — спросила пианистка.
Вера, с глазами, блестящими от слез, беспокойно, взволнованно стала целовать ей лицо, губы, глаза и говорила:
— Нет, нет, — он меня простил теперь. Все хорошо.

Примечания
1
Записная книжка (франц.).
2
…начиная с польской войны… — По-видимому, речь идет о подавлении царскими войсками польского национально-освободительного движения 1863–1864 годов.
3
Во время польского мятежа… — См. предыдущее примечание.
4
В войну 1877–1879 годов. — Речь идет о русско-турецкой войне 1877–1878 годов, в которой Россия выступила против Турции за предоставление автономии славянскому населению Болгании, Боснии и Герцеговины.
5
…на Шипке. — Русские войска и болгарские ополченцы героически обороняли перевал Шипку от турок во время русско-турецкой войны 1877–1878 годов.
6
…последней атаке Плевны. — Имеется в виду третья атака русских войск на укрепленный турецкой армией болгарский город Плевен 30–31 августа 1877 года.
7
Радецкий и Скобелев — Радецкий Федор Федорович (1820–1890) — русский геренал, командовал корпусом в русско-турецкой войне 1877–1878 годов, участвовал в обороне Шипки. Скобелев Михаил Дмитриевич (1843–1882) — видный русский военный деятель, участник русско-турецкой войны 1877–1878 годов.
8
до востребования (искаж. франц. poste restante).

   ЧИТАЕМ КУПРИНА

    Александр Куприн. Поединок

   -----------------------------------------------------------------------
   Повесть “Поединок” — звено в длинной цепи произведений Куприна, посвященных русской армии. “Поединку” предшествовали многочисленные рассказы 1890 — начала 1900-х годов (“Дознание”, “Куст сирени”, “Ночлег”, “Ночная смена”, “Поход”), повесть “На переломе” (“Кадеты”, 1900). За “Поединком” следовали рассказы “Свадьба” и “Гранатовый браслет” (в котором весьма важную роль играет образ генерала Аносова), рассказ о военных летчиках Первой мировой войны “Сашка и Яшка”, повесть “Купол св. Исаакия Далматского”, посвященная походу на Петроград Северо-Западной Добровольческой армии генерала Н. Н. Юденича и службе в этой армии самого Куприна, роман “Юнкера”. Менялись, интенсивно эволюционировали взгляды писателя, неизменным оставался его интерес к теме. Вероятно, это обусловлено той чертой судьбы и личности А. И. Куприна, которую в 1907 году определил Л. Н. Толстой следующими словами: “У Куприна никакой идеи нет, он просто офицер”.
    Слова эти были сказаны Толстым уже после чрезвычайно внимательного и пристрастного изучения повести “Поединок”.
    Воспитанник 2-го Московского кадетского корпуса, выпускник Александровского военного училища, подпоручик 46-го Днепровского пехотного полка (1890—1894), А. И. Куприн был связан с армией с 10 до 24 лет. “Я должен освободиться от тяжелого груза моих военных лет...” — говорил он осенью 1902 года, обдумывая сюжет “повести из военного быта”. Великолепное знание этого полкового, гарнизонного быта, “армейского языка” стало художественной тканью повести. И проблемы российской армии, проблемы офицерской среды конца XIX — начала XX века рельефно, беспощадно, с гневом, но и с болью очерчены в повести Куприна.
    Работа над повестью растянулась на годы. Куприн обдумывал план “Поединка” в 1902 году, уничтожил уже написанные главы в 1903 году. И лишь в 1904—1905 годах повесть была завершена, причем автор остался недоволен финалом. Годы работы над “Поединком” — время максимального сближения Куприна с товариществом писателей “Знание” и центральной фигурой этого круга русских писателей-реалистов начала 1900-х годов — М. Горьким. В 1902—1905 годах Горький постоянно интересовался замыслом Куприна. В первой публикации, в шестом сборнике “Знания”, увидевшем свет весной 1905 года, “Поединок” был посвящен А. М. Горькому. “Все смелое и буйное в моей повести принадлежит Вам”, — писал Куприн Горькому сразу после выхода “Поединка”.
    Даже самые доброжелательные рецензенты отмечали: “Поединку” вредит именно публицистическая, по-своему красивая и даже эффектная злоба...” (П. М. Пильский). Но и самые убежденные “идейные противники” повести признавали: болезненные, острые социальные проблемы русской армии начала 1900-х годов, проблема отчужденности, глухого непонимания между офицерами и солдатами, ограниченности, кастовой замкнутости, скудного образовательного уровня, жестоких тягот “семейно-гарнизонного” быта широких слоев русского офицерства очерчены Куприным жестко, страшно, но — точно.
    Однако, кажется, жесткий социальный критицизм “Поединка” — следствие, а не причина глубокого, почти безысходного отчаяния, царящего на страницах повести.
    Символичное название произведения — “тема дуэли” — проходит через всю русскую литературу XIX века. Однако в этой цепи, между рыцарским поединком Петруши Гринева с клеветником Швабриным в “Капитанской дочке” (1836) и бессмысленно жестоким убийством штабс-капитаном Соленым барона Тузенбаха в “Трех сестрах” (1901), теряет смысл не только “единоборство чести”. Теряет смысл, ветшает, готовится к гибели целая система ценностей, социальная формация, эпоха, менталитет, собственно — целый мир. Ф. Д. Батюшков в статье “Обреченные” (1905), посвященной героям “Поединка”, сопоставлял сцену полкового смотра (гл. XV), одну из лучших сцен повести, с картиной И. Е. Репина “Заседание Государственного совета”. Сложная, великолепная и мощная с виду, но утратившая органику, силы, смысл существования машина управления Российской империей у Репина и машина армии у Куприна обречены на скорую и страшную гибель.
   -----------------------------------------------------------------------

    1

   Вечерние занятия в шестой роте приходили к концу, и младшие офицеры все
чаще и нетерпеливее  посматривали  на  часы.  Изучался  практически  устав
гарнизонной службы. По всему плацу солдаты стояли вразброс: около тополей,
окаймлявших шоссе, около гимнастических машин, возле дверей ротной  школы,
у прицельных станков. Все это были воображаемые посты, как, например, пост
у порохового погреба, у знамени, в караульном  доме,  у  денежного  ящика.
Между ними  ходили  разводящие  и  ставили  часовых;  производилась  смена
караулов;  унтер-офицеры  проверяли  посты  и  испытывали  познания  своих
солдат, стараясь  то  хитростью  выманить  у  часового  его  винтовку,  то
заставить его сойти с места, то всучить  ему  на  сохранение  какую-нибудь
вещь, большею частью собственную фуражку.  Старослуживые,  тверже  знавшие
эту игрушечную казуистику, отвечали в таких случаях преувеличенно  суровым
тоном: "Отходи! Не имею полного права никому  отдавать  ружье,  кроме  как
получу приказание от самого государя императора". Но молодые путались. Они
еще не умели отделить шутки, примера  от  настоящих  требований  службы  и
впадали то в одну, то в другую крайность.
   - Хлебников! Дьявол косорукой! - кричал маленький,  круглый  и  шустрый
ефрейтор Шаповаленко, и в голосе его слышалось начальственное страдание. -
Я  ж  тебя  учил-учил,  дурня!  Ты  же  чье  сейчас  приказанье   сполнил?
Арестованного? А, чтоб тебя!.. Отвечай, для чего ты поставлен на пост?
   В третьем взводе произошло  серьезное  замешательство.  Молодой  солдат
Мухамеджинов,   татарин,   едва   понимавший   и   говоривший   по-русски,
окончательно был сбит с толку подвохами своего начальства - и настоящего и
воображаемого. Он вдруг рассвирепел, взял ружье на руку и на все убеждения
и приказания отвечал одним решительным словом:
   - З-заколу!
   - Да постой... да дурак ты... - уговаривал его унтер-офицер Бобылев.  -
Ведь я кто? Я же твой караульный начальник, стало быть...
   - Заколу! - кричал татарин испуганно и злобно и с глазами,  налившимися
кровью, нервно совал штыком во всякого, кто  к  нему  приближался.  Вокруг
него  собралась  кучка  солдат,  обрадовавшихся  смешному  приключению   и
минутному роздыху в надоевшем ученье.
   Ротный командир, капитан Слива, пошел разбирать дело.  Пока  он  плелся
вялой походкой, сгорбившись и волоча ноги, на другой конец плаца,  младшие
офицеры сошлись вместе поболтать и покурить. Их было трое: поручик  Веткин
- лысый, усатый человек лет тридцати трех,  весельчак,  говорун,  певун  и
пьяница, подпоручик  Ромашов,  служивший  всего  второй  год  в  полку,  и
подпрапорщик  Лбов,  живой  стройный  мальчишка  с  лукаво-ласково-глупыми
глазами и с  вечной  улыбкой  на  толстых  наивных  губах,  -  весь  точно
начиненный старыми офицерскими анекдотами.
   - Свинство, - сказал Веткин,  взглянув  на  свои  мельхиоровые  часы  и
сердито щелкнув крышкой. - Какого черта он держит до сих пор роту? Эфиоп!
   - А вы бы ему это объяснили, Павел Павлыч, - посоветовал с хитрым лицом
Лбов.
   - Черта с два. Подите, объясняйте сами. Главное - что? Главное  -  ведь
это все напрасно. Всегда  они  перед  смотрами  горячку  порют.  И  всегда
переборщат. Задергают солдата, замучат, затуркают, а на  смотру  он  будет
стоять, как пень.  Знаете  известный  случай,  как  два  ротных  командира
поспорили, чей солдат больше съест  хлеба?  Выбрали  они  оба  жесточайших
обжор. Пари было большое - что-то около ста рублей. Вот один  солдат  съел
семь фунтов и отвалился, больше не может. Ротный  сейчас  на  фельдфебеля:
"Ты что же, такой, разэтакий, подвел меня?" А фельдфебель  только  глазами
лупает: "Так что не могу знать, вашескородие, что с ним  случилось.  Утром
делали репетицию - восемь фунтов стрескал в один  присест..."  Так  вот  и
наши... Репетят без толку, а на смотру сядут в калошу.
   - Вчера... - Лбов вдруг прыснул от смеха. - Вчера,  уж  во  всех  ротах
кончили занятия, я иду на  квартиру,  часов  уже  восемь,  пожалуй,  темно
совсем. Смотрю, в одиннадцатой роте сигналы  учат.  Хором.  "На-ве-ди,  до
гру-ди, по-па-ди!" Я спрашиваю поручика Андрусевича: "Почему это у вас  до
сих пор идет такая музыка?" А он говорит: "Это мы, вроде  собак,  на  луну
воем".
   - Все надоело, Кука! - сказал Веткин и зевнул. - Постойте-ка,  кто  это
едет верхом? Кажется, Бек?
   - Да. Бек-Агамалов, - решил зоркий Лбов. - Как красиво сидит.
   - Очень красиво, - согласился Ромашов. -  По-моему,  он  лучше  всякого
кавалериста ездит. О-о-о! Заплясала. Кокетничает Бек.
   По шоссе медленно ехал верхом офицер в белых перчатках и в адъютантском
мундире. Под ним была высокая длинная лошадь золотистой масти с  коротким,
по-английски,  хвостом.  Она  горячилась,   нетерпеливо   мотала   крутой,
собранной мундштуком шеей и часто перебирала тонкими ногами.
   - Павел Павлыч, это правда, что он природный черкес? - спросил  Ромашов
у Веткина.
   - Я думаю, правда. Иногда действительно армяшки выдают себя за черкесов
и за лезгин, но Бек вообще, кажется, не врет. Да вы посмотрите,  каков  он
на лошади!
   - Подожди, я ему крикну, - сказал Лбов.
   Он приложил руки ко рту и закричал сдавленным голосом,  так,  чтобы  не
слышал ротный командир:
   - Поручик Агамалов! Бек!
   Офицер, ехавший верхом,  натянул  поводья,  остановился  на  секунду  и
обернулся вправо. Потом, повернув лошадь в эту сторону и слегка согнувшись
в седле, он заставил ее упругим  движением  перепрыгнуть  через  канаву  и
сдержанным галопом поскакал к офицерам.
   Он был меньше среднего роста, сухой, жилистый, очень сильный. Лицо его,
с покатым назад лбом,  топким  горбатым  носом  и  решительными,  крепкими
губами,  было  мужественно  и  красиво  в  еще  до  сих  пор  не  утратило
характерной восточной бледности - одновременно смуглой и матовой.
   - Здравствуй, Бек, - сказал Веткин. -  Ты  перед  кем  там  выфинчивал?
Дэвыцы?
   Бек-Агамалов пожимал руки офицерам, низко и небрежно склоняясь с седла.
Он улыбнулся, и казалось, что его белые стиснутые зубы бросили  отраженный
свет на весь низ его лица и на маленькие черные, холеные усы...
   - Ходили там две хорошенькие жидовочки. Да мне что? Я нуль внимания.
   - Знаем мы, как вы плохо в шашки играете! - мотнул головой Веткин.
   - Послушайте, господа, - заговорил Лбов и опять заранее засмеялся. - Вы
знаете, что сказал генерал Дохтуров о пехотных  адъютантах?  Это  к  тебе,
Бек, относится. Что они самые отчаянные наездники во всем мире...
   - Не ври, фендрик! - сказал Бек-Агамалов.
   Он толкнул  лошадь  шенкелями  и  сделал  вид,  что  хочет  наехать  на
подпрапорщика.
   - Ей-богу же! У всех у них, говорит,  не  лошади,  а  какие-то  гитары,
шкапы - с запалом, хромые, кривоглазые, опоенные. А дашь ему приказание  -
знай себе жарит, куда попало, во весь карьер. Забор - так забор,  овраг  -
так овраг. Через кусты валяет. Поводья упустил, стремена растерял, шапка к
черту! Лихие ездоки!
   - Что слышно нового, Бек? - спросил Веткин.
   - Что нового? Ничего нового. Сейчас, вот только  что,  застал  полковой
командир в собрании подполковника Леха. Разорался  на  него  так,  что  на
соборной площади было слышно. А Лех пьян, как  змий,  не  может  папу-маму
выговорить. Стоит на месте и качается, руки за спину заложил. А  Шульгович
как рявкнет на него: "Когда разговариваете с полковым командиром, извольте
руки на заднице не держать!" И прислуга здесь же была.
   - Крепко завинчено! - сказал Веткин с усмешкой - не то иронической,  не
то поощрительной. - В четвертой роте он вчера, говорят,  кричал:  "Что  вы
мне устав в нос тычете? Я - для вас устав, и никаких больше разговоров!  Я
здесь царь и бог!"
   Лбов вдруг опять засмеялся своим мыслям.
   - А вот еще, господа, был случай с адъютантом в N-ском полку...
   - Заткнитесь, Лбов, - серьезно заметил ему Веткин. - Эко  вас  прорвало
сегодня.
   - Есть и еще новость,  -  продолжал  Бек-Агамалов;  Он  снова  повернул
лошадь передом ко Лбову и, шутя, стал  наезжать  на  него.  Лошадь  мотала
головой и фыркала, разбрасывая вокруг себя пену. -  Есть  и  еще  новость.
Командир во всех ротах требует от офицеров рубку  чучел.  В  девятой  роте
такого холоду нагнал, что ужас. Епифанова закатал под  арест  за  то,  что
шашка оказалась не отточена... Чего ты трусишь, фендрик! -  крикнул  вдруг
Бек-Агамалов на подпрапорщика. - Привыкай. Сам  ведь  будешь  когда-нибудь
адъютантом. Будешь сидеть на лошади, как жареный воробей на блюде.
   - Ну ты, азиат!.. Убирайся со своим одром дохлым, - отмахивался Лбов от
лошадиной морды. - Ты слыхал, Бек, как в N-ском полку один адъютант  купил
лошадь из цирка?  Выехал  на  ней  на  смотр,  а  она  вдруг  перед  самим
командующим войсками начала испанским  шагом  парадировать.  Знаешь,  так:
ноги вверх и этак с боку на бок. Врезался,  наконец,  в  головную  роту  -
суматоха, крик, безобразие.  А  лошадь  -  никакого  внимания,  знай  себе
испанским шагом разделывает. Так Драгомиров сделал рупор - вот так вот - и
кричит: "Поручи-ик, тем же аллюром на гауптвахту, на двадцать  один  день,
ма-арш!.."
   - Э, пустяки, - сморщился Веткин. - Слушай, Век, ты нам с  этой  рубкой
действительно сюрприз преподнес. Это  значит  что  же?  Совсем  свободного
времени не останется? Вот и нам вчера эту уроду принесли.
   Он показал на середину плаца,  где  стояло  сделанное  из  сырой  глины
чучело, представлявшее некоторое подобие человеческой фигуры,  только  без
рук и без ног.
   - Что же вы? Рубили? - спросил с любопытством Бек-Агамалов. -  Ромашов,
вы не пробовали?
   - Нет еще.
   - Тоже! Стану я ерундой заниматься, - заворчал Веткин. -  Когда  это  у
меня время, чтобы рубить? С девяти утра до шести вечера только  и  знаешь,
что торчишь здесь. Едва успеешь пожрать и водки выпить. Я им, слава  богу,
не мальчик дался...
   - Чудак. Да ведь надо же офицеру уметь владеть шашкой.
   - Зачем это,  спрашивается?  На  войне?  При  теперешнем  огнестрельном
оружии тебя и на сто шагов не подпустят. На кой мне черт твоя шашка? Я  не
кавалерист. А понадобится, я уж лучше возьму ружье да прикладом -  бац-бац
по башкам. Это вернее.
   - Ну, хорошо, а в мирное время? Мало ли  сколько  может  быть  случаев.
Бунт, возмущение там или что...
   - Так что же?  При  чем  же  здесь  опять-таки  шашка?  Не  буду  же  я
заниматься черной работой, сечь людям головы. Ро-ота,  пли!  -  и  дело  в
шляпе...
   Бек-Агамалов сделал недовольное лицо.
   - Э, ты все глупишь, Павел Павлыч. Нет, ты отвечай серьезно. Вот  идешь
ты где-нибудь на гулянье или в театре,  или,  положим,  тебя  в  ресторане
оскорбил какой-нибудь шпак... возьмем крайность - даст  тебе  какой-нибудь
штатский пощечину. Ты что же будешь делать?
   Веткин поднял кверху плечи и презрительно поджал губы.
   - Н-ну! Во-первых, меня никакой шпак не ударит, потому что бьют  только
того, кто боится, что его побьют. А во-вторых...  ну,  что  же  я  сделаю?
Бацну в него из револьвера.
   - А если револьвер дома остался? - спросил Лбов.
   - Ну, черт... ну, съезжу за ним... Вот глупости.  Был  же  случай,  что
оскорбили одного корнета в кафешантане. И он съездил домой  на  извозчике,
привез револьвер и ухлопал двух каких-то рябчиков. И все!..
   Бек-Агамалов с досадой покачал головой.
   - Знаю. Слышал.  Однако  суд  признал,  что  он  действовал  с  заранее
обдуманным намерением, и приговорил его. Что же тут хорошего? Нет,  уж  я,
если бы меня кто оскорбил или ударил...
   Он не договорил, но так  крепко  сжал  в  кулак  свою  маленькую  руку,
державшую поводья, что она задрожала.  Лбов  вдруг  затрясся  от  смеха  и
прыснул.
   - Опять! - строго заметил Веткин.
   -  Господа...  пожалуйста...  Ха-ха-ха!  В  М-ском  полку  был  случай.
Подпрапорщик Краузе в Благородном собрании сделал скандал. Тогда  буфетчик
схватил его за погон и почти оторвал. Тогда Краузе вынул револьвер - р-раз
ему в голову! На месте! Тут ему еще какой-то адвокатишка подвернулся, он и
его бах! Ну, понятно, все разбежались. А тогда Краузе спокойно пошел  себе
в лагерь, на переднюю линейку, к знамени. Часовой окрикивает: "Кто  идет?"
- "Подпрапорщик Краузе, умереть под знаменем!" Лег и прострелил себе руку.
Потом суд его оправдал.
   - Молодчина! - сказал Бек-Агамалов.
   Начался  обычный,  любимый  молодыми  офицерами  разговор   о   случаях
неожиданных кровавых расправ на месте и о том, как  эти  случаи  проходили
почти всегда безнаказанно. В  одном  маленьком  городишке  безусый  пьяный
корнет врубился с шашкой в  толпу  евреев,  у  которых  он  предварительно
"разнес  пасхальную  кучку".  В  Киеве  пехотный  подпоручик   зарубил   в
танцевальной зале студента насмерть за то, что тот толкнул  его  локтем  у
буфета. В каком-то большом городе - не то в Москве, не то в  Петербурге  -
офицер застрелил, "как собаку", штатского, который в ресторане сделал  ему
замечание, что порядочные люди к незнакомым дамам не пристают.
   Ромашов, который до сих пор молчал, вдруг, краснея  от  замешательства,
без надобности поправляя очки и откашливаясь, вмешался в разговор:
   - А вот, господа, что я скажу с своей стороны. Буфетчика я, положим, не
считаю... да... Но если штатский... как бы это сказать?.. Да...  Ну,  если
он порядочный человек, дворянин и так далее... зачем же я  буду  на  него,
безоружного, нападать с шашкой? Отчего же я не  могу  у  него  потребовать
удовлетворения? Все-таки же мы люди культурные, так сказать...
   - Э, чепуху вы говорите, Ромашов, - перебил его Веткин. - Вы потребуете
удовлетворения, а он скажет: "Нет...  э-э-э...  я,  знаете  ли,  вээбще...
э-э... не признаю дуэли. Я противник кровопролития... И кроме того, э-э...
у нас есть мировой судья..." Вот и ходите тогда всю жизнь с битой мордой.
   Бек-Агамалов широко улыбнулся своей сияющей улыбкой.
   - Что? Ага! Соглашаешься со мной? Я тебе, Веткин, говорю: учись  рубке.
У нас на Кавказе все с детства учатся. На прутьях, на бараньих  тушах,  на
воде...
   - А на людях? - вставил Лбов.
   - И на людях, - спокойно ответил Бек-Агамалов.  -  Да  еще  как  рубят!
Одним ударом рассекают человека от плеча к бедру, наискось. Вот это  удар!
А то что и мараться.
   - А ты, Век, можешь так?
   Бек-Агамалов вздохнул с сожалением:
   - Нет, не могу... Барашка молодого пополам  пересеку...  пробовал  даже
телячью тушу... а человека, пожалуй, нет... не разрублю.  Голову  снесу  к
черту, это я знаю, а так, чтобы наискось... нет. Мой отец это делал легко.
   - А ну-ка, господа, пойдемте попробуем, - сказал Лбов молящим тоном,  с
загоревшимися глазами. - Бек, милочка, пожалуйста, пойдем...
   Офицеры  подошли  к  глиняному  чучелу.  Первым  рубил  Веткин.  Придав
озверелое выражение своему доброму, простоватому лицу, он изо всей силы, с
большим, неловким размахом, ударил по глине. В то  же  время  он  невольно
издал горлом тот характерный звук - хрясь! - который делают мясники, когда
рубят говядину. Лезвие вошло в глину на четверть аршина, и Веткин с трудом
вывязил его оттуда!
   - Плохо! - заметил, покачав головой, Бек-Агамалов. - Вы, Ромашов...
   Ромашов вытащил шашку из ножен и сконфуженно поправил  рукой  очки.  Он
был среднего роста, худощав, и хотя довольно силен для своего сложения, но
от большой застенчивости неловок. Фехтовать на эспадронах он не умел  даже
в училище, а за полтора года службы и совсем забыл это  искусство.  Занеся
высоко над головой оружие, он в то же время инстинктивно  выставил  вперед
левую руку.
   - Руку! - крикнул Бек-Агамалов.
   Но было уже поздно. Конец шашки только лишь слегка  черкнул  по  глине.
Ожидавший большего сопротивления, Ромашов потерял равновесие и пошатнулся.
Лезвие шашки, ударившись об его вытянутую вперед  руку,  сорвало  лоскуток
кожи у основания указательного пальца. Брызнула кровь.
   - Эх! Вот видите! - воскликнул сердито Бек-Агамалов, слезая с лошади. -
Так и руку недолго отрубить. Разве же можно так обращаться с  оружием?  Да
ничего,  пустяки,  завяжите  платком  потуже.  Институтка.  Подержи  коня,
фендрик. Вот, смотрите. Главная суть удара не в плече и не в локте, а  вот
здесь, в сгибе кисти. - Он сделал несколько быстрых кругообразных движений
кистью правой руки, и клинок шашки превратился  над  его  головой  в  один
сплошной сверкающий круг. - Теперь глядите: левую руку я убираю назад,  за
спину. Когда вы наносите удар, то не бейте и не рубите предмет,  а  режьте
его, как бы  пилите,  отдергивайте  шашку  назад...  Понимаете?  И  притом
помните  твердо:  плоскость  шашки  должна  быть  непременно  наклонна   к
плоскости  удара,  непременно.  От  этого  угол  становится  острее.  Вот,
смотрите.
   Бек-Агамалов отошел на два шага от глиняного  болвана,  впился  в  него
острым, прицеливающимся взглядом и вдруг, блеснув шашкой высоко в воздухе,
страшным, неуловимым для глаз движением, весь упав наперед, нанес  быстрый
удар. Ромашов слышал только, как пронзительно свистнул разрезанный воздух,
и тотчас же верхняя половина чучела мягко и тяжело  шлепнулась  на  землю.
Плоскость отреза была гладка, точно отполированная.
   - Ах, черт! Вот  это  удар!  -  воскликнул  восхищенный  Лбов.  -  Бек,
голубчик, пожалуйста, еще раз.
   - А ну-ка, Бек, еще, - попросил Веткин.
   Но Бек-Агамалов, точно боясь испортить произведенный эффект,  улыбаясь,
вкладывал шашку в ножны. Он тяжело дышал, и весь он в эту минуту, с широко
раскрытыми злобными глазами, с горбатым носом и с оскаленными зубами,  был
похож на какую-то хищную, злую и гордую птицу.
   - Это что? Это разве рубка? - говорил он с напускным пренебрежением.  -
Моему отцу, на Кавказе, было шестьдесят лет, а он  лошади  перерубал  шею.
Пополам! Надо, дети мои, постоянно упражняться.  У  нас  вот  как  делают:
поставят ивовый прут в тиски и рубят, или  воду  пустят  сверху  тоненькой
струйкой и рубят. Если нет брызгов, значит, удар  был  верный.  Ну,  Лбов,
теперь ты.
   К Веткину подбежал с испуганным видом унтер-офицер Бобылев.
   - Ваше благородие... Командир полка едут!
   - Сми-иррна! - закричал протяжно, строго и возбужденно капитан Слива  с
другого конца площади.
   Офицеры торопливо разошлись по своим взводам.
   Большая  неуклюжая  коляска  медленно  съехала  с  шоссе  на   плац   и
остановилась. Из нее с одной стороны тяжело  вылез,  наклонив  весь  кузов
набок, полковой командир, а с другой легкой  соскочил  на  землю  полковой
адъютант, поручик Федоровский - высокий, щеголеватый офицер.
   - Здорово, шестая! - послышался густой, спокойный голос полковника.
   Солдаты громко и нестройно закричали с разных углов плаца:
   - Здравия желаем, ваш-о-о-о!
   Офицеры приложили руки к козырькам фуражек.
   - Прошу продолжать  занятия,  -  сказал  командир  полка  и  подошел  к
ближайшему взводу.
   - Полковник  Шульгович  был  сильно  не  в  духе.  Он  обходил  взводы,
предлагал солдатам вопросы  из  гарнизонной  службы  и  время  от  времени
ругался матерными словами  с  той  особенной  молодеческой  виртуозностью,
которая в этих случаях присуща старым  фронтовым  служакам.  Солдат  точно
гипнотизировал  пристальный,  упорный  взгляд   его   старчески   бледных,
выцветших, строгих глаз, и они смотрели на него,  не  моргая,  едва  дыша,
вытягиваясь в ужасе всем телом. Полковник был огромный, тучный,  осанистый
старик. Его мясистое лицо, очень широкое в скулах,  суживалось  вверх,  ко
лбу, а внизу переходило  в  густую  серебряную  бороду  заступом  и  таким
образом имело форму большого, тяжелого ромба. Брови были седые,  лохматые,
грозные.  Говорил  он  почти  не  повышая  тона,  но   каждый   звук   его
необыкновенного, знаменитого в дивизии голоса - голоса, которым он, кстати
сказать, сделал всю свою служебную карьеру, -  был  ясно  слышен  в  самых
дальних местах обширного плаца и даже по шоссе.
   - Ты кто такой? - отрывисто спросил полковник,  внезапно  остановившись
перед молодым солдатом Шарафутдиновым, стоявшим у гимнастического забора.
   -  Рядовой  шестой  роты   Шарафутдинов,   ваша   высокоблагородия!   -
старательно, хрипло крикнул татарин.
   - Дурак! Я тебя спрашиваю, на какой пост ты наряжен?
   Солдат, растерявшись от окрика и сердитого командирского вида, молчал и
только моргал веками.
   - Н-ну? - возвысил голос Шульгович.
   -  Который  лицо  часовой...  неприкосновенно...  -  залепетал   наобум
татарин. - Не могу знать, ваша высокоблагородия, - закончил он вдруг  тихо
и решительно.
   Полное лицо командира покраснело густым кирпичным старческим  румянцем,
а его кустистые брови гневно сдвинулись. Он обернулся вокруг себя и  резко
спросил:
   - Кто здесь младший офицер?
   Ромашов выдвинулся вперед и приложил руку к фуражке.
   - Я, господин полковник.
   - А-а! Подпоручик  Ромашов.  Хорошо  вы,  должно  быть,  занимаетесь  с
людьми. Колени вместе! - гаркнул вдруг Шульгович, выкатывая глаза.  -  Как
стоите в присутствии своего полкового командира? Капитан Слива, ставлю вам
на вид, что ваш субалтерн-офицер не умеет себя держать  перед  начальством
при исполнении служебных обязанностей... Ты, собачья  душа,  -  повернулся
Шульгович к Шарафутдинову, - кто у тебя полковой командир?
   - Не могу знать, - ответил с унынием, но поспешно и твердо татарин.
   - У!.....  Я  тебя  спрашиваю,  кто  твой  командир  полка?  Кто  -  я?
Понимаешь, я, я, я, я, я!.. - И Шульгович  несколько  раз  изо  всей  силы
ударил себя ладонью по груди.
   - Не могу знать...
   - ........ - ...  -  выругался  полковник  длинной,  в  двадцать  слов,
запутанной  и  циничной  фразой.  -  Капитан  Слива,  извольте  сейчас  же
поставить этого сукина сына под ружье с полной  выкладкой.  Пусть  сгниет,
каналья, под ружьем. Вы, подпоручик, больше о бабьих хвостах думаете,  чем
о службе-с. Вальсы танцуете? Поль де Коков читаете?.. Что же это - солдат,
по-вашему? - ткнул он пальцем в губы Шарафутдинову. - Это -  срам,  позор,
омерзение, а не солдат. Фамилию своего  полкового  командира  не  знает...
У-д-дивляюсь вам, подпоручик!..
   Ромашов глядел в седое, красное, раздраженное лицо и чувствовал, как  у
него от обиды и от волнения колотится сердце и темнеет перед глазами...  И
вдруг, почти неожиданно для самого себя, он сказал глухо:
   - Это - татарин, господин полковник. Он ничего не понимает по-русски, и
кроме того...
   У Шульговича мгновенно побледнело лицо, запрыгали дряблые щеки и  глаза
сделались совсем пустыми и страшными.
   - Что?! - заревел он таким  неестественно  оглушительным  голосом,  что
еврейские мальчишки, сидевшие  около  шоссе  на  заборе,  посыпались,  как
воробьи, в разные стороны. - Что?  Разговаривать?  Ма-ал-чать!  Молокосос,
прапорщик позволяет себе... Поручик Федоровский,  объявите  в  сегодняшнем
приказе о том, что я подвергаю подпоручика Ромашова  домашнему  аресту  на
четверо  суток  за  непонимание  воинской  дисциплины.  А  капитану  Сливе
объявляю строгий выговор  за  то,  что  не  умеет  внушить  своим  младшим
офицерам настоящих понятий о служебном долге.
   Адъютант с  почтительным  и  бесстрастным  видом  отдал  честь.  Слива,
сгорбившись, стоял с деревянным, ничего не выражающим лицом  и  все  время
держал трясущуюся руку у козырька фуражки.
   -  Стыдно  вам-с,  капитан  Слива-с,  -  ворчал  Шульгович,  постепенно
успокаиваясь. - Один из лучших офицеров в полку, старый служака  -  и  так
распускаете молодежь. Подтягивайте их, жучьте их без стеснения.  Нечего  с
ними стесняться. Не барышни, не размокнут...
   Он круто повернулся и, в сопровождении адъютанта, пошел  к  коляске.  И
пока он садился, пока коляска повернула на шоссе  и  скрылась  за  зданием
ротной школы, на плацу стояла робкая, недоумелая тишина.
   - Эх, ба-тень-ка! - с презрением,  сухо  и  недружелюбно  сказал  Слива
несколько минут спустя, когда офицеры расходились по домам. - Дернуло  вас
разговаривать. Стояли бы и молчали, если уж бог убил. Теперь вот мне из-за
вас в приказе выговор. И на кой мне черт вас в  роту  прислали?  Нужны  вы
мне, как собаке пятая нога. Вам бы сиську сосать, а не...
   Он не договорил, устало махнул рукой и, повернувшись спиной к  молодому
офицеру, весь сгорбившись, опустившись, поплелся домой,  в  свою  грязную,
старческую холостую квартиру. Ромашов поглядел ему вслед, на  его  унылую,
узкую и длинную спину, и вдруг почувствовал,  что  в  его  сердце,  сквозь
горечь недавней обиды и публичного позора,  шевелится  сожаление  к  этому
одинокому, огрубевшему, никем не любимому человеку,  у  которого  во  всем
мире остались только две привязанности:  строевая  красота  своей  роты  и
тихое, уединенное ежедневное пьянство  по  вечерам  -  "до  подушки",  как
выражались в полку старые запойные бурбоны.
   И так как у Ромашова была немножко  смешная,  наивная  привычка,  часто
свойственная очень молодым людям, думать о  самом  себе  в  третьем  лице,
словами шаблонных романов, то и теперь он произнес внутренне:
   "Его добрые, выразительные глаза подернулись облаком грусти..."

    2

   Солдаты  разошлись  повзводно  на  квартиры.  Плац   опустел.   Ромашов
некоторое время стоял в нерешимости на шоссе.  Уже  не  в  первый  раз  за
полтора года своей офицерской службы испытывал он это мучительное сознание
своего одиночества и  затерянности  среди  чужих,  недоброжелательных  или
равнодушных  людей,  -  это  тоскливое  чувство  незнания,   куда   девать
сегодняшний вечер. Мысли о своей квартире, об офицерском собрании были ему
противны. В собрании теперь пустота; наверно, два подпрапорщика играют  на
скверном,  маленьком  бильярде,  пьют  пиво,  курят  и  над  каждым  шаром
ожесточенно божатся и сквернословят; в  комнатах  стоит  застарелый  запах
плохого кухмистерского обеда - скучно!..
   "Пойду на вокзал, - сказал сам себе Ромашов. - Все равно".
   В бедном еврейском местечке не было ни  одного  ресторана.  Клубы,  как
военный, так и гражданский, находились в самом жалком, запущенном виде,  и
поэтому вокзал служил единственным местом, куда обыватели ездили частенько
покутить и встряхнуться и даже поиграть в карты.  Ездили  туда  и  дамы  к
приходу  пассажирских  поездов,  что  служило  маленьким  разнообразием  в
глубокой скуке провинциальной жизни.

   ЧИТАЕМ КУПРИНА

    Александр Куприн. Поединок (продолжение)

7

   В половине четвертого к  Ромашову  заехал  полковой  адъютант,  поручик
Федоровский.  Это  был  высокий   и,   как   выражались   полковые   дамы,
представительный  молодой  человек  с  холодными  глазами   и   с   усами,
продолженными   до   плеч   густыми   подусниками.    Он    держал    себя
преувеличенно-вежливо, но строго-официально с младшими офицерами, ни с кем
не дружил и был  высокого  мнения  о  своем  служебном  положении.  Ротные
командиры в нем заискивали.
   Зайдя в комнату,  он  бегло  окинул  прищуренными  глазами  всю  жалкую
обстановку Ромашова. Подпоручик, который в это  время  лежал  на  кровати,
быстро вскочил и, краснея, стал торопливо застегивать пуговицы тужурки.
   - Я к вам по поручению командира  полка,  -  сказал  Федоровский  сухим
тоном, - потрудитесь одеться и ехать со мною.
   -  Виноват...  я  сейчас...  форма  одежды  обыкновенная?  Простите,  я
по-домашнему.
   - Пожалуйста, не стесняйтесь. Сюртук. Если вы позволите, я бы присел?
   - Ах, извините. Прошу вас. Не угодно ли чаю? - заторопился Ромашов.
   - Нет, благодарю. Пожалуйста, поскорее.
   Он, не снимая пальто и перчаток, сел на стул, и, пока Ромашов одевался,
волнуясь, без надобности суетясь и конфузясь за свою  не  особенно  чистую
сорочку, он сидел все время прямо и неподвижно  с  каменным  лицом,  держа
руки на эфесе шашки.
   - Вы не знаете, зачем меня зовут?
   Адъютант пожал плечами.
   - Странный вопрос. Откуда же я могу знать? Вам это,  должно  быть,  без
сомнения, лучше моего известно... Готовы? Советую вам продеть портупею под
погон, а не сверху. Вы знаете, как командир  полка  этого  не  любит.  Вот
так... Ну-с, поедемте.
   У  ворот  стояла  коляска,  запряженная  парою  рослых,   раскормленных
полковых коней. Офицеры сели и поехали.  Ромашов  из  вежливости  старался
держаться боком, чтобы не теснить адъютанта, а  тот  как  будто  вовсе  не
замечал этого. По дороге им встретился Веткин. Он обменялся  с  адъютантом
честью, но тотчас же за спиной его сделал обернувшемуся  Ромашову  особый,
непередаваемый юмористический жест, который как будто говорил: "Что, брат,
поволокли тебя на расправу?"  Встречались  и  еще  офицеры.  Иные  из  них
внимательно, другие с удивлением, а некоторые точно с насмешкой глядели на
Ромашова, и он невольно ежился под их взглядами.
   Полковник Шульгович не сразу принял  Ромашова:  у  него  был  кто-то  в
кабинете. Пришлось  ждать  в  полутемной  передней,  где  пахло  яблоками,
нафталином,  свежелакированной  мебелью  и  еще   чем-то   особенным,   не
неприятным, чем пахнут одежда и вещи  в  зажиточных,  аккуратных  немецких
семействах. Топчась в передней, Ромашов несколько раз взглядывал на себя в
стенное трюмо, оправленное в светлую  ясеневую  раму,  и  всякий  раз  его
собственное лицо казалось  ему  противно-бледным,  некрасивым  и  каким-то
неестественным, сюртук - слишком заношенным, а погоны - чересчур помятыми.
   Сначала из кабинета доносился только  глухой  однотонный  звук  низкого
командирского баса. Слов  не  было  слышно,  но  по  сердитым  раскатистым
интонациям можно  было  догадаться,  что  полковник  кого-то  распекает  с
настойчивым и непреклонным гневом.  Это  продолжалось  минут  пять.  Потом
Шульгович вдруг замолчал; послышался чей-то дрожащий, умоляющий  голос,  и
вдруг, после мгновенной паузы, Ромашов явственно, до  последнего  оттенка,
услышал  слова,  произнесенные   со   страшным   выражением   высокомерия,
негодования и презрения:
   - Что вы мне очки втираете? Дети? Жена? Плевать я хочу на ваших  детей!
Прежде чем наделать детей, вы бы  подумали,  чем  их  кормить.  Что?  Ага,
теперь - виноват, господин полковник.  Господин  полковник  в  вашем  деле
ничем не виноват. Вы, капитан, знаете, что если господин полковник  теперь
не отдает вас под суд, то я этим совершаю преступление по службе. Что-о-о?
Извольте ма-алчать! Не ошибка-с, а преступление-с. Вам место не в полку, а
вы сами знаете - где. Что?
   Опять задребезжал робкий, молящий  голос,  такой  жалкий,  что  в  нем,
казалось не было ничего человеческого. "Господи, что  же  это?  -  подумал
Ромашов,  который  точно  приклеился  около  трюмо,  глядя  прямо  в  свое
побледневшее лицо и не  видя  его,  чувствуя,  как  у  него  покатилось  и
болезненно затрепыхалось сердце. - Господи, какой ужас!.."
   Жалобный  голос  говорил  довольно  долго.  Когда  он   кончил,   опять
раскатился глубокий бас командира, но теперь более спокойный и смягченный,
точно Шульгович уже успел вылить свой гнев в  крике  и  удовлетворил  свою
жажду власти видом чужого унижения.
   Он говорил отрывисто:
   - Хорошо-с. В  последний  раз.  Но  пом-ни-те,  это  в  последний  раз.
Слышите? Зарубите это на своем красном, пьяном носу. Если до меня еще  раз
дойдут слухи,  что  вы  пьянствуете...  Что?  Ладно  ладно,  знаю  я  ваши
обещания. Роту мне чтоб подготовили к смотру. Не  рота,  а  б.....!  Через
неделю приеду сам и посмотрю... Ну, а затем вот вам  мой  совет-с:  первым
делом очиститесь вы с солдатскими деньгами и с отчетностью.  Слышите?  Это
чтобы завтра же было сделано. Что? А мне  что  за  дело?.  Хоть  родите...
Затем, капитан, я вас не держу. Имею честь кланяться.
   Кто-то  нерешительно  завозился  в  кабинете  и  на  цыпочках,   скрипя
сапогами, пошел к выходу. Но его  сейчас  же  остановил  голос  командира,
ставший вдруг чересчур суровым, чтобы не быть поддельным:
   -  Постой-ка,  поди  сюда,  чертова  перечница...  Небось  побежишь   к
жидишкам? А? Векселя писать? Эх ты, дура, дура, дурья ты голова... Ну,  уж
на тебе, дьявол тебе в печень.  Одна,  две...  раз,  две,  три,  четыре...
Триста. Больше не могу. Отдашь, когда сможешь. Фу, черт, что за гадость вы
делаете, капитан! - заорал полковник, возвышая голос по восходящей  гамме.
- Не смейте никогда этого делать! Это низость!.. Однако марш, марш,  марш!
К черту-с, к черту-с. Мое почте ни е-с!..
   В переднюю вышел, весь красный, с каплями на  носу  и  на  висках  и  с
перевернутым, смущенным лицом, маленький капитан Световидов.  Правая  рука
была у него в кармане и судорожно хрустела  новенькими  бумажками.  Увидев
Ромашова, он засеменил ногами, шутовски-неестественно захихикал  и  крепко
вцепился своей влажной, горячей,  трясущейся  рукой  в  руку  подпоручика.
Глаза у него напряженно и конфузливо бегали и в то же время  точно  щупали
Ромашова: слыхал он или нет?
   - Лют! Аки тигра!  -  развязно  и  приниженно  зашептал  он,  кивая  по
направлению  кабинета.  -  Но  ничего!  -  Световидов  быстро   и   нервно
перекрестился два  раза.  -  Ничего.  Слава  тебе,  господи,  слава  тебе,
господи!
   - Бон-да-рен-ко! - крикнул из-за стены полковой командир,  и  звук  его
огромного голоса сразу наполнил все закоулки дома и,  казалось,  заколебал
тонкие перегородки передней. Он  никогда  не  употреблял  в  дело  звонка,
полагаясь на свое необыкновенное горло. - Бондаренко! Кто  там  есть  еще?
Проси.
   - Аки скимен!  -  шепнул  Световидов  с  кривой  улыбкой.  -  Прощайте,
поручик. Желаю вам легкого пару.
   Из  дверей  выюркнул  денщик  -   типичный   командирский   денщик,   с
благообразно-наглым лицом, с  масленым  пробором  сбоку  головы,  в  белых
нитяных перчатках. Он сказал почтительным тоном, но в то же время  дерзко,
даже чуть-чуть прищурившись, глядя прямо в глаза подпоручику:
   - Их высокоблагородие просят ваше благородие.
   Он отворил дверь в кабинет, стоя боком, и сам  попятился  назад,  давая
дорогу. Ромашов вошел.
   Полковник Шульгович сидел за столом, в левом углу от входа.  Он  был  в
серой тужурке, из-под  которой  виднелось  великолепное  блестящее  белье.
Мясистые красные  руки  лежали  на  ручках  деревянного  кресла.  Огромное
старческое лицо с седой короткой щеткой волос на голове и с седой  бородой
клином было сурово и холодно. Бесцветные светлые глаза глядели  враждебно.
На поклон подпоручика он коротко кивнул головой. Ромашов вдруг  заметил  у
него в ухе серебряную серьгу в виде полумесяца с  крестом  и  подумал:  "А
ведь я этой серьги раньше не видал".
   - Нехорошо-с, - начал командир  рычащим  басом,  раздавшимся  точно  из
глубины его живота, и сделал длинную паузу. - Стыдно-с!  -  продолжал  он,
повышая голос. - Служите без году неделю,  а  начинаете  хвостом  крутить.
Имею многие основания быть вами недовольным. Помилуйте, что же это  такое?
Командир полка делает ему замечание, а он, несчастный прапорщик,  фендрик,
позволяет  себе  возражать  какую-то  ерундистику.  Безобразие!  -   вдруг
закричал полковник так оглушительно, что Ромашов вздрогнул. -  Немысленно!
Разврат!
   Ромашов угрюмо смотрел вбок, и ему казалось, что никакая сила в мире не
может заставить его перевести глаза и поглядеть в  лицо  полковнику.  "Где
мое Я! - вдруг насмешливо пронеслось у него в  голове.  -  Вот  ты  должен
стоять навытяжку и молчать".
   - Какими путями до меня дошло, я уж этого не буду  вам  передавать,  но
мне известно  доподлинно,  что  вы  пьете.  Это  омерзительно.  Мальчишка,
желторотый птенец, только что вышедший из школы, и напивается в  собрании,
как последний сапожный подмастерье. Я, милый мой, все знаю; от меня  ничто
не укроется. Мне известно многое, о чем вы даже не подозреваете.  Что  же,
если хотите катиться вниз по наклонной плоскости - воля  ваша.  Но  говорю
вам в последний раз: вникните в мои слова. Так всегда  бывает,  мой  друг:
начинают рюмочкой, потом другой, а  потом,  глядь,  и  кончают  жизнь  под
забором. Внедрите себе это в голову-с. А кроме того, знайте: мы терпеливы,
но ведь и ангельское терпение может лопнуть... Смотрите, не  доводите  нас
до крайности. Вы один, а общество офицеров  -  это  целая  семья.  Значит,
всегда можно и того... за хвост и из компании вон.
   "Я стою, я молчу, - с тоской думал Ромашов, глядя неотступно на  серьгу
в ухе полковника, - а мне нужно было бы сказать, что я  и  сам  не  дорожу
этой семьей и хоть сейчас готов вырваться из нее, уйти в  запас.  Сказать?
Посмею ли я?"
   Сердце у  Ромашова  опять  дрогнуло  и  заколотилось,  он  даже  сделал
какое-то бессильное движение губами  и  проглотил  слюну,  но  по-прежнему
остался неподвижным.
   - Да и вообще ваше поведение... - продолжал жестоким тоном Шульгович. -
Вот вы в прошлом году, не успев прослужить и года, просились, например,  в
отпуск. Говорили что-то такое о  болезни  вашей  матушки,  показывали  там
письмо какое-то от нее. Что ж, я не смею, понимаете  ли  -  не  _смею_  не
верить своему офицеру. Раз вы говорите - матушка, пусть будет матушка. Что
ж, всяко бывает. Но знаете - все это как-то одно к одному, и, понимаете...
   Ромашов давно уже чувствовал, как у него начало, сначала едва  заметно,
а потом все сильнее и сильнее, дрожать колено  правой  ноги.  Наконец  это
непроизвольное нервное движение стало так заметно, что от  него  задрожало
все тело. Это было очень неловко и очень неприятно, и  Ромашов  со  стыдом
думал, что Шульгович может принять эту дрожь за  проявление  страха  перед
ним. Но когда полковник заговорил  о  его  матери,  кровь  вдруг  горячим,
охмеляющим  потоком  кинулась  в  голову  Ромашову,  и   дрожь   мгновенно
прекратилась. В первый раз он поднял глаза кверху и в упор посмотрел прямо
в переносицу Шульговичу с ненавистью, с твердым и - это он сам  чувствовал
у себя на лице - с дерзким выражением, которое сразу как будто  уничтожило
огромную  лестницу,  разделяющую  маленького  подчиненного   от   грозного
начальника.  Вся  комната  вдруг  потемнела,  точно  в   ней   задернулись
занавески. Густой голос командира  упал  в  какую-то  беззвучную  глубину.
Наступил промежуток чудовищной темноты и тишины - без  мыслей,  без  воли,
без всяких внешних впечатлений, почти без сознания, кроме одного страшного
убеждения,  что  сейчас,  вот  сию  минуту,  произойдет  что-то   нелепое,
непоправимое, ужасное. Странный, точно чужой голос шепнул  вдруг  извне  в
ухо Ромашову: "Сейчас я его ударю", - и Ромашов медленно перевел глаза  на
мясистую, большую старческую щеку и на серебряную серьгу в ухе, с  крестом
и полумесяцем.
   Затем, как во сне, увидел он,  еще  не  понимая  этого,  что  в  глазах
Шульговича попеременно отразились удивление,  страх,  тревога,  жалость...
Безумная, неизбежная волна, захватившая так грозно  и  так  стихийно  душу
Ромашова,  вдруг  упала,  растаяла,  отхлынула  далеко.   Ромашов,   точно
просыпаясь, глубоко и сильно вздохнул. Все стало сразу простым и обыденным
в его глазах. Шульгович  суетливо  показывал  ему  на  стул  и  говорил  с
неожиданной грубоватой лаской:
   - Фу, черт... какой же вы обидчивый... Да садитесь же, черт вас задери!
Ну да... все вы вот так. Глядите на  меня,  как  на  зверя.  Кричит,  мол,
старый хрен без толку, без смысла, черт бы его драл. А я, -  густой  голос
заколыхался теплыми, взволнованными нотами, - а  я,  ей-богу,  мой  милый,
люблю вас всех, как своих детей. Что же, вы думаете, не страдаю я за  вас?
Не болею? Эх, господа, господа, не  понимаете  вы  меня.  Ну,  ладно,  ну,
погорячился  я,  перехватил  через  край  -  разве  же  можно  на  старика
сердиться? Э-эх, молодежь. Ну, мир - кончено. Руку. И пойдем обедать.
   Ромашов молча поклонился и пожал протянутую ему руку, большую, пухлую и
холодную руку. Чувство обиды у него прошло, но ему не  было  легче.  После
сегодняшних утренних важных и гордых  мыслей  он  чувствовал  себя  теперь
маленьким,  жалким,  бледным  школьником,  каким-то  нелюбимым,  робким  и
заброшенным мальчуганом, и этот переход был постыден. И потому-то,  идя  в
столовую вслед за полковником, он подумал про себя, по своей  привычке,  в
третьем лице: "Мрачное раздумье бороздило его чело".
   Шульгович был бездетен. К столу вышла его жена, полная, крупная, важная
и молчаливая дама, без шеи, со многими подбородками. Несмотря на пенсне  и
на высокомерный взгляд, лицо у нее было простоватое  и  производило  такое
впечатление, как будто  его  наспех,  боком,  выпекли  из  теста,  воткнув
изюминки вместо глаз.  Вслед  за  ней,  часто  шаркая  ногами,  приплелась
древняя мамаша полковника, маленькая, глухая, но еще  бодрая,  ядовитая  и
властная старушонка. Пристально и бесцеремонно разглядывая Ромашова  снизу
вверх, через верх очков, она протянула ему и  ткнула  прямо  в  губы  свою
крошечную, темную, всю сморщенную руку, похожую на  кусочек  мощей.  Затем
обратилась к полковнику и спросила таким тоном, как  будто  бы,  кроме  их
двоих, в столовой никого не было:
   - Это кто же такой? Не помню что-то.
   Шульгович сложил ладони рук в трубу около рта  и  закричал  старушке  в
самое ухо:
   -  Подпоручик  Ромашов,  мамаша.  Прекрасный  офицер...   фронтовик   и
молодчинище... из кадетского корпуса... Ах, да! - спохватился он вдруг.  -
Ведь вы, подпоручик, кажется, наш, пензенский?
   - Точно так, господин полковник, пензенский.
   - Ну да, ну да... Я  теперь  вспомнил.  Ведь  мы  же  земляки  с  вами.
Наровчатского уезда, кажется?
   - Точно так. Наровчатского.
   - Ну да... Как же это я забыл? Наровчат, одни колышки торчат.  А  мы  -
инсарские. Мамаша! - опять затрубил он матери на ухо, - подпоручик Ромашов
- наш, пензенский!.. Из Наровчата!.. Земляк!..
   - А-а! - Старушка многозначительно повела бровями. - Так,  так,  так...
То-то, я думаю... Значит, вы, выходит, сынок Сергея Петровича Шишкина?
   -  Мамаша!  Ошиблись!  Подпоручика  фамилия  -  Ромашов,  а  совсем  не
Шишкин!..
   - Вот, вот, вот... Я и говорю...  Сергей-то  Петровича  я  не  знала...
Понаслышке только. А вот Петра Петровича - того даже очень  часто  видела.
Именья, почитай, рядом были. Очень, оч-чень  приятно,  молодой  человек...
Похвально с вашей стороны.
   - Ну, пошла теперь скрипеть, старая  скворечница,  -  сказал  полковник
вполголоса,  с  грубым  добродушием.  -  Садитесь,  подпоручик...  Поручик
Федоровский! - крикнул он в дверь. - Кончайте там и идите пить водку!..
   В столовую быстро вошел адъютант, который,  по  заведенному  во  многих
полках обычаю, обедал всегда у  командира.  Мягко  и  развязно  позвякивая
шпорами, он подошел к отдельному майоликовому столику  с  закуской,  налил
себе водки и не торопясь выпил и  закусил.  Ромашов  почувствовал  к  нему
зависть и какое-то смешное, мелкое уважение.
   - А вы водки? - спросил Шульгович. - Ведь пьете?
   - Нет. Благодарю покорно. Мне что-то  не  хочется,  -  ответил  Ромашов
сиплым голосом и прокашлялся.
   - И-и пре-екрасно. Самое лучшее. Желаю и впредь так же.
   Обед был сытный в  вкусный.  Видно  было,  что  бездетные  полковник  и
полковница прилепились к невинной страстишке  -  хорошо  поесть.  Подавали
душистый суп  из  молодых  кореньев  и  зелени,  жареного  леща  с  кашей,
прекрасно откормленную домашнюю утку и спаржу. На столе стояли три бутылки
- с белым и красным вином и с мадерой, - правда, уже начатые  и  заткнутые
серебряными фигурными пробками, но  дорогие,  хороших  иностранных  марок.
Полковник - точно недавний гнев прекрасно повлиял на его аппетит  -  ел  с
особым вкусом в так красиво, что на него приятно  было  смотреть.  Он  все
время мило и грубо шутил. Когда подали спаржу,  он,  глубже  засовывая  за
воротник тужурки ослепительно белую жесткую салфетку, сказал весело:
   - Если бы я был царь, всегда бы ел спаржу!
   Но  раньше,  за  рыбой,  он  не  утерпел   и   закричал   на   Ромашова
начальническим тоном:
   - Подпоручик! Извольте отложить ножик в сторону. Рыбу  и  котлеты  едят
исключительно вилкой. Нехорошо-с! Офицер должен уметь есть. Каждый  офицер
может быть приглашен к высочайшему столу. Помните это.
   Ромашов сидел за обедом неловкий,  стесненный,  не  зная,  куда  девать
руки, большею частью держа их под столом и  заплетая  в  косички  бахромку
скатерти. Он давно уже отвык от хорошей семейной обстановки, от  приличной
и комфортабельной мебели, от порядка за столом. И все  время  терзала  его
одна и та же мысль: "Ведь это же противно, это такая слабость и трусость с
моей стороны, что я не мог, не посмел отказаться  от  этого  унизительного
обеда. Ну вот я сейчас встану, сделаю общий поклон и  уйду.  Пусть  думают
что хотят. Ведь не съест  же  он  меня?  Не  отнимет  моей  души,  мыслей,
сознания? Уйду ли?" И  опять,  с  робко  замирающим  сердцем,  бледнея  от
внутреннего волнения, досадуя на самого себя, он  чувствовал,  что  не  в,
состоянии это сделать.
   Наступил уже вечер, когда  подали  кофе.  Красные,  косые  лучи  солнца
ворвались в окна и заиграли яркими медными пятнами  на  темных  обоях,  на
скатерти, на  хрустале,  на  лицах  обедающих.  Все  притихли  в  каком-то
грустном обаянии этого вечернего часа.
   - Когда я был еще прапорщиком, - заговорил вдруг Шульгович, - у нас был
командир бригады, генерал Фофанов. Такой милый старикашка, боевой  офицер,
но чуть ли не из кантонистов. Помню, он,  бывало,  подойдет  на  смотру  к
барабанщику, - ужасно любил  барабан,  -  подойдет  и  скажет:  "А  ну-ка,
братец, шыграй мне что-нибудь  меланхоличешкое".  Да.  Так  этот  генерал,
когда  у  него  собирались  гости,  всегда  уходил   спать   аккуратно   в
одиннадцать. Бывало, обратится к гостям и  скажет:  "Ну,  гошпода,  ешьте,
пейте, вешелитесь, а я иду в объятия Нептуна". Ему говорят: "Морфея,  ваше
превосходительство?" - "Э, вше  равно:  иж  одной  минералогии..."  Так  я
теперь, господа, - Шульгович встал и положил на спинку стула  салфетку,  -
тоже иду в объятия Нептуна. Вы свободны, господа офицеры.
   Офицеры встали и вытянулись.
   "Ироническая горькая улыбка показалась на его тонких губах", -  подумал
Ромашов, но только подумал, потому что лицо  у  него  в  эту  минуту  было
жалкое, бледное и некрасиво-почтительное.
   Опять  шел  Ромашов   домой,   чувствуя   себя   одиноким,   тоскующим,
потерявшимся в каком-то чужом, темном и враждебном месте. Опять горела  на
западе в сизых нагроможденных тяжелых тучах красно-янтарная заря, и  опять
Ромашову  чудился  далеко  за  чертой  горизонта,  за  домами  и   полями,
прекрасный фантастический город с  жизнью,  полной  красоты,  изящества  и
счастья.
   На улицах быстро темнело. По шоссе бегали с визгом еврейские ребятишки.
Где-то на завалинках, у ворот, у калиток, в  садах  звенел  женский  смех,
звенел непрерывно и возбужденно, с какой-то горячей,  животной,  радостной
дрожью, как звенит он только ранней весной. И вместе с  тихой,  задумчивой
грустью  в  душе  Ромашова  рождались  странные,  смутные  воспоминания  и
сожаления о никогда не бывшем счастье и о прошлых,  еще  более  прекрасных
веснах, а в сердце шевелилось  неясное  и  сладкое  предчувствие  грядущей
любви...
   Когда он пришел домой, то застал Гайнана  в  его  темном  чулане  перед
бюстом Пушкина. Великий поэт был весь вымазан маслом, и горевшая перед ним
свеча бросала глянцевитые пятна на нос, на толстые губы и на жилистую шею.
Сам же Гайнан, сидя по-турецки на трех  досках,  заменявших  ему  кровать,
качался взад и вперед и бормотал нараспев что-то тягучее и монотонное.
   - Гайнан! - окликнул его Ромашов.
   Денщик  вздрогнул  и,  вскочив  с  кровати,  вытянулся.  На  лице   его
отразились испуг и замешательство.
   - Алла? - спросил Ромашов дружелюбно.
   Безусый мальчишеский рот черемиса весь растянулся в длинную улыбку,  от
которой при огне свечи засверкали его великолепные белые зубы.
   - Алла, ваша благородия!
   - Ну, ну, ну... Сиди себе, сиди. - Ромашов ласково погладил денщика  по
плечу. - Все равно, Гайнан, у тебя алла, у меня алла. Один, братец, алла у
всех человеков.
   "Славный Гайнан, - подумал подпоручик, идя в комнату. - А я вот не смею
пожать ему руку. Да, не могу, не смею. О, черт! Надо будет с нынешнего дня
самому одеваться и раздеваться. Свинство заставлять  это  делать  за  себя
другого человека".
   В этот вечер он  не  пошел  в  собрание,  а  достал  из  ящика  толстую
разлинованную тетрадь, исписанную мелким неровным  почерком,  и  писал  до
глубокой ночи. Это была третья, по счету,  сочиняемая  Ромашовым  повесть,
под заглавием: "Последний роковой дебют". Подпоручик  сам  стыдился  своих
литературных занятий и никому в мире ни за что не признался бы в них.

   ЧИТАЕМ КУПРИНА

    Александр Куприн. Поединок (продолжение)

    10

   Было золотое, но холодное, настоящее весеннее утро. Цвела черемуха.
   Ромашов, до сих пор не приучившийся справляться со своим молодым  сном,
по обыкновению опоздал на утренние занятия и с неприятным чувством стыда и
тревоги подходил к плацу, на котором училась его рота. В этих знакомых ему
чувствах всегда было много унизительного для молодого  офицера,  а  ротный
командир, капитан Слива, умел делать их еще более острыми и обидными.
   Этот человек  представлял  собою  грубый  и  тяжелый  осколок  прежней,
отошедшей в область предания, жестокой дисциплины,  с  повальным  драньем,
мелочной формалистикой, маршировкой в три темпа и кулачной расправой. Даже
в  полку,  который  благодаря  условиям  дикой  провинциальной  жизни   не
отличался особенно гуманным направлением, он являлся  каким-то  диковинным
памятником этой свирепой военной  старины,  и  о  нем  передавалось  много
курьезных, почти невероятных  анекдотов.  Все,  что  выходило  за  пределы
строя, устава и роты и что он презрительно называл чепухой и мандрагорией,
безусловно для него не существовало.  Влача  во  всю  свою  жизнь  суровую
служебную лямку, он не прочел ни одной книги  и  ни  одной  газеты,  кроме
разве официальной части  "Инвалида".  Всякие  развлечения,  вроде  танцев,
любительских спектаклей и т.п., он презирал всей своей загрубелой душой, и
не было таких грязных и скверных выражений, какие он не прилагал бы к  ним
из своего солдатского лексикона. Рассказывали про него, - и это могло быть
правдой, - что в одну чудесную весеннюю ночь, когда он сидел  у  открытого
окна и проверял ротную отчетность, в кустах рядом  с  ним  запел  соловей.
Слива послушал-послушал и вдруг крикнул денщику:
   - З-захарчук! П-прогони эту п-тицу ка-камнем. М-мешает...
   Этот вялый, опустившийся на вид человек был страшно суров с солдатами в
не только позволял драться унтер-офицерам, но и сам бил жестоко, до крови,
до того, что провинившийся падал с ног под его ударами. Зато к  солдатским
нуждам он был внимателен до тонкости: денег, приходивших  из  деревни,  не
задерживал и каждый день следил лично за ротным котлом,  хотя  суммами  от
вольных работ распоряжался по своему усмотрению. Только в одной пятой роте
люди выглядели сытнее и веселее, чем у него.
   Но молодых офицеров Слива жучил и подтягивал, употребляя бесцеремонные,
хлесткие приемы, которым его врожденный  хохлацкий  юмор  придавал  особую
едкость. Если, например, на ученье субалтерн-офицер сбивался  с  ноги,  он
кричал, слегка заикаясь по привычке:
   - От, из-звольте. Уся рота, ч-черт бы ее побрал, идет не в  ногу.  Один
п-подпоручик идет в ногу.
   Иногда же, обругав всю роту матерными словами,  он  поспешно,  но  едко
прибавлял:
   - З-за исключением г-господ офицеров и подпрапорщика.
   Но особенно он бывал жесток и утеснителен в тех случаях, когда  младший
офицер опаздывал в роту, и это чаще всего испытывал на себе  Ромашов.  Еще
издали  заметив  подпоручика,  Слива  командовал  роте   "смирно",   точно
устраивая опоздавшему иронически-почетную встречу,  а  сам  неподвижно,  с
часами в руках, следил, как Ромашов,  спотыкаясь  от  стыда  и  путаясь  в
шашке,  долго  не  мог  найти  своего  места.  Иногда  же  он  с  яростною
вежливостью спрашивал, не стесняясь того,  что  это  слышали  солдаты:  "Я
думаю, подпоручик, вы позволите продолжать?" В другой раз  осведомлялся  с
предупредительной  заботливостью,  но  умышленно  громко,   о   том,   как
подпоручик спал и что видел во сне. И только проделав одну из этих штучек,
он отводил Ромашова в сторону и, глядя на него  в  упор  круглыми  рыбьими
глазами, делал ему грубый выговор.
   "Эх, все равно уж! - думал с отчаянием Ромашов, подходя  к  роте.  -  И
здесь плохо, и там плохо, - одно к одному. Пропала моя жизнь!"
   Ротный командир, поручик Веткин, Лбов и  фельдфебель  стояли  посредине
плаца и все вместе  обернулись  на  подходившего  Ромашова.  Солдаты  тоже
повернули к нему головы. В эту минуту Ромашов представил себе самого  себя
- сконфуженного, идущего  неловкой  походкой  под  устремленными  на  него
глазами, и ему стало еще неприятнее.
   "Но, может быть, это вовсе не так уж позорно? -  пробовал  он  мысленно
себя утешить, по привычке многих застенчивых  людей.  -  Может  быть,  это
только мне кажется таким острым, а другим, право, все равно.  Ну,  вот,  я
представляю себе, что опоздал не я, а Лбов, а я стою на  месте  и  смотрю,
как он подходит. Ну, и ничего особенного: Лбов - как Лбов... Все  пустяки,
- решил он наконец и сразу успокоился. - Положим, совестно... Но  ведь  не
месяц же это будет длиться, и даже не неделю, не день. Да и вся жизнь  так
коротка, что все в ней забывается".
   Против обыкновения, Слива почти  не  обратил  на  него  внимания  и  не
выкинул ни одной из своих штучек. Только когда Ромашов остановился в  шаге
от него, с почтительно приложенной рукой к козырьку  и  сдвинутыми  вместе
ногами, он сказал, подавая ему для пожатия свои вялые пальцы,  похожие  на
пять холодных сосисок:
   - Прошу помнить, подпоручик, что вы обязаны быть в роте за  пять  минут
до прихода старшего субалтерн-офицера и за десять до ротного командира.
   - Виноват, господин капитан, - деревянным голосом ответил Ромашов.
   - От, извольте, - виноват!.. Все спите. Во сне шубы не  сошьешь.  Прошу
господ офицеров идти к своим взводам.
   Вся рота была по частям разбросана по плацу. Делали повзводно  утреннюю
гимнастику. Солдаты стояли шеренгами, на шаг расстояния друг от  друга,  с
расстегнутыми,   для   облегчения   движений,    мундирами.    Расторопный
унтер-офицер  Бобылев  из  полуроты  Ромашова,   почтительно   косясь   на
подходящего офицера, командовал зычным голосом,  вытягивая  вперед  нижнюю
челюсть и делая косые глаза:
   - Подымание на носки и плавное приседание. Рук-и-и... на бедр!
   И потом затянул, нараспев, низким голосом:
   - Начина-а-ай!
   - Ра-аз! - запели в унисон солдаты и медленно присели  на  корточки,  а
Бобылев, тоже сидя на  корточках,  обводил  шеренгу  строгим  молодцеватым
взглядом.
   А рядом маленький вертлявый ефрейтор Сероштан выкрикивал тонким, резким
и срывающимся, как у молодого петушка, голосом:
   - Выпад с левой и правой ноги, с выбрасываньем соответствующей руки.  -
Товсь! Начинай. Ать-два, ать-два! -  И  десять  молодых  здоровых  голосов
кричали отрывисто и старательно: - Гау, гау, гау, гау!
   - Стой! - выкрикнул пронзительно Сероштан. - Ла-апшин! Ты там  что  так
семетрично дурака валяешь! Суешь кулаками, точно  рязанская  баба  уфатом:
хоу, хоу!.. Делай у меня движения чисто, матери твоей черт!
   Потом унтер-офицеры беглым шагом  развели  взводы  к  машинам,  которые
стояли в разных концах плаца. Подпрапорщик Лбов, сильный, ловкий мальчик и
отличный гимнаст, быстро снял с себя шинель и мундир и, оставшись в  одной
голубой ситцевой рубашке, первый подбежал  к  параллельным  брусьям.  Став
руками на их концы, он в три приема раскачался, и вдруг, описав всем телом
полный круг, так что на один момент его ноги находились прямо над головой,
он с силой оттолкнулся от  брусьев,  пролетел  упругой  дугой  на  полторы
сажени вперед, перевернулся в  воздухе  и  ловко,  по-кошачьи,  присел  на
землю.
   - Подпрапорщик Лбов! Опять фокусничаете!  -  притворно-строго  окрикнул
его Слива. Старый "бурбон" в глубине души питал слабость к  подпрапорщику,
как к отличному фронтовику и тонкому знатоку устава. - Показывайте то, что
требуется наставлением. Здесь вам не балаган на святой неделе.
   - Слушаю, господин капитан! - весело гаркнул  Лбов.  -  Слушаю,  но  не
исполняю, - добавил он вполголоса, подмигнув Ромашову.
   Четвертый взвод  упражнялся  на  наклонной  лестнице.  Один  за  другим
солдаты подходили к ней, брались за перекладину, подтягивались на мускулах
и лезли на руках вверх.  Унтер-офицер  Шаповаленко  стоял  внизу  и  делал
замечания.
   - Не болтай ногами. Носки уверх!
   Очередь дошла до левофлангового солдатика Хлебникова, который служил  в
роте общим посмешищем. Часто, глядя на него, Ромашов удивлялся, как  могли
взять  на  военную  службу  этого  жалкого,  заморенного  человека,  почти
карлика, с грязным безусым лицом в кулачок. И когда подпоручик  встречался
с его бессмысленными глазами, в которых, как будто раз навсегда  с  самого
дня рождения, застыл тупой, покорный ужас,  то  в  его  сердце  шевелилось
что-то странное, похожее на скуку и на угрызение совести.
   Хлебников висел на руках, безобразный, неуклюжий, точно удавленник.
   - Подтягивайся, собачья морда, подтягивайся-а! - кричал унтер-офицер. -
Ну, уверх!
   Хлебников делал усилия подняться, но лишь беспомощно  дрыгал  ногами  и
раскачивался из стороны в сторону. На секунду он обернул в сторону и  вниз
свое серое маленькое лицо, на котором жалко  и  нелепо  торчал  вздернутый
кверху грязный нос. И вдруг, оторвавшись от перекладины,  упал  мешком  на
землю.
   -  А-а!  Не  желаешь  делать   емнастические   упражнения!   -   заорал
унтер-офицер. - Ты, подлец, мне весь взвод нарушаешь! Я т-тебе!
   - Шаповаленко, не сметь драться! - крикнул Ромашов,  весь  вспыхнув  от
стыда и гнева. - Не смей этого делать никогда! - крикнул  он,  подбежав  к
унтер-офицеру и схватив его за плечо.
   Шаповаленко вытянулся в струнку и  приложил  руку  к  козырьку.  В  его
глазах, ставших сразу по-солдатски бессмысленными, дрожала,  однако,  чуть
заметная насмешливая улыбка.
   - Слушаю, ваше благородие. Только позвольте вам доложить: никакой с  им
возможности нет.
   Хлебников стоял рядом,  сгорбившись;  он  тупо  смотрел  на  офицера  и
вытирал ребром ладони нос. С чувством  острого  и  бесполезного  сожаления
Ромашов отвернулся от него и пошел к третьему взводу.
   После гимнастики, когда людям дан  был  десятиминутный  отдых,  офицеры
опять сошлись вместе на середине плаца, у параллельных  брусьев.  Разговор
сейчас же зашел о предстоящем майском параде.
   - От, извольте угадать, где нарвешься! - говорил Слива, разводя  руками
и пуча с изумлением водянистые глаза. - То есть, скажу я  вам:  именно,  у
каждого генерала своя фантазия.  Помню  я,  был  у  нас  генерал-лейтенант
Львович, командир корпуса. Он из инженеров к нам попал.  Так  при  нем  мы
только и занимались одним самоокапыванием. Устав, приемы, маршировка - все
побоку. С утра до вечера строили всякие ложементы, матери их бис! Летом из
земли, зимой из снега. Весь полк ходил перепачканный с  ног  до  головы  в
глине. Командир десятой роты, капитан Алейников, царство ему небесное, был
представлен к Анне за то, что в два часа построил какой-то  там  люнет  чи
барбет.
   - Ловко! - вставил Лбов.
   - Потом, это уж на вашей памяти, Павел Павлыч, - стрельба при  генерале
Арагонском.
   - А! Примостився стреляти? - засмеялся Веткин.
   - Что это такое? - спросил Ромашов.
   Слива презрительно махнул рукой.
   - А это то, что тогда у нас только и было в  уме  что  наставления  для
обучения стрельбе. Солдат один отвечал "Верую" на смотру,  так  он  так  и
сказал, вместо "при Понтийстем Пилате" - "примостився стреляти".  До  того
головы всем забили! Указательный палец звали не указательным, а спусковым,
а вместо правого глаза - был прицельный глаз.
   - А помните, Афанасий Кириллыч, как теорию зубрили? - сказал Веткин.  -
Траектория, деривация... Ей-богу, я сам ничего не понимал. Бывало, скажешь
солдату: вот тебе ружье, смотри в дуло.  Что  видишь?  "Бачу  воображаемую
линию, которая называется осью ствола".  Но  зато  уж  стреляли.  Помните,
Афанасий Кириллыч?
   - Ну, как же. За стрельбу наша дивизия  попала  в  заграничные  газеты.
Десять процентов свыше отличного -  от,  извольте.  Однако  и  жулили  мы,
б-батюшки мои! Из одного полка в другой брали взаймы хороших  стрелков.  А
то, бывало, рота стреляет сама по себе,  а  из  блиндажа  младшие  офицеры
жарят из револьверов. Одна рота так отличилась, что  стали  считать,  а  в
мишени на пять пуль больше, чем выпустили. Сто пять  процентов  попадания.
Спасибо, фельдфебель успел клейстером замазать.
   - А при Слесареве, помните шрейберовскую гимнастику?
   - Еще бы не помнить! Вот она у меня где  сидит.  Балеты  танцевали.  Да
мало ли их еще было, генералов этих, черт бы их драл! Но  все  это,  скажу
вам, господа, чепуха и мандрагория в сравнении с теперешним. Это  уж,  что
называется - приидите, последнее целование. Прежде по крайности знали, что
с тебя  спросят,  а  теперь?  Ах  помилуйте,  солдатик  -  ближний,  нужна
гуманность.  Дррать  его  надо,  расподлеца!   Ах,   развитие   умственных
способностей, быстрота и соображение. Суворовцы! Не  знаешь  теперь,  чему
солдата и учить. От, извольте, выдумал новую штуку, сквозную атаку...
   - Да, это не шоколад! - сочувственно кивнул головой Веткин.
   - Стоишь, как тот болван, а на тебя казачишки во весь  карьер  дуют.  И
насквозь! Ну-ка, попробуй - посторонись-ка.  Сейчас  приказ:  "У  капитана
такого-то слабые нервы. Пусть помнит, что на службе его никто насильно  не
удерживает".
   - Лукавый старикашка, - сказал Веткин. - Он в К-ском полку какую  штуку
удрал. Завел роту в огромную лужу и велит ротному  командовать:  "Ложись!"
Тот помялся, однако командует: "Ложись!" Солдаты растерялись, думают,  что
не расслышали. А генерал при нижних чинах  давай  пушить  командира:  "Как
ведете роту! Белоручки! Неженки! Если здесь в лужу боятся лечь, то  как  в
военное время вы их  подымете,  если  они  под  огнем  неприятеля  залягут
куда-нибудь в ров? Не солдаты у  вас,  а  бабы,  и  командир  -  баба!  На
абвахту!"
   - А  что  пользы?  При  людях  срамят  командира,  а  потом  говорят  о
дисциплине. Какая тут к бису дисциплина! А ударить его, каналью, не  смей.
Не-е-ет... Помилуйте - он личность, он человек!  Нет-с,  в  прежнее  время
никаких личностев не было, и лупили их, скотов, как Сидоровых коз, а у нас
были и Севастополь, и итальянский поход, и всякая такая вещь. Ты меня хоть
от службы увольняй, а я все-таки, когда мерзавец этого заслужил, я загляну
ему куда следует!
   - Бить солдата  бесчестно,  -  глухо  возразил  молчавший  до  сих  пор
Ромашов. - Нельзя бить человека, который не только не может тебе ответить,
но даже не имеет права поднять руку к лицу, чтобы защититься от удара.  Не
смеет даже отклонить головы. Это стыдно!
   Слива уничтожающе прищурился  и  сбоку,  сверху  вниз,  выпятив  вперед
нижнюю губу под  короткими  седеющими  усами,  оглядел  с  ног  до  головы
Ромашова.
   - Что т-тако-е? - протянул он тоном крайнего презрения.
   Ромашов побледнел. У него похолодело в  груди  и  в  животе,  а  сердце
забилось, точно во всем теле сразу.
   - Я сказал, что это нехорошо... Да, и повторяю... вот что, - сказал  он
несвязно, но настойчиво.
   - Скажит-те пож-жалуйста! - тонко  пропел  Слива.  -  Видали  мы  таких
миндальников, не беспокойтесь. Сами через год, если только вас  не  выпрут
из полка, будете по мордасам щелкать. В а-атличнейшем виде. Не хуже меня.
   Ромашов поглядел на него в упор с ненавистью и сказал почти шепотом:
   - Если вы будете бить солдат, я на вас подам рапорт командиру полка.
   - Что-с? - крикнул грозно Слива,  но  тотчас  же  оборвался.  -  Однако
довольно-с этой чепухи-с, - сказал он сухо. - Вы, подпоручик, еще  молоды,
чтобы учить старых боевых офицеров, прослуживших с  честью  двадцать  пять
лет своему государю. Прошу господ офицеров идти в ротную школу, - закончил
он сердито.
   Он резко повернулся к офицерам спиной.
   - Охота вам было ввязываться? -  примирительно  заговорил  Веткин,  идя
рядом с Ромашовым. - Сами видите, что эта слива не из сладких. Вы  еще  не
знаете его, как я знаю. Он вам таких вещей наговорит, что не будете знать,
куда деваться. А возразите, - он вас под арест законопатит.
   - Да послушайте, Павел Павлыч, это же ведь не служба, это -  изуверство
какое-то! - со слезами гнева и обиды в голосе воскликнул  Ромашов.  -  Эти
старые  барабанные  шкуры  издеваются  над  нами!  Они  нарочно  стараются
поддерживать в отношениях между офицерами грубость, солдафонство, какое-то
циничное молодечество.
   - Ну да, это, конечно, так, - подтвердил равнодушно Веткин и зевнул.
   А Ромашов продолжал с горячностью:
   - Ну кому нужно, зачем это подтягивание, орание, грубые окрики?  Ах,  я
совсем не то ожидал найти,  когда  стал  офицером.  Никогда  я  не  забуду
первого впечатления. Я только три дня был в полку,  и  меня  оборвал  этот
рыжий пономарь Арчаковский. Я в собрании в разговоре назвал его поручиком,
потому что и он меня называет подпоручиком. И он, хотя сидел рядом со мной
и мы вместе пили пиво, закричал на меня: "Во-первых, я вам не  поручик,  а
господин поручик, а во-вторых... во-вторых,  извольте  встать,  когда  вам
делает замечание  старший  чином!"  И  я  встал  и  стоял  перед  ним  как
оплеванный, пока не осадил его подполковник Лех.  Нет,  нет,  не  говорите
ничего, Павел Павлыч. Мне все это до такой степени надоело и опротивело!..

   ЧИТАЕМ КУПРИНА

    Александр Куприн. Поединок (продолжение)

    14

   Пикник вышел не  столько  веселым,  сколько  крикливым  и  беспорядочно
суматошливым. Приехали за три версты в Дубечную. Так называлась небольшая,
десятин в пятнадцать,  роща,  разбросавшаяся  на  длинном  пологом  скате,
подошву которого  огибала  узенькая  светлая  речонка.  Роща  состояла  из
редких, но прекрасных,  могучих  столетних  дубов.  У  их  подножий  густо
разросся сплошной кустарник, но кое-где оставались  просторные  прелестные
поляны, свежие, веселые, покрытые нежной и яркой первой зеленью. На  одной
такой поляне уже  дожидались  посланные  вперед  денщики  с  самоварами  и
корзинами.
   Прямо  на  земле  разостлали  скатерти  и  стали  рассаживаться.   Дамы
устанавливали  закуски  и  тарелки,  мужчины  помогали  им   с   шутливым,
преувеличенно  любезным  видом.  Олизар  повязался  одной  салфеткой,  как
фартуком, а другую надел на голову, в виде колпака, и  представлял  повара
Лукича из офицерского клуба. Долго перетасовывали места, чтобы дамы сидели
непременно вперемежку с кавалерами. Приходилось полулежать,  полусидеть  в
неудобных  позах,  это  было  ново  и  занимательно,  и  по  этому  поводу
молчаливый Лещенко вдруг, к общему удивлению и потехе, сказал с напыщенным
и глупым видом:
   - Мы теперь возлежим, точно древнеримские греки.
   Шурочка посадила рядом с собой с одной стороны Тальмана, а с  другой  -
Ромашова. Она была необыкновенно разговорчива,  весела  и  казалась  такой
возбужденной, что это многим бросилось в глаза. Никогда Ромашов не находил
ее такой очаровательно-красивой. Он видел, что в ней струится, трепещет  и
просится наружу какое-то большое, новое, лихорадочное чувство. Иногда  она
без слов оборачивалась к Ромашову и смотрела на  него  молча,  может  быть
только полусекундой больше, чем следовало бы, немного больше, чем  всегда,
но всякий раз в ее взгляде  он  ощущал  ту  же  непонятную  ему,  горячую,
притягивающую силу.
   Осадчий, сидевший один во главе стола, приподнялся и  стал  на  колени.
Постучав ножом о стакан и добившись тишины, он  заговорил  низким  грудным
голосом, который сочными волнами заколебался в чистом воздухе леса:
   - Ну-с, господа... Выпьем же первую чару за здоровье  нашей  прекрасной
хозяйки и дорогой именинницы. Дай ей бог всякого счастья и чин генеральши.
   И, высоко подняв кверху большую рюмку, он заревел  во  всю  мочь  своей
страшной глотки:
   - Урра!
   Казалось, вся роща ахнула от этого львиного  крика,  и  гулкие  отзвуки
побежали  между  деревьями.  Андрусевич,  сидевший  рядом  с  Осадчим,   в
комическом ужасе упал навзничь, притворяясь оглушенным.  Остальные  дружно
закричали. Мужчины пошли  к  Шурочке  чокаться.  Ромашов  нарочно  остался
последним, и она заметила это. Обернувшись к нему, она, молча  и  страстно
улыбаясь, протянула свой стакан с белым вином.  Глаза  ее  в  этот  момент
вдруг  расширились,  потемнели,  а   губы   выразительно,   но   беззвучно
зашевелились, произнося какое-то слово. Но тотчас же  она  отвернулась  и,
смеясь, заговорила с Тальманом. "Что она сказала, - думал Ромашов,  -  ах,
что же она сказала?" Это волновало и тревожило его.  Он  незаметно  закрыл
лицо руками и старался воспроизвести губами те же движения,  какие  делала
Шурочка; он хотел поймать таким образом эти слева в своем воображении,  но
у него ничего не выходило. "Мой милый?", "Люблю вас?", "Ромочка?"  -  Нет,
не то. Одно он знал хорошо, что сказанное заключалось в трех слогах.
   Потом пили за здоровье Николаева и за успех его  на  будущей  службе  в
генеральном штабе, пили в таком духе, точно никогда и никто не сомневался,
что ему действительно удастся, наконец, поступить в  академию.  Потом,  по
предложению Шурочки, выпили довольно вяло за именинника Ромашова; пили  за
присутствующих дам, и за всех присутствующих, и за всех вообще дам,  и  за
славу знамен родного полка, и за непобедимую русскую армию...
   Тальман,  уже  достаточно  пьяный,  поднялся  и  закричал   сипло,   но
растроганно:
   - Господа, я предлагаю выпить тост за здоровье нашего  любимого,  нашею
обожаемого монарха, за которого каждый из нас готов пролить свою кровь  до
последней капли крови!
   Последние  слова  он  выдавил  из  себя  неожиданно  тонкой,  свистящей
фистулой, потому что у него не хватило в  груди  воздуху.  Его  цыганские,
разбойничьи черные глаза  с  желтыми  белками  вдруг  беспомощно  и  жалко
заморгали, и слезы полились по смуглым щекам.
   - Гимн, гимн! - восторженно потребовала маленькая толстушка Андрусевич.
   Все  встали.  Офицеры  приложили  руки  к  козырькам.  Нестройные,   но
воодушевленные звуки понеслись по роще, и всех громче, всех  фальшивее,  с
липом  еще  более   тоскливым,   чем   обыкновенно,   пел   чувствительный
штабс-капитан Лещенко.
   Вообще пили очень много, как и всегда, впрочем, пили в полку: в  гостях
друг у друга, в собрании, на торжественных обедах и пикниках. Говорили уже
все сразу, и отдельных голосов нельзя было  разобрать.  Шурочка,  выпившая
много белого вина, вся раскрасневшаяся, с глазами, которые от  расширенных
зрачков стали совсем черными, с влажными  красными  губами,  вдруг  близко
склонилась к Ромашову.
   - Я не люблю этих провинциальных пикников, в них есть что-то мелочное и
пошлое, - сказала она. - Правда, это нужно было сделать  для  мужа,  перед
отъездом, но боже, как все это глупо! Ведь все это можно было  устроить  у
нас дома, в саду, - вы знаете,  какой  у  нас  прекрасный  сад  -  старый,
тенистый. И  все-таки,  не  знаю  почему,  я  сегодня  безумно  счастлива.
Господи, как я счастлива! Нет, Ромочка, милый, я знаю почему, и я вам  это
потом скажу, я вам потом скажу... Я скажу...  Ах,  нет,  нет,  Ромочка,  я
ничего, ничего не знаю.
   Веки ее прекрасных глаз полузакрылись,  а  во  всем  лице  было  что-то
манящее    и    обещающее    и    мучительно-нетерпеливое.    Оно    стало
бесстыдно-прекрасным,  и  Ромашов,  еще  не  понимая,  тайным   инстинктом
чувствовал на себе страстное волнение, овладевшее Шурочкой, чувствовал  по
той сладостной дрожи, которая пробегала по его рукам  и  ногам  и  по  его
груди.
   - Вы сегодня необыкновенны. Что с вами? - спросил он шепотом.
   Она вдруг ответила с каким-то наивным и кротким удивлением:
   - Я вам говорю, что не знаю. Я не знаю. Посмотрите: небо голубое,  свет
голубой... И у меня самой какое-то чудесное голубое  настроение,  какал-то
голубая радость! Налейте мне еще вина, Ромочка, мой милый мальчик...
   На другом конце  скатерти  зашел  разговор  о  предполагаемой  войне  с
Германией, которую тогда многие считали делом  почти  решенным.  Завязался
спор, крикливый, в несколько ртов  зараз,  бестолковый.  Вдруг  послышался
сердитый, решительный голос Осадчего. Он был почти пьян, но это выражалось
у него только тем, что его красивое лицо  страшно  побледнело,  а  тяжелый
взгляд больших черных глаз стал еще сумрачнее.
   - Ерунда! - воскликнул он резко. - Я утверждаю,  что  все  это  ерунда.
Война выродилась. Все выродилось на свете. Дети родятся идиотами,  женщины
сделались кривобокими, у мужчин нервы. "Ах, кровь! Ах, я падаю в обморок!"
- передразнил он кого-то гнусавым тоном. - И все это оттого, что  миновало
время  настоящей,  свирепой,  беспощадной  войны.  Разве  это  война?   За
пятнадцать верст в тебя - бах! - и ты  возвращаешься  домой  героем.  Боже
мой, какая, подумаешь, доблесть! Взяли тебя в плен.  "Ах,  миленький,  ах,
голубчик, не хочешь ли покурить табачку? Или, может быть, чайку? Тепло  ли
тебе, бедненький? Мягко ли?" У-у! - Осадчий грозно зарычал и наклонил вниз
голову, точно бык, готовый нанести удар. - В средние века дрались - это  я
понимаю. Ночной штурм. Весь город в огне. "На три дня отдаю город солдатам
на разграбление!" Ворвались. Кровь и огонь. У  бочек  с  вином  выбиваются
донья. Кровь и вино на улицах. О, как были веселы эти пиры на  развалинах!
Женщин - обнаженных, прекрасных, плачущих - тащили за волосы.  Жалости  не
было. Они были сладкой добычей храбрецов!..
   - Однако вы  не  очень  распространяйтесь,  -  заметила  шутливо  Софья
Павловна Тальман.
   - По ночам горели дома, и дул ветер, и от ветра качались черные тела на
виселицах, и над ними кричали вороны. А под  виселицами  горели  костры  и
пировали победители. Пленных но было. Зачем пленные?  Зачем  отрывать  для
них лишние силы? А-ах! - яростно простонал со сжатыми  зубами  Осадчий.  -
Что это было за смелое, что за чудесное время! А  битвы!  Когда  сходились
грудь с грудью и дрались часами, хладнокровно и бешено, с озверением  и  с
поразительным искусством. Какие это были люди, какая  страшная  физическая
сила! Господа! - Он поднялся на ноги и выпрямился во весь  свой  громадный
рост, и голос его зазвенел восторгом и дерзостью. - Господа, я  знаю,  что
вы из военных училищ вынесли золотушные, жиденькие понятия  о  современной
гуманной войне. Но к пью... Если даже никто не присоединится ко мне, я пью
один за радость прежних войн, за веселую и кровавую жестокость!
   Все молчали, точно подавленные неожиданным экстазом  этого  обыкновенно
мрачного, неразговорчивого человека, и глядели на него  с  любопытством  и
страхом. Но вдруг вскочил с своего места Бек-Агамалов. Он сделал  это  так
внезапно и так быстро, что многие вздрогнули, а одна из женщин вскочила  в
испуге. Его глаза выкатились и дико сверкали,  крепко  сжатые  белые  зубы
были хищно оскалены. Он задыхался и не находил слов.
   - О, о!.. Вот это... вот, я понимаю!! А! - Он с судорожной силой, точно
со злобой, сжал и встряхнул руку Осадчего. -  К  черту  эту  кислятину!  К
черту жалость! А! Р-руби!
   Ему нужно было отвести на чем-нибудь свою варварскую душу, в которой  в
обычное время  тайно  дремала  старинная,  родовая  кровожадность.  Он,  с
глазами, налившимися кровью, оглянулся кругом и, вдруг выхватив  из  ножен
шашку, с бешенством ударил по  дубовому  кусту.  Ветки  и  молодые  листья
полетели на скатерть, осыпав, ка" дождем, всех сидящих.
   - Бек! Сумасшедший! Дикарь! - закричали дамы.
   Бек-Агамалов  сразу  точно  опомнился  и  сел.   Он   казался   заметно
сконфуженным за свой неистовый порыв, но его тонкие ноздри, из  которых  с
шумом  вылетало  дыхание,  раздувались  и  трепетали,  а   черные   глаза,
обезображенные гневом, исподлобья, но с вызовом обводили присутствующих.
   Ромашов слушал в не слушал Осадчего. Он испытывал  странное  состояние,
похожее на сон, на сладкое опьянение каким-то чудесным, не существующим на
земле напитком. Ему казалось, что теплая, нежная паутина  мягко  и  лениво
окутывает все его тело и  ласково  щекочет  и  наполняет  душу  внутренним
ликующим смехом. Его рука часто, _как будто_ неожиданно для  него  самого,
касалась руки Шурочки, но ни он, ни она больше не глядели друг  на  друга.
Ромашов точно дремал. Голоса Осадчего и Бек-Агамалова доносились  до  него
из какого-то далекого, фантастического тумана и были понятны, но пусты.
   "Осадчий... Он жестокий человек, он меня не любит, - думал  Ромашов,  и
тот, о ком он думал, был  теперь  не  прежний  Осадчий  а  новый,  страшно
далекий, и не настоящий, а точно движущийся на экране живой фотографии.  -
У Осадчего жена маленькая, худенькая, жалкая, всегда беременная...  Он  ее
никуда с собой не  берет...  У  него  в  прошлом  году  повесился  молодой
солдат... Осадчий... Да... Что такое Осадчий? Вот теперь Бек кричит... Кто
этот человек? Разве я его знаю? Да, я его знаю,  но  почему  же  он  такой
странный, чужой, непонятный мне? А вот кто-то сидит со мною  рядом...  Кто
ты? От тебя исходит радость, и я пьян от этой радости. Голубая  радость!..
Вон против меня сидит Николаев. Он недоволен. Он все молчит.  Глядит  сюда
мимоходом, точно скользит глазами. Ах, пускай сердится  -  все  равно.  О,
голубая радость!"
   Темнело. Тихие лиловые тени  от  деревьев  легли  на  полянку.  Младшая
Михина вдруг спохватилась:
   - Господа, а что же фиалки? Здесь, говорят, пропасть  фиалок.  Пойдемте
собирать.
   - Поздно, - заметил кто-то. - Теперь в траве ничего не увидишь.
   - Теперь в траве легче потерять,  чем  найти,  -  сказал  Диц,  скверно
засмеявшись.
   - Ну, тогда давайте разложим костер, - предложил Андрусевич.
   Натаскали огромную кучу хвороста и прошлогодних сухих листьев и  зажгли
костер. Широкий столб веселого огня поднялся  к  небу.  Точно  испуганные,
сразу исчезли последние остатки дня уступив место мраку, который, выйдя из
рощи, надвинулся на костер. Багровые пятна пугливо затрепетали по вершинам
дубов и казалось, что деревья зашевелились, закачались,  то  выглядывая  в
красное пространство света, то прячась назад в темноту.
   Все встали из-за стола. Денщики зажгли  свечи  в  стеклянных  колпаках.
Молодые офицеры шалили, как школьники. Олизар  боролся  с  Михиным,  и,  к
удивлению всех, маленький, неловкий Михин два раза подряд бросал на  землю
своего более высокого и стройного противника. Потом  стали  прыгать  через
огонь. Андрусевич представлял, как  бьется  об  окно  муха  и  как  старая
птичница ловит курицу, изображал, спрятавшись за кусты, звук пилы  и  ножа
на точиле, - он на это был большой  мастер.  Даже  и  Диц  довольно  ловко
жонглировал пустыми бутылками.
   - Позвольте-ка, господа,  вот  я  вам  покажу  замечательный  фокус!  -
закричал вдруг Тальман. - Здэсь нэт никакой чудеса или  волшебство,  а  не
что  иной,  как  проворство  рук.  Прошу  почтеннейший  публикум  обратить
внимание, что у меня нет никакой предмет  в  рукав.  Начинаю.  Ейн,  цвей,
дрей... алле гоп!..
   Он быстро, при общем хохоте, вынул из кармана две новые колоды карт и с
треском распечатал их одну за другой.
   - Винт, господа? - предложил он. - На свежем воздухе? А?
   Осадчий, Николаев и Андрусевич уселись за  карты,  Лещенко  с  глубоким
вздохом поместился сзади них. Николаев долго с  ворчливым  неудовольствием
отказывался,  но  его  все-таки  уговорили.  Садясь,  он   много   раз   с
беспокойством оглядывался назад, ища глазами Шурочку,  но  так  как  из-за
света костра ему  трудно  было  присмотреться,  то  каждый  раз  его  лицо
напряженно  морщилось  и  принимало  жалкое,  мучительное   и   некрасивое
выражение.
   Остальные постепенно разбрелись по поляне невдалеке от костра.  Затеяли
было играть в горелки, но эта забава вскоре  окончилась,  после  того  как
старшая Михина, которую поймал Дин, вдруг раскраснелась до слез и  наотрез
отказалась играть. Когда она говорила, ее голос дрожал  от  негодования  и
обиды, но причины она все-таки не объяснила.
   Ромашов пошел в глубь рощи по узкой тропинке. Он сам не  понимал,  чего
ожидает, но  сердце  его  сладко  и  томно  ныло  от  неясного  блаженного
предчувствия. Он остановился. Сзади него послышался  легкий  треск  веток,
потом быстрые шаги и шелест шелковой нижней юбки. Шурочка поспешно  шла  к
нему - легкая и стройная, мелькая, точно светлый лесной дух,  своим  белым
платьем  между  темными  стволами  огромных  деревьев.  Ромашов  пошел  ей
навстречу и без слов обнял ее. Шурочка тяжело дышала от поспешной  ходьбы.
Ее дыхание тепло и часто касалось щеки и губ Ромашова, и  он  ощущал,  как
под его рукой бьется ее сердце.
   - Сядем, - сказала Шурочка.
   Она опустилась на траву и стала  поправлять  обеими  руками  волосы  на
затылке. Ромашов лег около ее ног, и так как почва на этом  месте  заметно
опускалась вниз, то он, глядя  на  нее,  видел  только  нежные  и  неясные
очертания ее шеи и подбородка.
   Вдруг она спросила тихим, вздрагивающим голосом:
   - Ромочка, хорошо вам?
   - Хорошо, - ответил он.  Потом  подумал  одну  секунду,  вспомнил  весь
нынешний день и повторил горячо: - О  да,  мне  сегодня  так  хорошо,  так
хорошо! Скажите, отчего вы сегодня такая?
   - Какая?
   Она наклонилась к нему ближе, вглядываясь в его глаза, и  все  ее  лицо
стало сразу видимым Ромашову.
   - Вы чудная, необыкновенная. Такой прекрасной вы еще никогда  не  были.
Что-то в вас поет и сияет. В вас что-то новое, загадочное,  я  не  понимаю
что... Но... вы  не  сердитесь  на  меня,  Александра  Петровна...  вы  не
боитесь, что вас хватятся?
   Она тихо засмеялась, и этот низкий, ласковый  смех  отозвался  в  груди
Ромашова радостной дрожью.
   - Милый Ромочка! Милый, добрый, трусливый, милый Ромочка.  Я  ведь  вам
сказала, что этот день наш. Не думайте ни о чем, Ромочка. Знаете, отчего я
сегодня такая смелая? Нет? Но знаете? Я в вас влюблена сегодня. Нет,  нет,
вы не воображайте, это завтра же пройдет...
   Ромашов протянул к ней руки, ища ее тела.
   - Александра Петровна... Шурочка... Саша! - произнес он умоляюще.
   - Не называйте меня Шурочкой, я но хочу этого. Все  другое,  только  не
это... Кстати, - вдруг точно вспомнила она, - какое у вас  славное  имя  -
Георгий. Гораздо лучше, чем Юрий... Гео-ргий! -  протянула  она  медленно,
как будто вслушиваясь в звуки этого слова. - Это гордо.
   - О милая! - сказал Ромашов страстно.
   - Подождите... Ну, слушайте же. Это самое важное. Я вас сегодня  видела
во сне. Это было удивительно прекрасно.  Мне  снилось,  будто  мы  с  вами
танцуем вальс в какой-то необыкновенной комнате. О, я бы сейчас же  узнала
эту комнату до самых мелочей. Много было  ковров,  но  горел  один  только
красный фонарь, новое пианино блестело, два окна с красными занавесками, -
все было красное. Где-то играла музыка, ее не было  видно,  и  мы  с  вами
танцевали... Нет, нет, только во  сне  может  быть  такая  сладкая,  такая
чувственная близость. Мы кружились быстро-быстро, но  не  касались  ногами
пола, а точно плавали в воздухе я кружились, кружились, кружились. Ах, это
продолжалось так долго и было так  невыразимо  чудно-приятно...  Слушайте,
Ромочка, вы летаете во сне?
   Ромашов не сразу ответил. Он точно вступил в странную, обольстительную,
одновременно живую и волшебную сказку. Да сказкой и были  теплота  и  тьма
этой весенней ночи, и внимательные, притихшие деревья кругом, и  странная,
милая женщина в белом платье, сидевшая рядом, так близко от него. И, чтобы
очнуться от этого обаяния, он должен был сделать над собой усилие.
   - Конечно, летаю, - ответил он. - Но только с каждым годом все  ниже  и
ниже. Прежде, в детстве, я летал под потолком. Ужасно смешно было  глядеть
на людей сверху: как будто они ходят  вверх  ногами.  Они  меня  старались
достать половой щеткой, но не могли. А я все летаю и все смеюсь. Теперь уж
этого нет, теперь  я  только  прыгаю,  -  сказал  Ромашов  со  вздохом.  -
Оттолкнусь ногами и лечу над землей. Так, шагов двадцать  -  и  низко,  не
выше аршина.
   Шурочка совсем опустилась на землю, оперлась о нее локтем и положила на
ладонь голову. Помолчав немного, она продолжала задумчиво:
   - И вот, после этого сна, утром  мне  захотелось  вас  видеть.  Ужасно,
ужасно захотелось. Если бы вы не пришли, я не знаю, что бы  я  сделала.  Я
бы, кажется, сама к вам прибежала. Потому-то я и  просила  вас  прийти  не
раньше четырех. Я боялась за самое себя.  Дорогой  мой,  понимаете  ли  вы
меня?
   В пол-аршина от лица  Ромашова  лежали  ее  ноги,  скрещенные  одна  на
другую, две маленькие ножки в низких туфлях и в черных чулках  с  каким-то
стрельчатым белым узором. С отуманенной головой, с шумом в  ушах,  Ромашов
вдруг крепко прижался зубами к этому живому, упругому,  холодному,  сквозь
чулок, телу.
   - Ромочка... Не надо, - услышал он над собой  ее  слабый,  протяжный  и
точно ленивый голос.
   Он поднял голову. И опять все  ему  показалось  в  этот  миг  чудесной,
таинственной лесной сказкой. Ровно подымалась по скату вверх роща с темной
травой и с черными, редкими, молчаливыми деревьями, которые  неподвижно  и
чутко прислушивались к чему-то сквозь дремоту. А на  самом  верху,  сквозь
густую чащу  верхушек  и  дальних  стволов,  над  ровной,  высокой  чертой
горизонта рдела узкая полоса зари - не красного и не  багрового  цвета,  а
темно-пурпурного, необычайного, похожего на угасающий уголь или на  пламя,
преломленное сквозь густое красное вино. И  на  этой  горе,  между  черных
деревьев, в темной пахучей траве, лежала, как  отдыхающая  лесная  богиня,
непонятная прекрасная белая женщина.
   Ромашов придвинулся, к ней ближе. Ему казалось, что  от  лица  ее  идет
бледное сияние. Глаз ее не было видно - вместо них были два больших темных
пятна, но Ромашов чувствовал, что она смотрит на него.
   - Это сказка! - прошептал он тихо одним движением рта.
   - Да, милый, сказка...
   Он стал целовать ее платье, отыскал ее руку и  приник  лицом  к  узкой,
теплой,  душистой  ладони,  и  в  то  же  время  он  говорил,   задыхаясь,
обрывающимся голосом:
   - Саша... я люблю вас... Я люблю...
   Теперь,  поднявшись  выше,  он  ясно  видел  ее  глаза,  которые  стали
огромными, черными и то суживались, то расширялись, и от этого  причудливо
менялось в темноте все ее знакомо-незнакомое лицо. Он жадными, пересохшими
губами искал ее рта, но она уклонялась от  него,  тихо  качала  головой  и
повторяла медленным шепотом:
   - Нет, нет, нет... Мой милый, нет...
   - Дорогая моя... Какое счастье!.. Я люблю тебя... - твердил  Ромашов  в
каком-то блаженном бреду. - Я люблю тебя. Посмотри: эта ночь, и тишина,  и
никого, кроме нас. О счастье мое, как я тебя люблю!
   Но она говорила шепотом: "нет, нет", тяжело дыша, лежа  всем  телом  на
земле. Наконец она заговорила еле слышным голосом, точно с трудом:
   - Ромочка, зачем вы такой... слабый! Я не хочу скрывать, меня влечет  к
вам, вы мне милы всем: своей неловкостью, своей чистотой, своей нежностью.
Я не скажу вам, что я вас люблю, по я о вас всегда думаю, я  вижу  вас  во
сне, я... чувствую вас... Меня волнует ваша близость и ваши прикосновения.
Но зачем вы такой жалкий! Ведь жалость - сестра презрения. Подумайте, я не
могу уважать вас. О, если бы  вы  были  сильный!  -  Она  сняла  с  головы
Ромашова фуражку и  стала  потихоньку  гладить  и  перебирать  его  мягкие
волосы.  -  Если  бы  вы  могли  завоевать  себе  большое   имя,   большое
положение!..
   - Я сделаю, я сделаю это! - тихо воскликнул Ромашов.  -  Будьте  только
моей. Идите ко мне. Я всю жизнь...
   Она перебила его, с ласковой и грустной улыбкой, которую он  услышал  в
ее тоне:
   - Верю, что вы хотите, голубчик, верю, но  вы  ничего  не  сделаете.  Я
знаю, что нет. О, если бы я хоть чуть-чуть надеялась на вас, я бросила  бы
все и пошла за вами. Ах, Ромочка, славный мой. Я слышала, какая-то легенда
говорит, что бог создал сначала  всех  людей  целыми,  а  потом  почему-то
разбил каждого на две части и разбросал по свету. И вот  ищут  целые  века
одна половинка другую - и все не находят. Дорогой мой, ведь мы  с  вами  -
эти две половинки; у нас все общее: и любимое, и  нелюбимое,  и  мысли,  и
сны, и желания. Мы понимаем друг друга с полунамека, с полуслова, даже без
слов, одной душой. И вот я должна отказаться от тебя. Ах, это  уже  второй
раз в моей жизни.
   - Да, я знаю.
   - Он говорил тебе? - спросила Шурочка быстро.
   - Нет, это вышло случайно. Я знаю.
   Они замолчали. На небе дрожащими зелеными точечками  загорались  первые
звезды. Справа едва-едва доносились голоса, смех и чье-то пение. Остальная
часть рощи, погруженная в мягкий мрак, была  полна  священной,  задумчивой
тишиной. Костра отсюда не было видно, но  изредка  по  вершинам  ближайших
дубов,  точно  отблеск  дальней  зарницы,   мгновенно   пробегал   красный
трепещущий свет. Шурочка тихо гладила голову и лицо Ромашова; когда же  он
находил губами ее руку, она сама прижимала ладонь к его рту.
   - Я своего мужа не люблю, - говорила она медленно, точно в раздумье.  -
Он груб, он нечуток, неделикатен. Ах, - это  стыдно  говорить,  -  но  мы,
женщины, никогда не забываем первого насилия над нами. Потом он  так  дико
ревнив. Он до сих пор мучит меня  этим  несчастным  Назанским.  Выпытывает
каждую мелочь, делает такие чудовищные предположения, фу... Задает мерзкие
вопросы. Господи! Это же был невинный полудетский роман! Но он  от  одного
его имени приходит в бешенство.
   Когда она говорила, ее голос поминутно  вздрагивал,  и  вздрагивала  ее
рука, гладившая его голову.
   - Тебе холодно? - спросил Ромашов.
   - Нет, милый, мне хорошо, - сказала она кротко.
   И вдруг с неожиданной, неудержимой страстью она воскликнула:
   - Ах, мне так хорошо с тобой, любовь моя!
   Тогда он начал робко, неуверенным тоном, взяв ее руку в свою и тихонько
прикасаясь к ее тонким пальцам:
   - Скажи мне... Прошу тебя. Ты ведь сама говоришь, что не любишь  его...
Зачем же вы вместе?..
   Но она резко приподнялась с земли, села и нервно провела руками по  лбу
и по щекам, точно просыпаясь.
   - Однако поздно. Пойдемте. Еще начнут разыскивать, пожалуй,  -  сказала
она другим, совершенно спокойным голосом.
   Они встали с травы и стояли друг против друга молча, слыша дыхание друг
друга, глядя в глаза и не видя их.
   - Прощай! - вдруг воскликнула  она  звенящим  голосом.  -  Прощай,  мое
счастье, мое недолгое счастье!
   Она обвилась руками вокруг его шеи и прижалась горячим влажным  ртом  к
его губам и со сжатыми зубами, со стоном страсти  прильнула  к  нему  всем
телом, от ног до груди.  Ромашову  почудилось,  что  черные  стволы  дубов
покачнулись в одну  сторону,  а  земля  поплыла  в  другую,  и  что  время
остановилось.
   Потом она с усилием освободилась из его рук и сказала твердо:
   - Прощай. Довольно. Теперь пойдем.
   Ромашов упал перед ней на траву,  почти  лег,  обнял  ее  ноги  и  стал
целовать ее колени долгими, крепкими поцелуями.
   - Саша, Сашенька! - лепетал он бессмысленно.  -  Отчего  ты  не  хочешь
отдаться мне? Отчего? Отдайся мне!..
   - Пойдем, пойдем, -  торопила  она  его.  -  Да  встаньте  же,  Георгий
Алексеевич. Нас хватятся. Пойдемте!
   Они пошли  по  тому  направлению,  где  слышались  голоса.  У  Ромашова
подгибались и дрожали ноги и било в виски. Он шатался на ходу.
   - Я не хочу обмана, - говорила торопливо и  еще  задыхаясь  Шурочка,  -
впрочем, нет, я выше обмана, но я не хочу трусости. В обмане же  -  всегда
трусость. Я тебе скажу правду: я мужу никогда не изменяла и не изменю  ему
до тех пор, пока не брошу его почему-нибудь. Но его ласки  и  поцелуи  для
меня ужасны, они вселяют в меня омерзение. Послушай, я  только  сейчас,  -
нет, впрочем, еще раньше, когда думала о тебе, о твоих губах, -  я  только
теперь поняла, какое невероятное наслаждение, какое блаженство отдать себя
любимому человеку. Но я не хочу трусости, не  хочу  тайного  воровства.  И
потом... подожди, нагнись  ко  мне,  милый,  я  скажу  тебе  на  ухо,  это
стыдно... потом - я не хочу ребенка.  Фу,  какая  гадость!  Обер-офицерша,
сорок восемь рублей жалованья, шестеро детей, пеленки, нищета... О,  какой
ужас!
   Ромашов с недоумением посмотрел на нее.
   - Но ведь у вас муж... Это же неизбежно, - сказал он нерешительно.
   Шурочка громко рассмеялась.  В  этом  смехе  было  что-то  инстинктивно
неприятное, от чего пахнуло холодком в душу Ромашова.
   - Ромочка... ой-ой-ой, какой же вы глу-упы-ый! - протянула она знакомым
Ромашову тоненьким, детским голосом. - Неужели вы этих вещей не понимаете?
Нет, скажите правду - не понимаете?
   Он растерянно пожал плечами.  Ему  стало  как  будто  неловко  за  свою
наивность.
   - Извините... но я должен сознаться... честное слово...
   - Ну, и бог с вами, и не нужно. Какой вы чистый,  милый,  Ромочка!  Ну,
так вот когда вы  вырастете,  то  вы  наверно  вспомните  мои  слова:  что
возможно с мужем, то невозможно с любимым человеком. Ах,  да  не  думайте,
пожалуйста, об этом. Это гадко - но что же поделаешь.
   Они подходили уже к месту пикника.  Из-за  деревьев  было  видно  пламя
костра. Корявые стволы, загораживавшие огонь, казались отлитыми из черного
металла, и на их боках мерцал красный изменчивый свет.
   - Ну, а если я возьму себя в руки? - спросил Ромашов. - Если я достигну
того же, чего хочет твой муж, или еще большего? Тогда?
   Она прижалась крепко к его плечу щекой и ответила порывисто:
   - Тогда - да. Да, да, да...
   Они уже вышли на поляну. Стал виден  весь  костер  и  маленькие  черные
фигуры людей вокруг него.
   - Ромочка, теперь последнее, - сказала Александра  Петровна  торопливо,
но с печалью и тревогой в голосе. - Я не хотела портить  вам  вечер  и  не
говорила. Слушайте, вы не должны у нас больше бывать.
   Он остановился изумленный, растерянный.
   - Почему же? О Саша!..
   - Идемте, идемте... Я не знаю,  _кто_  это  делает,  но  мужа  осаждают
анонимными письмами. Он мне не показывал, а  только  вскользь  говорил  об
этом. Пишут какую-то грязную площадную гадость про меня и про вас. Словом,
прошу вас, не ходите к нам.
   - Саша! - умоляюще простонал Ромашов, протягивая к ней руки.
   - Ах, мне это самой больно, мой милый, мой дорогой, мой нежный! Но  ото
необходимо. Итак, слушайте: я боюсь, что он сам будет говорить с  вами  об
этом... Умоляю вас, ради бога, будьте сдержанны. Обещайте мне это.
   - Хорошо, - произнес печально Ромашов.
   - Ну, вот и все. Прощайте,  мой  бедный.  Бедняжка!  Дайте  вашу  руку.
Сожмите крепко-крепко, так, чтобы  мне  стало  больно.  Вот  так...  Ой!..
Теперь прощайте. Прощай, радость моя!
   Не доходя костра, они разошлись. Шурочка пошла прямо вверх,  а  Ромашов
снизу, обходом, вдоль реки. Винт еще не окончился, но их  отсутствие  было
замечено. По крайней мере Диц так нагло поглядел на подходящего  к  костру
Ромашова и так неестественно-скверно  кашлянул,  что  Ромашову  захотелось
запустить в него горящей головешкой.
   Потом он видел, как Николаев встал  из-за  карт  и,  отведя  Шурочку  в
сторону, долго что-то ей говорил с гневными жестами и со злым  лицом.  Она
вдруг выпрямилась и сказала ему несколько слов с непередаваемым выражением
негодования и презрения. И этот  большой  сильный  человек  вдруг  покорно
съежился и отошел от нее с видом укрощенного, но затаившего  злобу  дикого
животного.
   Вскоре пикник кончился. Ночь похолодела, и от реки  потянуло  сыростью.
Запас веселости давно истощился, и все разъезжались усталые,  недовольные,
не скрывая зевоты. Ромашов опять сидел в экипаже против барышень Михиных и
всю дорогу молчал. В памяти его стояли черные спокойные деревья, и  темная
гора, и кровавая полоса зари над ее  вершиной,  и  белая  фигура  женщины,
лежавшей в темной пахучей траве. Но все-таки сквозь искреннюю, глубокую  и
острую грусть он время от времени думал про самого себя патетически:
   "Его красивое лицо было подернуто облаком скорби".

   ЧИТАЕМ КУПРИНА

    Александр Куприн. Поединок (продолжение)

    16

   Из лагеря в город вела только одна  дорога  -  через  полотно  железной
дороги, которое в этом месте проходило в крутой и глубокой выемке. Ромашов
по узкой, плотно утоптанной, почти отвесной тропинке быстро сбежал вниз  и
стал с трудом взбираться по другому откосу.  Еще  с  середины  подъема  он
заметил,  что  кто-то  стоит  наверху  в  кителе  и  в  шинеле   внакидку.
Остановившись на несколько секунд и прищурившись, он узнал Николаева.
   "Сейчас будет самое неприятное!"  -  подумал  Ромашов.  Сердце  у  него
тоскливо  заныло  от  тревожного  предчувствия.  Но  он  все-таки  покорно
подымался кверху.
   Офицеры не видались  около  пяти  дней,  но  теперь  они  почему-то  не
поздоровались при встрече, и почему-то Ромашов  не  нашел  в  этом  ничего
необыкновенного,  точно  иначе  и  не  могло  случиться  в  этот  тяжелый,
несчастный день. Ни один из них даже не прикоснулся рукой к фуражке.
   - Я нарочно ждал вас здесь, Юрий Алексеич,  -  сказал  Николаев,  глядя
куда-то вдаль, на лагерь, через плечо Ромашова.
   - К вашим услугам, Владимир  Ефимыч,  -  ответил  Ромашов  с  фальшивой
развязностью, но дрогнувшим  голосом.  Он  нагнулся,  сорвал  прошлогоднюю
сухую коричневую былинку и стал рассеянно ее жевать.  В  то  же  время  он
пристально глядел, как в пуговицах  на  пальто  Николаева  отражалась  его
собственная фигура, с узкой маленькой головкой и  крошечными  ножками,  но
безобразно раздутая в боках.
   - Я вас не задержу, мне только два слова, - сказал Николаев.
   Он  произносил  слова   особенно   мягко,   с   усиленной   вежливостью
вспыльчивого и рассерженного человека, решившегося быть сдержанным. Но так
как разговаривать,  избегая  друг  друга  глазами,  становилось  с  каждой
секундой все более неловко, то Ромашов предложил вопросительно:
   - Так пойдемте?
   Извилистая  стежка,   протоптанная   пешеходами,   пересекала   большое
свекловичное поле. Вдали виднелись белые домики и красные черепичные крыши
города. Офицеры пошли рядом, сторонясь друг от друга и ступая по мясистой,
густой, хрустевшей под ногами зелени. Некоторое время оба молчали. Наконец
Николаев, переведя широко и громко, с видимым трудом,  дыхание,  заговорил
первый:
   - Я прежде всего должен поставить вопрос: относитесь ли  вы  с  должным
уважением к моей жене... к Александре Петровне?
   - Я не понимаю, Владимир Ефимович... - возразил Ромашов. - Я,  с  своей
стороны, тоже должен спросить вас...
   -  Позвольте!  -  вдруг  загорячился  Николаев.  -   Будем   спрашивать
поочередно, сначала я, а потом вы.  А  иначе  мы  не  столкуемся.  Будемте
говорить прямо и откровенно. Ответьте мне  прежде  всего:  интересует  вас
хоть сколько-нибудь то, что о ней говорят  и  сплетничают?  Ну,  словом...
черт!.. ее репутация? Нет, нет, подождите, не перебивайте меня... Ведь вы,
надеюсь, не будете отрицать того, что вы  от  нее  и  от  меня  не  видели
ничего, кроме хорошего, и что вы были в нашем доме приняты,  как  близкий,
свой человек, почти как родной.
   Ромашов оступился в рыхлую землю,  неуклюже  споткнулся  и  пробормотал
стыдливо:
   - Поверьте, я всегда буду благодарен вам и Александре Петровне...
   - Ах, нет, вовсе не в этом дело, вовсе  не  в  этом.  Я  не  ищу  вашей
благодарности, - рассердился Николаев. - Я хочу  сказать  только  то,  что
моей жены коснулась грязная, лживая сплетня,  которая...  ну,  то  есть  в
которую... - Николаев часто задышал и вытер лицо платком.  -  Ну,  словом,
здесь замешаны и вы. Мы оба - я и она - мы получаем чуть ли не каждый день
какие-то подлые, хамские анонимные письма. Не стану вам  их  показывать...
мне омерзительно это. И вот в этих письмах говорится... - Николаев замялся
на секунду. - Ну, да черт!.. говорится о том, что вы - любовник Александры
Петровны и что... ух, какая подлость!.. Ну,  и  так  далее...  что  у  вас
ежедневно происходят какие-то тайные свидания и будто бы весь полк об этом
знает. Мерзость!
   Он злобно заскрипел зубами и сплюнул.
   - Я знаю, кто писал, - тихо сказал Ромашов, отворачиваясь в сторону.
   - Знаете?
   Николаев остановился и грубо схватил Ромашова за рукав. Видно было, что
внезапный порыв гнева сразу разбил  его  искусственную  сдержанность.  Его
воловьи глаза расширились, лицо налилось кровью, в углах  задрожавших  губ
выступила густая слюна. Он яростно  закричал,  весь  наклоняясь  вперед  и
приближая свое лицо в упор к лицу Ромашова:
   - Так как же вы смеете молчать, если знаете!  В  вашем  положении  долг
каждого мало-мальски порядочного человека - заткнуть рот  всякой  сволочи.
Слышите  вы...  армейский  донжуан!  Если  вы  честный   человек,   а   не
какая-нибудь...
   Ромашов, бледнея, посмотрел с ненавистью в глаза Николаеву. Ноги и руки
у него вдруг страшно отяжелели, голова сделалась легкой и точно пустой,  а
сердце упало куда-то глубоко вниз и  билось  там  огромными,  болезненными
толчками, сотрясая все тело.
   - Я попрошу вас не  кричать  на  меня,  -  глухо  и  протяжно  произнес
Ромашов. - Говорите приличнее, я не позволю вам кричать.
   - Я вовсе на вас и не кричу, - все еще грубо, но понижая тон,  возразил
Николаев. - Я вас только убеждаю, хотя имею право требовать. Наши  прежние
отношения дают мне это право. Если вы хоть сколько-нибудь дорожите чистым,
незапятнанным именем Александры Петровны,  то  вы  должны  прекратить  эту
травлю.
   - Хорошо, я сделаю все, что могу, - сухо ответил Ромашов.
   Он повернулся и пошел вперед, посередине тропинки. Николаев  тотчас  же
догнал его.
   - И  потом...  только  вы,  пожалуйста,  не  сердитесь...  -  заговорил
Николаев  смягченно,  с  оттенком  замешательства.  -  Уж  раз  мы  начали
говорить, то лучше говорить все до конца... Не правда ли?
   - Да? - полувопросительно произнес Ромашов.
   - Вы сами видели, с каким чувством симпатии мы  к  вам  относились,  то
есть я и Александра Петровна. И если я теперь вынужден... Ах, да  вы  сами
знаете, что в этом паршивом городишке нет ничего страшнее сплетни!
   - Хорошо, - грустно ответил Ромашов. - Я перестану у вас  бывать.  Ведь
вы об этом хотели просить  меня?  Ну,  хорошо.  Впрочем,  я  и  сам  решил
прекратить мои посещения. Несколько дней тому назад я зашел всего на  пять
минут, возвратить Александре Петровне ее книги, и, смею уверить вас, это в
последний раз.
   - Да... так вот... - сказал неопределенно Николаев и смущенно замолчал.
   Офицеры в эту минуту свернули с тропинки на шоссе. До города оставалось
еще шагов триста, и так как говорить было больше не  о  чем,  то  оба  шли
рядом, молча  и  не  глядя  друг  на  друга.  Ни  один  не  решался  -  ни
остановиться, ни повернуть назад. Положение становилось с  каждой  минутой
все более фальшивым и натянутым.
   Наконец около  первых  домов  города  им  попался  навстречу  извозчик.
Николаев окликнул его.
   - Да... так вот... - опять нелепо промолвил он, обращаясь к Ромашову. -
Итак, до свидания, Юрий Алексеевич.
   Они не подали друг другу рук, а только  притронулись  к  козырькам.  Но
когда  Ромашов  глядел  на  удаляющийся  в  пыли  белый  крепкий   затылок
Николаева, он вдруг почувствовал себя таким оставленным всем миром и таким
внезапно одиноким, как будто от его жизни только что отрезали что-то самое
большое, самое главное.
   Он медленно пошел домой. Гайнан  встретил  его  на  дворе,  еще  издали
дружелюбно и весело скаля зубы. Снимая с подпоручика пальто, он все  время
улыбался от удовольствия и, по своему обыкновению, приплясывал на месте.
   - Твоя не обедал? - спрашивал он с участливой фамильярностью. -  Небось
голодный? Сейчас побежу в собранию, принесу тебе обед.
   - Убирайся к черту! - визгливо закричал на него  Ромашов.  -  Убирайся,
убирайся и не смей заходить ко мне в комнату. И кто бы ни спрашивал - меня
нет дома. Хоть бы сам государь император пришел.
   Он лег на постель и зарылся головой в подушку, вцепившись в нее зубами.
У него горели глаза, что-то колючее, постороннее распирало и в то же время
сжимало  горло,  и  хотелось  плакать.  Он  жадно  искал  этих  горячих  и
сладостных слез, этих долгих, горьких, облегчающих рыданий. И он  снова  и
снова нарочно вызывал в воображении прошедший день,  сгущая  все  нынешние
обидные и позорные происшествия, представляя себе самого  себя,  точно  со
стороны,  оскорбленным,  несчастным,  слабым  и  заброшенным  и   жалостно
умиляясь над собой. Но слезы не приходили.
   Потом случилось что-то странное. Ромашову показалось, что он  вовсе  не
спал, даже не задремал ни на секунду, а просто  в  течение  одного  только
момента лежал без мыслей, закрыв глаза. И вдруг он неожиданно застал  себя
бодрствующим, с прежней тоской на душе.  Но  в  комнате  уже  было  темно.
Оказалось, что в этом непонятном состоянии умственного  оцепенения  прошло
более пяти часов.
   Ему захотелось есть. Он встал, прицепил шашку, накинул шинель на  плечи
и пошел в собрание. Это было недалеко, всего шагов двести, и туда  Ромашов
всегда ходил  не  с  улицы,  а  через  черный  ход,  какими-то  пустырями,
огородами и перелазами.
   В столовой, в бильярдной и на  кухне  светло  горели  лампы,  и  оттого
грязный, загроможденный двор офицерского собрания  казался  черным,  точно
залитым чернилами. Окна были всюду раскрыты настежь. Слышался говор, смех,
пение, резкие удары бильярдных шаров.
   Ромашов уже взошел на заднее крыльцо, но вдруг  остановился,  уловив  в
столовой раздраженный и насмешливый голос капитана Сливы. Окно было в двух
шагах, и, осторожно заглянув в  него,  Ромашов  увидел  сутуловатую  спину
своего ротного командира.
   - В-вся рота идет, к-как один ч-человек -  ать!  ать!  ать!  -  говорил
Слива, плавно подымая и опуская протянутую ладонь, - а _оно  одно_,  точно
на смех - о! о! - як тот козел. - Он суетливо и безобразно ткнул несколько
раз указательным пальцем вверх. - Я ему п-прямо  сказал  б-без  церемонии:
уходите-ка, п-почтеннейший, в друг-гую роту. А лучше бы  вам  и  вовсе  из
п-полка уйти. Какой из вас к черту офицер? Так, м-междометие какое-то...
   Ромашов зажмурил глаза и съежился. Ему казалось,  что  если  он  сейчас
пошевелится, то все сидящие в столовой заметят это и  высунутся  из  окон.
Так простоял он минуту или две. Потом, стараясь  дышать  как  можно  тише,
сгорбившись и спрятав голову в плечи, он на цыпочках двинулся вдоль стены,
прошел, все ускоряя шаг, до ворот и,  быстро  перебежав  освещенную  луной
улицу, скрылся в густой тени противоположного забора.
   Ромашов долго кружил в этот вечер по городу, держась все время  теневых
сторон, но почти не сознавая, по каким улицам он идет. Раз он  остановился
против дома Николаевых,  который  ярко  белел  в  лунном  свете,  холодно,
глянцевито и странно сияя своей зеленой металлической крышей.  Улица  была
мертвенно тиха, безлюдна и казалась  незнакомой.  Прямые  четкие  тени  от
домов и заборов резко делили мостовую пополам - одна половина была  совсем
черная, а другая масляно блестела гладким, круглым булыжником.
   За  темно-красными   плотными   занавесками   большим   теплым   пятном
просвечивал свет лампы. "Милая, неужели ты не чувствуешь, как мне грустно,
как я страдаю, как я люблю тебя!" - прошептал Ромашов, делая плачущее лицо
и крепко прижимая обе руки к груди.
   Ему вдруг пришло в голову  заставить  Шурочку,  чтобы  она  услышала  и
поняла его на расстоянии, сквозь стены комнаты.  Тогда,  сжав  кулаки  так
сильно, что под ногтями сделалось  больно,  сцепив  судорожно  челюсти,  с
ощущением холодных мурашек по всему телу, он стал твердить в уме, страстно
напрягая всю свою волю:
   "Посмотри в окно... Подойди к занавеске. Встань с дивана  и  подойди  к
занавеске. Выгляни, выгляни, выгляни. Слышишь, я тебе  приказываю,  сейчас
же подойди к окну".
   Занавески оставались неподвижными. "Ты не слышишь  меня!  -  с  горьким
упреком прошептал Ромашов. - Ты сидишь теперь с ним  рядом,  около  лампы,
спокойная, равнодушная, красивая. Ах, боже мой, боже, как я несчастлив!"
   Он вздохнул и утомленной походкой, низко опустив голову, побрел дальше.
   Он проходил и мимо квартиры Назанского, но там  было  темно.  Ромашову,
правда, почудилось, что кто-то белый мелькал по неосвещенной комнате  мимо
окон,  но  ему  стало  почему-то  страшно,  и  он  не  решился   окликнуть
Назанского.
   Спустя несколько дней Ромашов  вспоминал,  точно  далекое,  никогда  не
забываемое сновидение, эту фантастическую, почти бредовую прогулку. Он сам
не мог бы сказать, каким образом очутился он  около  еврейского  кладбища.
Оно находилось за чертой города и взбиралось на  гору,  обнесенное  низкой
белой стеной, тихое и  таинственное.  Из  светлой  спящей  травы  печально
подымались кверху голые, однообразные, холодные камни, бросавшие  от  себя
одинаковые тонкие тени. А над кладбищем  безмолвно  и  строго  царствовала
торжественная простота уединения.
   Потом он видел себя на другом конце города. Может быть, это и  в  самом
деле было во сне?  Он  стоял  на  середине  длинной  укатанной,  блестящей
плотины, широко пересекающей Буг. Сонная вода густо  и  лениво  колыхалась
под его ногами, мелодично хлюпая о землю, а месяц отражался  в  ее  зыбкой
поверхности дрожащим столбом, и  казалось,  что  это  миллионы  серебряных
рыбок плещутся на воде, уходя узкой дорожкой к дальнему  берегу,  темному,
молчаливому и пустынному. И еще запомнил  Ромашов,  что  повсюду  -  и  на
улицах и за городом - шел за ним сладкий, нежно-вкрадчивый аромат цветущей
белой акации.
   Странные мысли приходили ему в голову в эту ночь - одинокие  мысли,  то
печальные, то жуткие, то мелочно, по-детски, смешные. Чаще же  всего  ему,
точно неопытному игроку, проигравшему в один вечер  все  состояние,  вдруг
представлялось с  соблазнительной  ясностью,  что  вовсе  ничего  не  было
неприятного,  что  красивый  подпоручик   Ромашов   отлично   прошелся   в
церемониальном марше перед генералом, заслужил общие похвалы и что он  сам
теперь сидит вместе с товарищами в светлой столовой офицерского собрания и
хохочет  и  пьет  красное  вино.  Но  каждый  раз  эти  мечты   обрывались
воспоминаниями  о  брани  Федоровского,  о  язвительных   словах   ротного
командира, о разговоре с  Николаевым,  и  Ромашов  снова  чувствовал  себя
непоправимо опозоренным и несчастным.
   Тайный, внутренний инстинкт привел его на то место,  где  он  разошелся
сегодня с Николаевым. Ромашов в это время думал о самоубийстве,  но  думал
без решимости  и  без  страха,  с  каким-то  скрытым,  приятно-самолюбивым
чувством. Обычная, неугомонная фантазия растворила весь ужас  этой  мысли,
украсив и расцветив ее яркими картинами.
   "Вот Гайнан  выскочил  из  комнаты  Ромашова.  Лицо  искажено  испугом.
Бледный, трясущийся, вбегает  он  в  офицерскую  столовую,  которая  полна
народом.  Все  невольно  подымаются  с  мест  при  его  появлении.   "Ваше
высокоблагородие... подпоручик... застрелился!.." -  с  трудом  произносит
Гайнан. Общее смятение. Лица бледнеют.  В  глазах  отражается  ужас.  "Кто
застрелился? Где? Какой  подпоручик?"  -  "Господа,  да  ведь  это  денщик
Ромашова! - узнает кто-то Гайнана.  -  Это  его  черемис".  Все  бегут  на
квартиру, некоторые без шапок. Ромашов лежит на  кровати.  Лужа  крови  на
полу, и в ней валяется револьвер Смита  и  Вессона,  казенного  образца...
Сквозь толпу офицеров, наполнявших маленькую комнату, с трудом пробирается
полковой доктор Знойко. "В  висок!  -  произносит  он  тихо  среди  общего
молчания. - Все кончено". Кто-то замечает вполголоса: "Господа, снимите же
шапки!"  Многие  крестятся.  Веткин  находит  на  столе  записку,   твердо
написанную карандашом, и читает ее вслух: "Прощаю всех, умираю  по  доброй
воле, жизнь так тяжела и печальна! Сообщите  поосторожнее  матери  о  моей
смерти. Георгий Ромашов". Все переглядываются, и все читают в глазах  друг
у друга одну и ту же  беспокойную,  невысказанную  мысль:  "Это  _мы_  его
убийцы!"
   Мерно покачивается гроб под золотым парчовым покровом на  руках  восьми
товарищей. Все офицеры идут следом. Позади их - шестая рота. Капитан Слива
сурово хмурится. Доброе лицо Веткина  распухло  от  слез,  но  теперь,  на
улице, он сдерживает себя. Лбов плачет навзрыд, не скрывая  и  не  стыдясь
своего горя, -  милый,  добрый  мальчик!  Глубокими,  скорбными  рыданиями
несутся в весеннем воздухе звуки похоронного марша. Тут же и все  полковые
дамы и Шурочка. "Я его целовала! - думает она с отчаянием. - Я его любила!
Я могла бы его удержать, спасти!" - "Слишком поздно!" - думает в ответ  ей
с горькой улыбкой Ромашов.
   Тихо разговаривают между собой офицеры, идущие за гробом: "Эх, как жаль
беднягу! Ведь какой  славный  был  товарищ,  какой  прекрасный,  способный
офицер!.. Да... не понимали мы его!" Сильнее рыдает похоронный марш: это -
музыка Бетховена "На смерть героя". А Ромашов лежит в гробу,  неподвижный,
холодный, с вечной улыбкой на  губах.  На  груди  у  него  скромный  букет
фиалок, - никто не знает, чья рука положила эти цветы. Он всех простил:  и
Шурочку, и Сливу, и Федоровского, и  корпусного  командира.  Пусть  же  не
плачут о нем. Он был слишком чист и прекрасен для этой  жизни!  Ему  будет
лучше _там_!"
   Слезы выступили на глаза, но Ромашов не вытирал их.  Было  так  отрадно
воображать себя оплакиваемым, несправедливо обиженным!
   Он шел теперь вдоль свекловичного поля. Низкая толстая  ботва  пестрела
путаными белыми и черными пятнами под ногами.  Простор  поля,  освещенного
луной, точно давил Ромашова. Подпоручик взобрался  на  небольшой  земляной
валик и остановился над железнодорожной выемкой.
   Эта сторона была вся в черной тени,  а  на  другую  падал  ярко-бледный
свет, и казалось, на ней можно  было  рассмотреть  каждую  травку.  Выемка
уходила вниз, как темная пропасть; на дне ее слабо блестели отполированные
рельсы. Далеко за выемкой белели среди поля правильные ряды  остроконечных
палаток.
   Немного ниже гребня выемки, вдоль полотна, шел неширокий уступ. Ромашов
спустился к нему и сел на траву.  От  голода  и  усталости  он  чувствовал
тошноту вместе с ощущением дрожи и слабости  в  ногах.  Большое  пустынное
поле,  внизу  выемка  -   наполовину   в   тени,   наполовину   в   свете,
смутно-прозрачный воздух, росистая трава, - все было погружено  в  чуткую,
крадущуюся тишину, от которой гулко шумело в ушах. Лишь изредка на станции
вскрикивали маневрирующие паровозы, и в молчании  этой  странной  ночи  их
отрывистые свистки принимали живое, тревожное и угрожающее выражение.
   Ромашов лег на спину. Белые, легкие облака  стояли  неподвижно,  и  над
ними быстро катился круглый месяц. Пусто, громадно и холодно было наверху,
и казалось, что все пространство от земли до неба наполнено вечным  ужасом
и вечной тоской. "Там - бог!"  -  подумал  Ромашов,  и  вдруг,  с  наивным
порывом скорби, обиды и жалости к самому себе, он  заговорил  страстным  и
горьким шепотом:
   - Бог! Зачем ты отвернулся от меня? Я - маленький,  я  -  слабый,  я  -
песчинка, что я сделал тебе дурного, бог? Ты ведь все можешь,  ты  добрый,
ты все видишь, - зачем же ты несправедлив ко мне, бог?
   Но ему стало страшно, и он зашептал поспешно и горячо:
   - Нет, нет, добрый, милый, прости меня, прости меня! Я не стану больше.
- И он прибавил с кроткой, обезоруживающей покорностью: -  Делай  со  мной
все, что тебе угодно. Я всему повинуюсь с благодарностью.
   Так он говорил, и в то же время у него в самых тайниках души шевелилась
лукаво-невинная мысль, что его терпеливая покорность растрогает и  смягчит
всевидящего бога, и тогда вдруг случится чудо, от которого все сегодняшнее
- тягостное и неприятное - окажется лишь дурным сном.
   "Где ты ту-ут?" - сердито и торопливо закричал паровоз.
   А другой подхватил низким тоном, протяжно и с угрозой:
   "Я - ва-ас!"
   Что-то зашуршало и мелькнуло на той  стороне  выемки,  на  самом  верху
освещенного откоса. Ромашов слегка приподнял голову, чтобы  лучше  видеть.
Что-то серое, бесформенное, мало похожее на  человека,  спускалось  сверху
вниз, едва выделяясь от травы в призрачно-мутном свете месяца.  Только  по
движению тени да по легкому шороху осыпавшейся земли можно  было  уследить
за ним.
   Вот оно перешло через рельсы. "Кажется - солдат? - мелькнула у Ромашова
беспокойная догадка. - Во всяком случае, это человек. Но так страшно  идти
может только лунатик или пьяный. Кто это?"
   Серый человек пересек рельсы и вошел в тень. Теперь стало  совсем  ясно
видно, что это солдат. Он медленно и неуклюже взбирался наверх,  скрывшись
на некоторое время из поля зрения Ромашова. Но прошло  две-три  минуты,  и
снизу начала медленно подыматься круглая стриженая голова без шапки.
   Мутный свет прямо  падал  на  лицо  этого  человека,  и  Ромашов  узнал
левофлангового солдата своей полуроты - Хлебникова. Он  шел  с  обнаженной
головой, держа шапку в руке, со взглядом, безжизненно устремленным вперед.
Казалось,  он  двигался   под   влиянием   какой-то   чужой,   внутренней,
таинственной силы. Он прошел так близко около офицера, что почти  коснулся
его полой своей  шинели.  В  зрачках  его  глаз  яркими,  острыми  точками
отражался лунный свет.
   - Хлебников! Ты? - окликнул его Ромашов.
   - Ах! - вскрикнул солдат и вдруг,  остановившись,  весь  затрепетал  на
одном месте от испуга.
   Ромашов быстро поднялся. Он увидел  перед  собой  мертвое,  истерзанное
лицо, с разбитыми, опухшими, окровавленными губами, с заплывшим от  синяка
глазом.  При  ночном  неверном  свете   следы   побоев   имели   зловещий,
преувеличенный вид. И, глядя на Хлебникова,  Ромашов  подумал:  "Вот  этот
самый человек вместе со  мной  принес  сегодня  неудачу  всему  полку.  Мы
одинаково несчастны".
   - Куда ты, голубчик? Что с тобой? - спросил ласково Ромашов и,  сам  не
зная зачем, положил обе руки на плечи солдату.
   Хлебников поглядел на него растерянным,  диким  взором,  но  тотчас  же
отвернулся. Губы его чмокнули, медленно раскрылись,  и  из  них  вырвалось
короткое, бессмысленное хрипение. Тупое, раздражающее ощущение, похожее на
то, которое предшествует обмороку, похожее на  приторную  щекотку,  тягуче
заныло в груди и в животе у Ромашова.
   - Тебя били? Да? Ну, скажи же. Да? Сядь здесь, сядь со мною.
   Он потянул Хлебникова за рукав вниз. Солдат,  точно  складной  манекен,
как-то нелепо-легко и послушно упал на мокрую траву, рядом с подпоручиком.
   - Куда ты шел? - спросил Ромашов.
   Хлебников молчал, сидя в неловкой позе  с  неестественно  выпрямленными
ногами. Ромашов видел, как его голова постепенно, едва заметными  толчками
опускалась на грудь. Опять послышался подпоручику короткий хриплый звук, и
в душе у него шевельнулась жуткая жалость.
   - Ты хотел убежать? Надень же шапку. Послушай, Хлебников, я теперь тебе
не начальник, я сам - несчастный, одинокий, убитый человек.  Тебе  тяжело?
Больно? Поговори же со мной откровенно. Может быть, ты хотел убить себя? -
спрашивал Ромашов бессвязным шепотом.
   Что-то щелкнуло и забурчало в  горле  у  Хлебникова,  но  он  продолжал
молчать. В то же время Ромашов заметил, что солдат дрожит  частой,  мелкой
дрожью: дрожала его голова, дрожали с тихим  стуком  челюсти.  На  секунду
офицеру  сделалось  страшно.  Эта  бессонная  лихорадочная  ночь,  чувство
одиночества, ровный, матовый, неживой свет луны, чернеющая глубина  выемки
под ногами, и рядом с ним молчаливый, обезумевший от побоев солдат -  все,
все представилось ему каким-то нелепым, мучительным сновидением, вроде тех
снов, которые, должно быть, будут сниться  людям  в  самые  последние  дни
мира. Но вдруг прилив теплого,  самозабвенного,  бесконечного  сострадания
охватил его душу. И, чувствуя свое  личное  горе  маленьким  и  пустячным,
чувствуя себя взрослым и умным в сравнении с  этим  забитым,  затравленным
человеком, он нежно и крепко обнял Хлебникова за шею, притянул  к  себе  и
заговорил горячо, со страстной убедительностью:
   - Хлебников, тебе плохо? И мне нехорошо, голубчик, мне  тоже  нехорошо,
поверь мне. Я ничего не понимаю из того, что  делается  на  свете.  Все  -
какая-то дикая, бессмысленная,  жестокая  чепуха!  Но  надо  терпеть,  мой
милый, надо терпеть... Это надо.
   Низко склоненная голова Хлебникова вдруг упала на  колени  Ромашову.  И
солдат, цепко обвив руками ноги офицера, прижавшись к ним лицом,  затрясся
всем телом, задыхаясь и корчась от подавляемых рыданий.
   - Не могу больше... - лепетал Хлебников бессвязно, - не могу я,  барин,
больше...  Ох,  господи...  Бьют,  смеются...   взводный   денег   просит,
отделенный кричит... Где взять? Живот у меня надорванный... еще мальчонком
надорвал... Кила у меня, барин... Ох, господи, господи!
   Ромашов близко нагнулся над головой,  которая  исступленно  моталась  у
него на коленях. Он услышал запах грязного,  нездорового  тела  и  немытых
волос  и  прокислый  запах  шинели,  которой  покрывались  во  время  сна.
Бесконечная  скорбь,  ужас,  непонимание  и  глубокая,  виноватая  жалость
переполнили сердце офицера и  до  боли  сжали  и  стеснили  его.  И,  тихо
склоняясь к стриженой, колючей, грязной голове, он прошептал чуть слышно:
   - Брат мой!
   Хлебников схватил руку офицера, и Ромашов почувствовал на ней вместе  с
теплыми каплями слез холодное и липкое прикосновение чужих губ. Но  он  не
отнимал своей руки и говорил простые, трогательные, успокоительные  слова,
какие говорит взрослый обиженному ребенку.
   Потом он сам отвел Хлебникова в лагерь. Пришлось вызывать дежурного  по
роте унтер-офицера Шаповаленко. Тот вышел в  одном  нижнем  белье,  зевая,
щурясь и почесывая себе то спину, то живот.
   Ромашов приказал  ему  сейчас  же  сменить  Хлебникова  с  дневальства.
Шаповаленко пробовал было возражать:
   - Так что, ваше благородие, им еще не подошла смена!..
   - Не разговаривать! - крикнул на него Ромашов. - Скажешь завтра ротному
командиру, что я так приказал... Так ты придешь завтра ко мне?  -  спросил
он Хлебникова, и тот молча ответил ему робким, благодарным взглядом.
   Медленно шел Ромашов вдоль лагеря, возвращаясь домой. Шепот в одной  из
палаток заставил его остановиться и  прислушаться.  Кто-то  полузадушенным
тягучим голосом рассказывал сказку:
   - Во-от посылает той самый черт до того солдата самого  свово  главного
вовшебника. Вот приходит той вовшебник и говорит:  "Солдат,  а  солдат,  я
тебя зъем!" А солдат ему отвечает  и  говорит:  "Ни,  ты  меня  не  можешь
зъесть, так что я и сам вовшебник!"
   Ромашов  опять  подошел  к  выемке.  Чувство  нелепости,   сумбурности,
непонятности жизни угнетало его. Остановившись на откосе, он поднял  глаза
вверх, к небу. Там по-прежнему был холодный простор и бесконечный ужас.  И
почти неожиданно для самого себя, подняв кулаки  над  головою  и  потрясая
ими, Ромашов закричал бешено:
   - Ты! Старый обманщик! Если ты что-нибудь можешь  и  смеешь,  то...  ну
вот: сделай так, чтобы я сейчас сломал себе ногу.
   Он стремглав, закрывши глаза, бросился вниз  с  крутого  откоса,  двумя
скачками перепрыгнул рельсы и, не останавливаясь,  одним  духом  взобрался
наверх. Ноздри у него раздулись, грудь порывисто дышала. Но в душе у  него
вдруг вспыхнула гордая, дерзкая и злая отвага.

   ЧИТАЕМ КУПРИНА

    Александр Куприн. Поединок (продолжение)

    20

   В тот же день - это было в среду - Ромашов получил короткую официальную
записку:
   "Суд общества офицеров N-ского пехотного полка  приглашает  подпоручика
Ромашова явиться к шести часам в зал офицерского  собрания.  Форма  одежды
обыкновенная.
   Председатель суда подполковник Мигунов".
   Ромашов не мог удержаться от  невольной  грустной  улыбки:  эта  "форма
одежды обыкновенная" - мундир с погонами и цветным  кушаком  -  надевается
именно в самых необыкновенных случаях: "на суде, при публичных выговорах и
во время всяких неприятных явок по начальству.
   К шести часам он пришел в собрание и приказал вестовому доложить о себе
председателю суда. Его попросили подождать. Он сел в столовой у  открытого
окна, взял газету и стал читать ее, не понимая слов, без всякого интереса,
механически пробегая глазами буквы.  Трое  офицеров,  бывших  в  столовой,
поздоровались с ним сухо и заговорили между собой вполголоса, так, чтоб он
не слышал. Только один подпоручик Михин долго и крепко, с мокрыми глазами,
жал ему руку, но ничего не сказал, покраснел, торопливо и неловко оделся и
ушел.
   Вскоре в столовую через буфет вышел Николаев. Он был бледен,  веки  его
глаз потемнели, левая щека все время судорожно дергалась, а над  вей  ниже
виска синело большое пухлое пятно.  Ромашов  ярко  и  мучительно  вспомнил
вчерашнюю  драку  и,  весь  сгорбившись,  сморщив  лицо,   чувствуя   себя
расплюснутым невыносимой тяжестью этих позорных воспоминаний, спрятался за
газету и даже плотно зажмурил глаза.
   Он слышал, как Николаев  спросил  в  буфете  рюмку  коньяку  и  как  он
прощался с кем-то. Потом почувствовал мимо себя шаги  Николаева.  Хлопнула
на блоке дверь. И вдруг через несколько секунд  он  услышал  со  двора  за
своей спиной осторожный шепот:
   - Не оглядывайтесь назад! Сидите спокойно. Слушайте.
   Это говорил Николаев. Газета задрожала в руках Ромашова.
   - Я, собственно, не имею права разговаривать с вами.  Но  к  черту  эти
французские тонкости. Что случилось, того не поправишь. Но я вас  все-таки
считаю человеком порядочным. Прошу вас, слышите ли, я прошу вас: ни  слова
о жене и об анонимных письмах. Вы меня поняли?
   Ромашов, закрываясь газетой от  товарищей,  медленно  наклонил  голову.
Песок захрустел на дворе под ногами.  Только  спустя  пять  минут  Ромашов
обернулся и поглядел на двор. Николаева уже не было.
   -  Ваше  благородие,  -  вырос  вдруг  перед   ним   вестовой,   -   их
высокоблагородие просят вас пожаловать.
   В зале, вдоль дальней узкой стены, были составлены несколько  ломберных
столов и покрыты зеленым сукном.  За  ними  помещались  судьи,  спинами  к
окнам;  от  этого  их  лица  были  темными.  Посредине  в   кресле   сидел
председатель - подполковник Мигунов, толстый, надменный человек, без  шеи,
с поднятыми вверх круглыми плечами; по  бокам  от  него  -  подполковники:
Рафальский и Лех, дальше с правой стороны - капитаны Осадчий и Петерсон, а
с левой - капитан Дювернуа и штабс-капитан Дорошенко,  полковой  казначей.
Стол был совершенно  пуст,  только  перед  Дорошенкой,  делопроизводителем
суда, лежала стопочка бумаги. В  большой  пустой  зале  было  прохладно  и
темновато, несмотря на то, что на дворе стоял жаркий, сияющий день.  Пахло
старым деревом, плесенью и ветхой мебельной обивкой.
   Председатель положил обе большие белые, полные руки ладонями  вверх  на
сукно стола и, разглядывая их поочередно, начал деревянным тоном:
   -  Подпоручик  Ромашов,   суд   общества   офицеров,   собравшийся   по
распоряжению  командира  полка,  должен   выяснить   обстоятельства   того
печального и недопустимого в  офицерском  обществе  столкновения,  которое
имело место вчера между вами и поручиком Николаевым. Прошу вас  рассказать
об этом со всевозможными подробностями.
   Ромашов стоял перед нами, опустив руки вниз и теребя околыш  шапки.  Он
чувствовал себя таким затравленным, неловким и растерянным, как  бывало  с
ним только  в  ученические  годы  на  экзаменах,  когда  он  проваливался.
Обрывающимся голосом, запутанными и несвязными фразами, постоянно  мыча  и
прибавляя нелепые междометия, он стал давать показание.  В  то  же  время,
переводя глаза с одного из судей  на  другого,  он  мысленно  оценивал  их
отношения к нему: "Мигунов - равнодушен, он точно каменный, но ему  льстит
непривычная роль главного судьи и та страшная  власть  и  ответственность,
которые сопряжены с нею. Подполковник Врем глядит жалостными  и  какими-то
женскими глазами, - ах, мой милый Брем, помнишь ли ты, как я брал  у  тебя
десять рублей взаймы? Старый Лех серьезничает. Он сегодня трезв, и у  него
под глазами мешки, точно глубокие шрамы. Он не враг мне,  но  он  сам  так
много набезобразничал в собрании в разные времена, что  теперь  ему  будет
выгодна роль  сурового  и  непреклонного  ревнителя  офицерской  чести.  А
Осадчий и Петерсон - это уже настоящие враги. По закону я, конечно, мог бы
отвести Осадчего - вся ссора началась из-за его панихиды, - а впрочем,  не
все ли равно? Петерсон  чуть-чуть  улыбается  одним  углом  рта  -  что-то
скверное, низменное, змеиное  в  улыбке.  Неужели  он  знал  об  анонимных
письмах? У Дювернуа - сонное лицо, а глаза  -  как  большие  мутные  шары.
Дювернуа меня не любит. Да и Дорошенко тоже.  Подпоручик,  который  только
расписывается в получении жалованья и никогда не получает его. Плохи  ваши
дела, дорогой мой Юрий Алексеевич".
   - Виноват,  на  минутку,  -  вдруг  прервал  его  Осадчий.  -  Господин
подполковник, вы позволите мне предложить вопрос?
   - Пожалуйста, - важно кивнул головой Мигунов.
   - Скажите нам, подпоручик Ромашов, - начал Осадчий веско, с  растяжкой,
- где  вы  изволили  быть  до  того,  как  приехали  в  собрание  в  таком
невозможном виде?
   Ромашов покраснел и почувствовал, как его лоб  сразу  покрылся  частыми
каплями пота.
   - Я был... я был... ну, в одном месте, - и он добавил почти шепотом,  -
был в публичном доме.
   - Ага, вы были в публичном доме? - нарочно громко, с жестокой четкостью
подхватил Осадчий. - И, вероятно, вы что-нибудь пили в этом учреждении?
   - Д-да, пил, - отрывисто ответил Ромашов.
   - Так-с. Больше вопросов не имею, - повернулся Осадчий к председателю.
   - Прошу продолжать показание, - сказал Мигунов. - Итак, вы остановились
на том, что плеснули пивом в лицо поручику Николаеву... Дальше?
   Ромашов несвязно, но искренно и подробно рассказал о вчерашней истории.
Он уже начал было угловато и стыдливо говорить о том раскаянии, которое он
испытывает за свое вчерашнее поведение, но его прервал  капитан  Петерсон.
Потирая, точно  при  умывании,  свои  желтые  костлявые  руки  с  длинными
мертвыми пальцами и синими  ногтями,  он  сказал  усиленно-вежливо,  почти
ласково, тонким и вкрадчивым голосом:
   - Ну да,  все  это,  конечно,  так  и  делает  честь  вашим  прекрасным
чувствам. Но скажите нам, подпоручик Ромашов... вы до этой  злополучной  и
прискорбной истории не бывали в доме поручика Николаева?
   Ромашов насторожился и, глядя  не  на  Петерсона,  а  на  председателя,
ответил грубовато:
   - Да, бывал, но я не понимаю, какое это отношение имеет к делу.
   -  Подождите.  Прошу  отвечать  только  на  вопросы,  -  остановил  его
Петерсон. - Я хочу сказать, не  было  ли  у  вас  с  поручиком  Николаевым
каких-нибудь особенных поводов ко взаимной вражде, - поводов характера  не
служебного, а домашнего, так сказать, семейного?
   Ромашов выпрямился и прямо, с открытой ненавистью  посмотрел  в  темные
чахоточные глаза Петерсона.
   - Я бывал у Николаевых не чаще, чем у других моих знакомых, - сказал он
громко и резко. - И с ним прежде  у  меня  никакой  вражды  не  было.  Все
произошло случайно и неожиданно, потому что мы оба были нетрезвы.
   - Хе-хе-хе, это уже мы слыхали, о вашей нетрезвости,  -  опять  прервал
его Петерсон, - по я хочу только спросить, не было ли у вас с  ним  раньше
этакого какого-нибудь столкновения? Нет, не  ссоры,  поймите  вы  меня,  а
просто этакого недоразумения, натянутости, что ли, на какой-нибудь частной
почве. Ну, скажем, несогласие в убеждениях или там какая-нибудь  интрижка.
А?
   -  Господин  председатель,  могу  я  не  отвечать   на   некоторые   из
предлагаемых мне вопросов? - спросил вдруг Ромашов.
   - Да, это вы можете, - ответил  холодно  Мигунов.  -  Вы  можете,  если
хотите, вовсе не давать показаний или давать их письменно. Это ваше право.
   - В таком случае заявляю, что ни на один из вопросов капитана Петерсона
я отвечать не буду, - сказал Ромашов. - Это будет лучше  для  него  и  для
меня.
   Его спросили еще о  нескольких  незначительных  подробностях,  и  затем
председатель объявил ему,  что  он  свободен.  Однако  его  еще  два  раза
вызывали для дачи  дополнительных  показаний,  один  раз  в  тот  же  день
вечером, другой раз в четверг утром. Даже такой неопытный  в  практическом
отношении человек, как Ромашов,  понимал,  что  суд  ведет  дело  халатно,
неумело и донельзя небрежно, допуская множество ошибок и бестактностей.  И
самым большим промахом было то,  что,  вопреки  точному  и  ясному  смыслу
статьи  149  дисциплинарного  устава,  строго   воспрещающей   разглашение
происходящего на суде,  члены  суда  чести  не  воздержались  от  праздной
болтовни. Они рассказали о  результатах  заседаний  своим  женам,  жены  -
знакомым городским дамам, а те - портнихам, акушеркам и даже прислуге.  За
одни сутки Ромашов сделался сказкой города и героем дня. Когда он проходил
по улице, на него глядели из окон, из калиток, из палисадников, из щелей в
заборах. Женщины издали показывали на него пальцами, и он постоянно слышал
у себя за спиной свою  фамилию,  произносимую  быстрым  шепотом.  Никто  в
городе не сомневался, что между ним и Николаевым произойдет дуэль. Держали
даже пари об ее исходе.
   Утром в четверг, идя в собрание мимо дома Лыкачевых, он вдруг  услышал,
что кто-то зовет его по имени.
   - Юрий Алексеевич, Юрий Алексеевич, подите сюда!
   Он остановился и поднял голову  кверху.  Катя  Лыкачева  стояла  по  ту
сторону забора на садовой скамеечке. Она была в утреннем  легком  японском
халатике,  треугольный  вырез  которого  оставлял   голою   ее   тоненькую
прелестную девичью шею. И вся она была такая розовая, свежая, вкусная, что
Ромашову на минуту стало весело.
   Она перегнулась через забор, чтобы подать  ему  руку,  еще  холодную  и
влажную от умыванья. И в то же время она тараторила картаво:
   - Отчего у нас не бываете? Стыдно дьюзей забывать. Зьой, зьой,  зьой...
Т-ссс, я все, я все, все знаю! -  Она  вдруг  сделала  большие  испуганные
глаза. - Возьмите себе вот это и наденьте на шею,  непьеменно,  непьеменно
наденьте.
   Она вынула из-за своего керимона, прямо с груди,  какую-то  ладанку  из
синего шелка на шнуре и торопливо сунула ему  в  руку.  Ладанка  была  еще
теплая от ее тела.
   - Помогает? - спросил Ромашов шутливо. - Что это такое?
   - Это тайна, не смейте смеяться. Безбожник! Зьой.
   "Однако  я  нынче  в  моде.  Славная  девочка",  -   подумал   Ромашов,
простившись с Катей. Но он не мог удержаться, чтобы и  здесь  в  последний
раз не подумать о себе в третьем лице красивой фразой:
   "Добродушная улыбка скользнула по суровому лицу старого бретера".
   Вечером в  этот  день  его  опять  вызвали  в  суд,  но  уже  вместе  с
Николаевым. Оба врага стояли перед столом почти  рядом.  Они  ни  разу  не
взглянули друг на  друга,  но  каждый  из  них  чувствовал  на  расстоянии
настроение  другого  и  напряженно  волновался  этим.  Оба  они  упорно  и
неподвижно смотрели на председателя, когда он читал им решение суда:
   - "Суд общества офицеров N-ского пехотного полка, в составе - следовали
чины и фамилии  судей  -  под  председательством  подполковника  Мигунова,
рассмотрев дело о столкновении в помещении офицерского  собрания  поручика
Николаева и  подпоручика  Ромашова,  нашел,  что  ввиду  тяжести  взаимных
оскорблений ссора этих обер-офицеров не может быть окончена примирением  и
что поединок между ними  является  единственным  средством  удовлетворения
оскорбленной чести  и  офицерского  достоинства.  Мнение  суда  утверждено
командиром полка".
   Окончив чтение, подполковник Мигунов снял очки и спрятал их в футляр.
   - Вам остается, господа, - сказал он  с  каменной  торжественностью,  -
выбрать себе секундантов, по два с каждой стороны, и прислать их к  девяти
часам вечера сюда, в собрание, где они совместно с нами выработают условия
поединка. Впрочем, - прибавил он, вставая и пряча очечник в задний карман,
-  впрочем,  прочитанное  сейчас  постановление  суда  не  имеет  для  вас
обязательной силы. За каждым из вас сохраняется полная свобода драться  на
дуэли, или... - он развел руками и сделал паузу, -  или  оставить  службу.
Затем... вы свободны, господа... Еще два слова.  Уж  не  как  председатель
суда,  а  как  старший  товарищ,  советовал  бы  вам,   господа   офицеры,
воздержаться до поединка от  посещения  собрания."  Это  может  повести  к
осложнениям. До свиданья.
   Николаев круто повернулся и быстрыми шагами  вышел  из  залы.  Медленно
двинулся за ним и Ромашов. Ему не было страшно, но он  вдруг  почувствовал
себя исключительно одиноким, странно  обособленным,  точно  отрезанным  от
всего мира. Выйдя на крыльцо собрания, он с долгим,  спокойным  удивлением
глядел на небо, на деревья, на корову  у  забора  напротив,  на  воробьев,
купавшихся в пыли среди дороги, и  думал:  "Вот  -  все  живет,  хлопочет,
суетится, растет и сияет, а мне уже больше ничто не нужно и не  интересно.
Я приговорен. Я один".
   Вяло, почти со скукой пошел он  разыскивать  Бек-Агамалова  и  Веткина,
которых  он  решил  просить  в  секунданты.  Оба  охотно   согласились   -
Бек-Агамалов   с   мрачной   сдержанностью,   Веткин   с    ласковыми    и
многозначительными рукопожатиями.
   Идти домой Ромашову не хотелось -  там  было  жутко  и  скучно.  В  эти
тяжелые минуты душевного бессилия, одиночества и вялого непонимания  жизни
ему нужно было видеть близкого, участливого друга и в то же время тонкого,
понимающего, нежного сердцем человека.
   И вдруг он вспомнил о Назанском.

    21

   Назанский был,  по  обыкновению,  дома.  Он  только  что  проснулся  от
тяжелого хмельного сна и теперь лежал на кровати  в  одном  нижнем  белье,
заложив рука под голову. В его глазах была равнодушная, усталая муть.  Его
лицо  совсем  не  изменило  своего  сонного  выражения,   когда   Ромашов,
наклоняясь над ним, говорил неуверенно и тревожно:
   - Здравствуйте, Василий Нилыч, не помешал я вам?
   - Здравствуйте, -  ответил  Назанский  сиплым  слабым  голосом.  -  Что
хорошенького? Садитесь.
   Он протянул Ромашову горячую влажную руку, но глядел на него так, точно
перед ним был не его любимый интересный товарищ, а  привычное  видение  из
давнишнего скучного сна.
   - Вам нездоровится? - спросил робко Ромашов,  садясь  в  его  ногах  на
кровать. - Так я не буду вам мешать. Я уйду.
   Назанский немного приподнял голову с подушки  и,  весь  сморщившись,  с
усилием посмотрел на Ромашова.
   -  Нет...  Подождите.  Ах,  как  голова  болит!   Послушайте,   Георгий
Алексеевич...  у  вас  что-то  есть...  есть...   что-то   необыкновенное.
Постойте, я не могу собрать мыслей. Что такое с вами?
   Ромашов глядел на него с молчаливым состраданием. Все  лицо  Назанского
странно изменилось за то время, как оба офицера не виделись. Глаза глубоко
ввалились и почернели вокруг, виски пожелтели, а щеки с  неровной  грязной
кожей опустились и оплыли книзу  и  некрасиво  обросли  жидкими  курчавыми
волосами.
   - Ничего особенного, просто мне захотелось видеться с  вами,  -  сказал
небрежно Ромашов. - Завтра я дерусь на дуэли с  Николаевым.  Мне  противно
идти домой. Да это, впрочем, все  равно.  До  свиданья.  Мне,  видите  ли,
просто не с кем было поговорить... Тяжело на душе.
   Назанский закрыл глаза, и лицо его мучительно исказилось.  Видно  было,
что он неестественным напряжением воли возвращает к себе  сознание.  Когда
же он открыл глаза, то в них уже светились внимательные теплые искры.
   -  Нет,  подождите...  мы  сделаем  вот  что.  -  Назанский  с   трудом
переворотился на бок и поднялся на локте. - Достаньте там, из  шкафчика...
вы знаете... Нет, не надо яблока...  Там  есть  мятные  лепешки.  Спасибо,
родной.  Мы  вот  что  сделаем...  Фу,  какая  гадость!..  Повезите   меня
куда-нибудь на воздух - здесь омерзительно, и я здесь  боюсь...  Постоянно
такие страшные галлюцинации. Поедем,  покатаемся  на  лодке  и  поговорим.
Хотите?
   Он, морщась, с видом крайнего отвращения пил рюмку за рюмкой, и Ромашов
видел, как понемногу загорались  жизнью  и  блеском  и  вновь  становились
прекрасными его голубые глаза.
   Выйдя из дому, они взяли извозчика и поехали на конец города,  к  реке.
Там, на одной стороне плотины, стояла  еврейская  турбинная  мукомольня  -
огромное красное здание, а на другой - были расположены купальни, и там же
отдавались напрокат лодки. Ромашов сел на весла, а  Назанский  полулег  на
корме, прикрывшись шинелью.
   Река, задержанная плотиной, была широка и неподвижна, как большой пруд.
По обеим ее сторонам берега уходили плоско и ровно  вверх.  На  них  трава
была так ровна, ярка и сочна, что издали хотелось ее потрогать рукой.  Под
берегами в воде зеленел камыш  и  среди  густой,  темной,  круглой  листвы
белели большие головки кувшинок.
   Ромашов рассказал подробно историю своего  столкновения  с  Николаевым.
Назанский задумчиво слушал его, наклонив голову  и  глядя  вниз  на  воду,
которая ленивыми густыми струйками, переливавшимися,  как  жидкое  стекло,
раздавалась вдаль и вширь от носа лодки.
   - Скажите правду, вы не боитесь, Ромашов? - спросил Назанский тихо.
   - Дуэли? Нет, не боюсь, - быстро  ответил  Ромашов.  Но  тотчас  же  он
примолк и в одну секунду живо представил себе, как он будет стоять  совсем
близко против Николаева и видеть в его протянутой руке опускающееся черное
дуло револьвера. - Нет, нет, - прибавил Ромашов  поспешно,  -  я  не  буду
лгать, что не боюсь. Конечно, страшно. Но я знаю,  что  я  не  струшу,  не
убегу, не попрошу прощенья.
   Назанский опустил концы пальцев в теплую, вечернюю, чуть-чуть  ропщущую
воду и заговорил медленно, слабым голосом, поминутно откашливаясь:
   - Ах, милый мой, милый Ромашов, зачем вы хотите это делать?  Подумайте:
если вы знаете твердо, что не струсите, - если совсем твердо знаете, -  то
ведь во сколько раз тогда будет смелее взять и отказаться.
   - Он меня ударил... в лицо! - сказал упрямо  Ромашов,  и  вновь  жгучая
злоба тяжело колыхнулась в нем.
   - Ну, так, ну,  ударил,  -  возразил  ласково  Назанский  и  грустными,
нежными глазами поглядел на Ромашова. - Да разве в этом дело? Все на свете
проходит, пройдет и ваша боль и ваша ненависть.  И  вы  сами  забудете  об
этом. Но о человеке, которого вы убили, вы никогда не забудете. Он будет с
вами  в  постели,  за  столом,  в  одиночестве  и  в  толпе.   Пустозвоны,
фильтрованные  дураки,  медные  лбы,  разноцветные  попугаи  уверяют,  что
убийство на дуэли - не убийство. Какая чепуха! Но  они  же  сентиментально
верят, что разбойникам снятся мозги и кровь  их  жертв.  Нет,  убийство  -
всегда убийство. И  важна  здесь  не  боль,  не  смерть,  не  насилие,  не
брезгливое отвращение к крови и трупу, - нет, ужаснее  всего  то,  что  вы
отнимаете у человека его радость жизни. Великую радость жизни! -  повторил
вдруг Назанский громко, со слезами в голосе. - Ведь никто - ни вы,  ни  я,
ах, да просто-напросто никто в мире не верит ни в какую  загробную  жизнь.
Оттого  все  страшатся  смерти,  но  малодушные  дураки  обманывают   себя
перспективами лучезарных садов и сладкого пения  кастратов,  а  сильные  -
молча перешагивают грань необходимости. Мы - не сильные. Когда мы  думаем,
что будет после нашей смерти,  то  представляем  себе  пустой  холодный  и
темный погреб. Нет, голубчик, все это  враки:  погреб  был  бы  счастливым
обманом, радостным утешением. Но представьте себе  весь  ужас  мысли,  что
совсем, совсем ничего не будет, ни темноты, ни пустоты, ни холоду...  даже
мысли об  этом  не  будет,  даже  страха  не  останется!  Хотя  бы  страх!
Подумайте!
   Ромашов бросил весла вдоль бортов. Лодка едва подвигалась  по  воде,  и
это было заметно лишь по тому, как тихо плыли в обратную  сторону  зеленые
берега.
   - Да, ничего не будет, - повторил Ромашов задумчиво.
   -  А  посмотрите,  нет,   посмотрите   только,   как   прекрасна,   как
обольстительна жизнь! - воскликнул Назанский, широко простирая вокруг себя
руки. - О, радость, о, божественная красота жизни! Смотрите: голубое небо,
вечернее солнце, тихая вода - ведь  дрожишь  от  восторга,  когда  на  них
смотришь, - вон там, далеко, ветряные  мельницы  машут  крыльями,  зеленая
кроткая травка, вода у берега - розовая, розовая от заката.  Ах,  как  все
чудесно, как все нежно и счастливо!
   Назанский вдруг закрыл глаза руками и  расплакался,  но  тотчас  же  он
овладел собой и заговорил,  не  стыдясь  своих  слез,  глядя  на  Ромашова
мокрыми сияющими глазами:
   - Нет,  если  я  попаду  под  поезд,  и  мне  перережут  живот,  и  мои
внутренности смешаются с песком и намотаются на  колеса,  и  если  в  этот
последний миг меня спросят: "Ну что, и теперь жизнь прекрасна?" - я  скажу
с благодарным восторгом: "Ах, как она прекрасна!" Сколько радости дает нам
одно только зрение! А есть  еще  музыка,  запах  цветов,  сладкая  женская
любовь!  И  есть  безмернейшее  наслаждение  -   золотое   солнце   жизни,
человеческая мысль! Родной мой Юрочка!.. Простите, что я вас так назвал. -
Назанский, точно извиняясь,  протянул  к  нему  издали  дрожащую  руку.  -
Положим, вас посадили в тюрьму на веки  вечные,  и  всю  жизнь  вы  будете
видеть из  щелки  только  два  старых  изъеденных  кирпича...  нет,  даже,
положим, что в вашей тюрьме нет ни одной искорки света, ни единого звука -
ничего! И все-таки разве это можно сравнить с чудовищным ужасом смерти?  У
вас остается мысль, воображение, память, творчество - ведь и с этим  можно
жить. И у вас даже могут быть минуты восторга от радости жизни.
   - Да, жизнь прекрасна, - сказал Ромашов.
   - Прекрасна! - пылко повторил Назанский. - И  вот  два  человека  из-за
того, что один ударил другого, или поцеловал его жену, или просто, проходя
мимо него и крутя усы, невежливо посмотрел на него,  -  эти  два  человека
стреляют друг в друга, убивают друг друга. Ах, нет, их раны, их страдания,
их смерть - все это к черту! Да разве он себя убивает - жалкий  движущийся
комочек, который называется человеком? Он убивает  солнце,  жаркое,  милое
солнце, светлое небо, природу, - всю многообразную красоту жизни,  убивает
величайшее наслаждение и гордость - человеческую мысль! Он убивает то, что
уж никогда, никогда, никогда не возвратится. Ах, дураки, дураки!
   Назанский печально, с долгим вздохом покачал головой и опустил ее вниз.
Лодка вошла в камыши. Ромашов  опять  взялся  за  весла.  Высокие  зеленые
жесткие стебли, шурша о борта, важно и медленно кланялись. Тут было темнее
и прохладнее, чем на открытой воде.
   - Что же мне делать? - спросил Ромашов мрачно и грубовато. - Уходить  в
запас? Куда я денусь?
   Назанский улыбнулся кротко и нежно.
   - Подождите, Ромашов. Поглядите мне  в  глаза.  Вот  так.  Нет,  вы  не
отворачивайтесь, смотрите прямо и отвечайте по чистой  совести.  Разве  вы
верите в то, что вы служите интересному, хорошему, полезному делу?  Я  вас
знаю хорошо, лучше, чем всех других, и  я  чувствую  вашу  душу.  Ведь  вы
совсем не верите в это.
   - Нет, - ответил Ромашов твердо. - Но куда я пойду?
   - Постойте, не торопитесь. Поглядите-ка вы на наших офицеров. О,  я  не
говорю про гвардейцев, которые танцуют на балах, говорят  по-французски  и
живут на содержании у своих родителей и законных жен. Нет, подумайте вы  о
нас, несчастных армеутах,  об  армейской  пехоте,  об  этом  главном  ядре
славного и храброго русского войска. Ведь все это заваль, рвань,  отбросы.
В лучшем случае - сыновья  искалеченных  капитанов.  В  большинстве  же  -
убоявшиеся   премудрости   гимназисты,   реалисты,    даже    неокончившие
семинаристы. Я вам приведу в пример наш полк. Кто у нас  служит  хорошо  и
долго? Бедняки, обремененные семьями, нищие, готовые на всякую уступку, на
всякую жестокость, даже на убийство, на воровство солдатских копеек, и все
это из-за своего горшка щей. Ему приказывают: стреляй, и  он  стреляет,  -
кого? за что? Может быть, понапрасну? Ему все равно, он не рассуждает.  Он
знает,  что  дома  пищат  его  замурзанные,  рахитические   дети,   и   он
бессмысленно, как дятел, выпуча глаза, долбит одно слово: "Присяга!"  Все,
что есть талантливого, способного,  -  спивается.  У  нас  семьдесят  пять
процентов офицерского состава больны сифилисом. Один счастливец  -  и  это
раз в пять лет - поступает в академию, его провожают с  ненавистью.  Более
прилизанные и с протекцией неизменно уходят в жандармы или мечтают о месте
полицейского пристава в большом городе. Дворяне и те, кто хотя с маленьким
состоянием, идут в земские начальники. Положим, остаются  люди  чуткие,  с
сердцем, но что они делают? Для них  служба  -  это  сплошное  отвращение,
обуза, ненавидимое  ярмо.  Всякий  старается  выдумать  себе  какой-нибудь
побочный интерес, который  его  поглощает  без  остатка.  Один  занимается
коллекционерством, многие ждут не дождутся вечера, когда можно сесть дома,
у  лампы,  взять  иголку  и  вышивать  по  канве  крестиками  какой-нибудь
паршивенький ненужный коверчик или выпиливать лобзиком ажурную  рамку  для
собственного портрета. На  службе  они  мечтают  об  этом,  как  о  тайной
сладостной радости. Карты, хвастливый спорт в  обладании  женщинами  -  об
этом я уж не говорю. Всего гнуснее служебное честолюбие, мелкое,  жестокое
честолюбие. Это - Осадчий  и  компания,  выбивающие  зубы  и  глаза  своим
солдатам. Знаете ли, при мне Арчаковский так бил  своего  денщика,  что  я
насилу отнял его. Потом кровь оказалась не  только  на  стенах,  но  и  на
потолке. А чем это кончилось, хотите ли знать?  Тем,  что  денщик  побежал
жаловаться ротному командиру, а ротный командир послал его  с  запиской  к
фельдфебелю, а фельдфебель  еще  полчаса  бил  его  по  синему,  опухшему,
кровавому лицу. Этот солдат дважды заявлял жалобу на инспекторском смотру,
но без всякого результата.
   Назанский замолчал и стал нервно тереть себе виски ладонями.
   - Постойте... Ах, как мысли бегают... - сказал он  с  беспокойством.  -
Как это скверно, когда не  ты  ведешь  мысль,  а  она  тебя  ведет...  Да,
вспомнил! Теперь дальше. Поглядите вы на остальных офицеров. Ну, вот  вам,
для примера, штабс-капитан Плавский. Питается черт знает чем  -  сам  себе
готовит какую-то дрянь на керосинке, носит почти лохмотья,  но  из  своего
сорокавосьмирублевого жалованья каждый месяц  откладывает  двадцать  пять.
Ого-го! У него уже лежит в банке около двух тысяч, и он тайно отдает их  в
рост  товарищам  под  зверские  проценты.  Вы  думаете,  здесь  врожденная
скупость? Нет, нет, это только средство уйти  куда-нибудь,  спрятаться  от
тяжелой и непонятной бессмыслицы военной службы... Капитан Стельковский  -
умница, сильный, смелый человек. А  что  составляет  суть  его  жизни?  Он
совращает  неопытных   крестьянских   девчонок.   Наконец,   возьмите   вы
подполковника Брема. Милый, славный чудак, добрейшая душа - одна прелесть,
- и вот он весь ушел в заботы о своем зверинце. Что  ему  служба,  парады,
знамя, выговоры, честь? Мелкие, ненужные подробности в жизни.
   - Брем - чудный, я его люблю, - вставил Ромашов.
   - Так-то так, конечно, милый, - вяло согласился Назанский. -  А  знаете
ли, - заговорил он вдруг, нахмурившись, - знаете, какую  штуку  однажды  я
видел на маневрах? После ночного перехода шли мы в атаку. Сбились  мы  все
тогда с ног, устали, разнервничались все: и офицеры и солдаты. Брем  велит
горнисту играть повестку к атаке, а тот,  бог  его  знает  почему,  трубит
вызов резерва. И один раз, и другой, и третий. И вдруг этот самый - милый,
добрый, чудный Брем подскакивает на коне к горнисту, который держит  рожок
у рта, и изо всех сил трах кулаком по  рожку!  Да.  И  я  сам  видел,  как
горнист вместе с кровью выплюнул на землю раскрошенные зубы.
   - Ах, боже мой! - с отвращением простонал Ромашов.
   - Вот так и все они, даже самые лучшие, самые нежные из них, прекрасные
отцы и внимательные мужья,  -  все  они  на  службе  делаются  низменными,
трусливыми, злыми, глупыми зверюшками.  Вы  спросите:  почему?  Да  именно
потому, что никто из них в службу не верит и разумной цели этой службы  не
видит. Вы знаете ведь, как дети любят играть в войну? Было время  кипучего
детства и в истории, время буйных и веселых молодых поколений. Тогда  люди
ходили вольными шайками, и война была общей хмельной радостью, кровавой  и
доблестной утехой. В начальники выбирался самый храбрый, самый  сильный  и
хитрый, и его  власть,  до  тех  пор  пока  его  не  убивали  подчиненные,
принималась всеми истинно как божеская. Но вот человечество  выросло  и  с
каждым годом становится все более мудрым, и вместо детских шумных игр  его
мысли с каждым днем становятся серьезнее и глубже. Бесстрашные авантюристы
сделались шулерами. Солдат не идет уже на военную службу, как на веселое и
хищное ремесло. Нет,  его  влекут  на  аркане  за  шею,  а  он  упирается,
проклинает и плачет. И начальники из грозных, обаятельных,  беспощадных  и
обожаемых атаманов обратились  в  чиновников,  трусливо  живущих  на  свое
нищенское жалованье.  Их  доблесть  -  подмоченная  доблесть.  И  воинская
дисциплина - дисциплина за страх - соприкасается  с  обоюдною  ненавистью.
Красивые фазаны облиняли. Только один подобный пример  я  знаю  в  истории
человечества.  Это  монашество.  Начало  его  было  смиренно,  красиво   и
трогательно.  Может  быть  -  почем  знать  -  оно  было  вызвано  мировой
необходимостью? Но прошли  столетия,  и  что  же  мы  видим?  Сотни  тысяч
бездельников, развращенных, здоровенных лоботрясов, ненавидимых даже теми,
кто в них имеет время от времени духовную потребность. И все  это  покрыто
внешней  формой,  шарлатанскими  знаками  касты,  смешными  выветрившимися
обрядами. Нет, я не напрасно  заговорил  о  монахах,  и  я  рад,  что  мое
сравнение логично. Подумайте только,  как  много  общего.  Там  -  ряса  и
кадило, здесь - мундир и  гремящее  оружие;  там  -  смирение,  лицемерные
вздохи, слащавая речь, здесь - наигранное мужество, гордая честь,  которая
все время вращает глазами: "А вдруг меня кто-нибудь обидит?" -  выпяченные
груди, вывороченные  локти,  поднятые  плечи.  Но  и  те  и  другие  живут
паразитами и знают, ведь знают это глубоко в душе, но боятся  познать  это
разумом и, главное, животом.  И  они  подобны  жирным  вшам,  которые  тем
сильнее отъедаются на чужом теле, чем оно больше разлагается.
   Назанский злобно фыркнул носом и замолчал.
   - Говорите, говорите, - попросил умоляюще Ромашов.
   - Да, настанет время, и оно уже у ворот. Время великих разочарований  и
страшной переоценки. Помните, я говорил вам как-то, что существует от века
незримый и беспощадный гений человечества. Законы его точны и неумолимы. И
чем мудрее становится человечество, тем более и  глубже  оно  проникает  в
них. И вот я уверен, что по этим непреложным законам все в мире  рано  или
поздно приходит в равновесие. Если рабство длилось века, то распадение его
будет ужасно. Чем громадное было насилие, тем кровавее будет расправа. И я
глубоко, я твердо уверен, что настанет  время,  когда  нас,  патентованных
красавцев,  неотразимых  соблазнителей,   великолепных   щеголей,   станут
стыдиться женщины и, наконец, перестанут слушаться солдаты. И это будет не
за то, что мы били в кровь людей, лишенных возможности защищаться, и не за
то, что нам, во имя чести  мундира,  проходило  безнаказанным  оскорбление
женщин, и не за то, что мы, опьянев, рубили в кабаках  в  окрошку  всякого
встречного и поперечного. Конечно, и за то и за это, но есть у  нас  более
страшная и уже теперь непоправимая вина. Это то, что мы - слепы и глухи ко
всему.  Давно  уже,  где-то  вдали  от  наших  грязных,  вонючих  стоянок,
совершается огромная, новая, светозарная жизнь. Появились  новые,  смелые,
гордые люди, загораются в умах пламенные свободные мысли. Как в  последнем
действии мелодрамы, рушатся старые башни и подземелья,  и  из-за  них  уже
видится ослепительное сияние.  А  мы,  надувшись,  как  индейские  петухи,
только хлопаем глазами и надменно  болбочем:  "Что?  Где?  Молчать!  Бунт!
Застрелю!" И вот этого-то индюшачьего презрения  к  свободе  человеческого
духа нам не простят - во веки веков.
   Лодка выехала в тихую, тайную водяную прогалинку. Кругом тесно обступил
ее круглой зеленой стеной высокий и неподвижный камыш.  Лодка  была  точно
отрезана, укрыта от всего мира. Над ней с криком  носились  чайки,  иногда
так близко, почти касаясь крыльями Ромашова, что он  чувствовал  дуновение
от их сильного полета. Должно быть, здесь, где-нибудь в чаще тростника,  у
них были гнезда. Казанский лег на корму навзничь и долго глядел  вверх  на
небо, где золотые неподвижные облака уже окрашивались в розовый цвет.
   Ромашов сказал робко:
   - Вы не устали? Говорите еще.
   И Назанский, точно продолжая вслух свои мысли, тотчас же заговорил:
   - Да, наступает новое, чудное, великолепное время. Я ведь много  прожил
на свободе и много кой-чего читал, много испытал и  видел.  До  этой  поры
старые вороны и галки  вбивали  в  нас  с  самой  школьной  скамьи:  "Люби
ближнего, как самого себя, и знай, что кротость, послушание и трепет  суть
первые достоинства человека". Более честные, более сильные,  более  хищные
говорили нам: "Возьмемся об руку, пойдем и погибнем, но будущим поколениям
приготовим светлую и легкую жизнь". Но я никогда не понимал этого. Кто мне
докажет с ясной убедительностью, - чем связан я  с  этим  -  черт  бы  его
побрал! - моим ближним, с подлым рабом, с зараженным,  с  идиотом?  О,  из
всех легенд я более всего ненавижу - всем  сердцем,  всей  способностью  к
презрению - легенду об Юлиане Милостивом. Прокаженный говорил:  "Я  дрожу,
ляг со мной в постель рядом. Я озяб, приблизь свои губы к моему  смрадному
рту и дыши на  меня".  Ух,  ненавижу!  Ненавижу  прокаженных  и  не  люблю
ближних. А затем, какой интерес заставит меня разбивать свою  голову  ради
счастья людей тридцать второго столетия? О, я знаю  этот  куриный  бред  о
какой-то мировой душе, о священном долге. Но даже тогда, когда я ему верил
умом, я ни разу не чувствовал его сердцем. Вы следите за мной, Ромашов?
   Ромашов со стыдливой благодарностью поглядел на Назанского.
   - Я вас вполне, вполне понимаю, - сказал он. - Когда меня не станет, то
и весь мир погибнет? Ведь вы это говорите?
   - Это самое.  И  вот,  говорю  я,  любовь  к  человечеству  выгорела  и
вычадилась из человеческих сердец. На смену ей  идет  новая,  божественная
вера, которая пребудет бессмертной до конца мира. Это  любовь  к  себе,  к
своему  прекрасному  телу,  к  своему  всесильному  уму,  к   бесконечному
богатству своих чувств. Нет, подумайте, подумайте, Ромашов: кто вам дороже
и ближе себя? Никто. Вы - царь мира, его гордость и украшение.  Вы  -  бог
всего живущего. Все,  что  вы  видите,  слышите,  чувствуете,  принадлежит
только вам.  Делайте,  что  хотите.  Берите  все,  что  вам  нравится.  Не
страшитесь никого во всей вселенной, потому что  над  вами  никого  нет  и
никто не равен вам. Настанет время, и великая вера в свое  Я  осенит,  как
огненные языки святого духа, головы всех людей, и тогда уже  не  будет  ни
рабов, ни господ, ни калек, ни жалости, ни пороков, ни злобы, ни  зависти.
Тогда люди станут богами. И подумайте, как  осмелюсь  я  тогда  оскорбить,
толкнуть, обмануть человека, в котором я чувствую равного  себе,  светлого
бога? Тогда жизнь будет прекрасна.  По  всей  земле  воздвигнутся  легкие,
светлые здания, ничто вульгарное, пошлое не  оскорбит  наших  глаз,  жизнь
станет сладким трудом, свободной наукой, дивной музыкой, веселым, вечным и
легким праздником. Любовь,  освобожденная  от  темных  пут  собственности,
станет светлой религией мира, а не тайным позорным грехом в темном углу, с
оглядкой, с отвращением. И самые тела наши сделаются светлыми, сильными  и
красивыми, одетыми в яркие великолепные одежды. Так  же  как  верю  в  это
вечернее небо надо мной, - воскликнул Назанский, торжественно подняв  руку
вверх, - так же твердо верю я в эту грядущую богоподобную жизнь!
   Ромашов, взволнованный, потрясенный, пролепетал побледневшими губами:
   - Назанский, это мечты, это фантазии!
   Назанский тихо и снисходительно засмеялся.
   - Да, - промолвил он с  улыбкой  в  голосе,  -  какой-нибудь  профессор
догматического богословия или классической филологии расставит врозь ноги,
разведет руками и скажет, склонив набок голову: "Но  ведь  это  проявление
крайнего индивидуализма!" Дело не в страшных словах, мой дорогой  мальчик,
дело в том, что нет на свете ничего практичнее, чем те фантазии, о которых
теперь мечтают лишь немногие. Они, эти фантазии, - вернейшая и надежнейшая
спайка для людей. Забудем, что мы - военные. Мы  -  шпаки.  Вот  на  улице
стоит чудовище, веселое, двухголовое чудовище. Кто ни пройдет  мимо  него,
оно его сейчас в морду, сейчас в морду. Оно меня еще не ударило,  но  одна
мысль о том, что оно меня может ударить, оскорбить  мою  любимую  женщину,
лишить меня по произволу свободы, - эта мысль вздергивает на дыбы всю  мою
гордость. Один я его осилить не могу. Но рядом  со  мною  стоит  такой  же
смелый и такой же гордый человек, как я, и я говорю ему: "Пойдем и сделаем
вдвоем так, чтобы оно ни тебя, ни меня не ударило". И мы идем. О, конечно,
это грубый-пример, это схема, но в лице этого двухголового чудовища я вижу
все, что связывает мой дух, насилует мою  волю,  унижает  мое  уважение  к
своей личности. И тогда-то не телячья жалость к ближнему,  а  божественная
любовь к самому себе соединяет мои усилия с усилиями других, равных мне по
духу людей.
   Назанский умолк. Видимо, его утомил непривычный нервный  подъем.  Через
несколько минут он продолжал вяло, упавшим голосом:
   - Вот так-то, дорогой мой Георгий Алексеевич. Мимо нас плывет огромная,
сложная,  вся  кипящая  жизнь,  родятся  божественные,  пламенные   мысли,
разрушаются старые позолоченные идолища.  А  мы  стоим  в  наших  стойлах,
упершись кулаками в бока, и ржем: "Ах вы, идиоты! Шпаки!  Дррать  вас!"  И
этого жизнь нам никогда не простит...
   Он привстал, поежился под своим пальто и сказал устало:
   - Холодно... Поедемте домой...
   Ромашов выгреб из камышей. Солнце село за дальними городскими  крышами,
и они черно и четко выделялись  в  красной  полосе  зари.  Кое-где  яркими
отраженными огнями  играли  оконные  стекла.  Вода  в  сторону  зари  была
розовая, гладкая и веселая, но позади лодки она уже сгустилась, посинела и
наморщилась.
   Ромашов сказал внезапно, отвечая на свои мысли:
   - Вы правы. Я уйду в запас. Не знаю сам, как это сделаю, но об этом я и
раньше думал.
   Назанский кутался в пальто и вздрагивал от холода.
   - Идите, идите, - сказал он с ласковой грустью. - В  вас  что-то  есть,
какой-то внутренний свет... я не знаю, как это назвать. Но в нашей берлоге
его погасят. Просто плюнут на него и потушат. Главное - не бойтесь вы,  не
бойтесь жизни: она веселая, занятная, чудная штука - эта жизнь. Ну, ладно,
не повезет вам - падете вы, опуститесь до босячества,  до  пропойства.  Но
ведь, ей-богу, родной мой, любой бродяжка живет в десять тысяч раз  полнее
и интереснее, чем Адам Иванович Зегржт или капитан Слива. Ходишь по  земле
туда-сюда, видишь города, деревни,  знакомишься  со  множеством  странных,
беспечных,  насмешливых  людей,  смотришь,  нюхаешь,  слышишь,  спишь   на
росистой траве, мерзнешь на морозе, ни  к  чему  не  привязан,  никого  не
боишься, обожаешь свободную жизнь всеми частицами  души...  Эх,  как  люди
вообще мало понимают! Не все ли равно: есть воблу или седло дикой  козы  с
трюфелями, напиваться водкой или шампанским, умереть под балдахином или  в
полицейском участке. Все это детали, маленькие удобства, быстро проходящие
привычки. Они только затеняют,  обесценивают  самый  главный  и  громадный
смысл жизни. Вот часто гляжу я на  пышные  похороны.  Лежит  в  серебряном
ящике под  дурацкими  султанами  одна  дохлая  обезьяна,  а  другие  живые
обезьяны идут за ней следом, с вытянутыми мордами,  понавесив  на  себя  и
спереди и сзади смешные звезды и побрякушки... А все эти визиты,  доклады,
заседания... Нет, мой родной, есть только одно непреложное,  прекрасное  и
незаменимое - свободная душа, а с нею творческая  мысль  и  веселая  жажда
жизни. Трюфели могут быть и не быть - это капризная и весьма пестрая  игра
случая. Кондуктор, если он только  не  совсем  глуп,  через  год  выучится
прилично и не без достоинства царствовать. Но никогда откормленная, важная
и тупая обезьяна, сидящая в карете, со  стекляшками  на  жирном  пузе,  не
поймет гордой  прелести  свободы,  не  испытает  радости  вдохновения,  не
заплачет  сладкими  слезами  восторга,  глядя,  как  на   вербовой   ветке
серебрятся пушистые барашки!
   Назанский  закашлялся  и  кашлял  долго.  Потом,  плюнув  за  борт,  он
продолжал:
   - Уходите, Ромашов. Говорю вам так, потому что я сам попробовал воли, и
если вернулся назад, в загаженную клетку, то виною тому... ну, да ладно...
все равно, вы понимаете. Смело ныряйте в жизнь, она вас  не  обманет.  Она
похожа на огромное здание с тысячами комнат, в которых свет, пение, чудные
картины, умные, изящные люди, смех, танцы, любовь - все, что есть великого
и грозного в искусстве. А вы в этом дворце до сих пор видели  один  только
темный, тесный чуланчик, весь в сору и в паутине, - и вы боитесь выйти  из
него.
   Ромашов причалил к пристани и помог  Назанскому  выйти  из  лодки.  Уже
стемнело, когда  они  приехали  на  квартиру  Назанского.  Ромашов  уложил
товарища в постель и сам накрыл его сверху одеялом и шинелью.
   Назанский так сильно дрожал, что у него стучали зубы. Ежась в  комок  и
зарываясь головой в  подушку,  он  говорил  жалким,  беспомощным,  детским
голосом:
   - О, как я боюсь своей комнаты... Какие сны, какие сны!
   - Хотите, я останусь ночевать? - продолжал Ромашов.
   - Нет, нет, не надо. Пошлите, пожалуйста,  за  бромом...  и...  немного
водки. Я без денег...
   Ромашов просидел у него  до  одиннадцати  часов.  Понемногу  Назанского
перестало трясти. Он вдруг открыл большие, блестящие, лихорадочные глаза и
сказал решительно, отрывисто:
   - Теперь уходите. Прощайте.
   - Прощайте, - сказал печально Ромашов.
   Ему хотелось сказать: "Прощайте, учитель", но  он  застыдился  фразы  и
только прибавил с натянутой шуткой:
   - Почему - прощайте? Почему не до свидания?
   Назанский засмеялся жутким, бессмысленным, неожиданным смехом.
   - А почему не до свидания? - крикнул он диким голосом сумасшедшего.
   И Ромашов почувствовал на всем своем теле дрожащие волны ужаса.