"КИНОДИВА" Кино, сериалы и мультфильмы. Всё обо всём! |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Вы здесь » "КИНОДИВА" Кино, сериалы и мультфильмы. Всё обо всём! » Дом, семья и развлечения. » Стихи (2)
Стихи - 2
Любопытно, что рифма как таковая, появилась лишь в 12 веке.
А до этого существовал лишь размер.
Античная поэзия рифмы не знала.
В 2000-м году, решением 30-й сессии Генеральной конференции ЮНЕСКО 21 марта объявлен Всемирным днём поэзии.
Первый Всемирный день поэзии прошёл в Париже, где находится штаб-квартира ЮНЕСКО.
Зимняя ночь
Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
Как летом роем мошкара
Летит на пламя,
Слетались хлопья со двора
К оконной раме.
Метель лепила на стекле
Кружки и стрелы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
На озаренный потолок
Ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья.
И падали два башмачка
Со стуком на пол.
И воск слезами с ночника
На платье капал.
И все терялось в снежной мгле
Седой и белой.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
На свечку дуло из угла,
И жар соблазна
Вздымал, как ангел, два крыла
Крестообразно.
Мело весь месяц в феврале,
И то и дело
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
Борис Пастернак
Стихотворение Б. Пастернака «Зимняя ночь», представляющее собой сплав философской и любовной лирики, входит в «тетрадь Юрьевых писаний» в романе «Доктор Живаго» и играет роль дополнительного связующего элемента композиционной структуры произведения.
Точная дата создания стихотворения неизвестна. Ряд исследователей относит его написание к зиме 1946 года, связывая стихотворение с последней любовью и музой поэта, Ольгой Ивинской. Другие версии полагают уместным говорить о 1954-1955 гг., времени завершения работы над романом. Стихотворение обрело известность после первой публикации романа в СССР в 1988 году.
Ленинград
Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухлых желез.
Ты вернулся сюда, — так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей.
Узнавай же скорее декабрьский денек,
Где к зловещему дегтю подмешан желток.
Петербург, я еще не хочу умирать:
У тебя телефонов моих номера.
Петербург, у меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса.
Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок.
И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.
Осип Мандельштам
1930 г.
У нас - время стихов
* * *
Ежедневное чудо — не чудо…
Ежедневное чудо —
не чудо
Ежедневное горе —
не горе.
Настоящее горе
другое.
И о нем говорить не хочу я.
Ежедневные блестки —
как ветошь.
Ежедневная ноша
не давит.
В ежедневные слезы
не веришь
Не тревожит.
Надоедает.
Лжет язык
в ежедневном застолье.
Бесконечные вопли
писклявы.
Постоянные вздохи —
не вздохи
Ежедневные клятвы —
не клятвы.
Ежедневная ссора —
не ссора…
Но,
над спелой росой
нависая,
вдруг встает
ежедневное солнце.
Ошарашивая.
Потрясая.
Ежедневной земли
не убудет…
И шепчу я,
охрипнув от песен:
пусть любовь
ежедневною
будет.
Ежедневной, как хлеб.
Если есть он.
Роберт Рождественский
Юлия Друнина
Во все века
Во все века,
Всегда, везде и всюду
Он повторяется,
Жестокий сон, —
Необъяснимый поцелуй Иуды
И тех проклятых сребреников звон.
Сие понять —
Напрасная задача.
Гадает человечество опять:
Пусть предал бы
(Когда не мог иначе!),
Но для чего же
В губы целовать?..
Весенний дождь
Еще светло перед окном,
В разрывы облак солнце блещет,
И воробей своим крылом,
В песке купаяся, трепещет.
А уж от неба до земли,
Качаясь, движется завеса,
И будто в золотой пыли
Стоит за ней опушка леса.
Две капли брызнули в стекло,
От лип душистым медом тянет,
И что-то к саду подошло,
По свежим листьям барабанит.
Афанасий Фет
1857 г.
В Англии
Диане и Алану Майерс
I. Брайтон-рок
Ты возвращаешься, сизый цвет ранних сумерек. Меловые скалы Сассекса в море отбрасывают запах сухой травы и длинную тень, как ненужную черную вещь. Рябое море на сушу выбрасывает шум прибоя и остатки ультрамарина. Из сочетанья всплеска лишней воды с лишней тьмой возникают, резко выделяя на фоне неба шпили церквей, обрывы скал, эти сизые, цвета пойманной рыбы, летние сумерки; и я прихожу в себя. В зарослях беззаботно вскрикивает коноплянка. Чистая линия горизонта с облаком напоминает веревку с выстиранной рубашкой, и танкер перебирает мачтами, как упавший на спину муравей. В сознании всплывает чей-то телефонный номер — порванная ячейка опустевшего невода. Бриз овевает щеку. Мертвая зыбь баюкает беспокойную щепку, и отражение полощется рядом с оцепеневшей лодкой. В середине длинной или в конце короткой жизни спускаешься к волнам не выкупаться, но ради темно-серой, безлюдной, бесчеловечной глади, схожей цветом с глазами, глядящими, не мигая, на нее, как две капли воды. Как молчанье на попугая.
II. Северный Кенсингтон
Шорох «Ирландского времени», гонимого ветром по железнодорожным путям к брошенному депо, шелест мертвой полыни, опередившей осень, серый язык воды подле кирпичных десен. Как я люблю эти звуки — звуки бесцельной, но длящейся жизни, к которым уже давно ничего не прибавить, кроме шуршащих галькой собственных грузных шагов. И в небо запустишь гайкой. Только мышь понимает прелести пустыря — ржавого рельса, выдернутого штыря, проводов, не способных взять выше сиплого до-диеза, поражения времени перед лицом железа. Ничего не исправить, не использовать впредь. Можно только залить асфальтом или стереть взрывом с лица земли, свыкшегося с гримасой бетонного стадиона с орущей массой. И появится мышь. Медленно, не спеша, выйдет на середину поля, мелкая, как душа по отношению к плоти, и, приподняв свою обезумевшую мордочку, скажет «не узнаю».
III. Сохо
В венецианском стекле, окруженном тяжелой рамой, отражается матовый профиль красавицы с рваной раной говорящего рта. Партнер созерцает стены, где узоры обоев спустя восемь лет превратились в «Сцены скачек в Эпсоме». — Флаги. Наездник в алом картузе рвется к финишу на полуторагодовалом жеребце. Все слилось в сплошное пятно. В ушах завывает ветер. На трибунах творится невообразимое… — «не ответил на второе письмо, и тогда я решила...» Голос представляет собой борьбу глагола с ненаставшим временем. Молодая, худая рука перебирает локоны, струящиеся, не впадая никуда, точно воды многих рек. Оседлав деревянных четвероногих, вокруг стола с недопитым павшие смертью храбрых на чужих простынях джигитуют при канделябрах к подворотне в -ском переулке, засыпанном снегом. — Флаги жухнут. Ветер стихает; и капли влаги различимы становятся у соперника на подбородке, и трибуны теряются из виду… — В подворотне светит желтая лампочка, чуть золотя сугробы, словно рыхлую корочку венской сдобы. Однако, кто бы ни пришел сюда первым, колокол в переулке не звонит. И подковы сивки или каурки в настоящем прошедшем, даже достигнув цели, не оставляют следов на снегу. Как лошади карусели.
IV. Ист Финчли
Вечер. Громоздкое тело движется в узкой, стриженной под полубокс аллее с рядами фуксий и садовой герани, точно дредноут в мелком деревенском канале. Перепачканный мелом правый рукав пиджака, так же как самый голос, выдает род занятий — «Розу и гладиолус поливать можно реже, чем далии и гиацинты, раз или два в неделю». И он мне приводит цифры из «Советов любителю-садоводу» и строку из Вергилия. Земля поглощает воду с неожиданной скоростью, и он прячет глаза. В гостиной, скупо обставленной, нарочито пустынной, жена — он женат вторым браком, — как подобает женам, раскладывает, напевая, любимый Джоном Голсуорси пасьянс «Паук». На стене акварель: в воде отражается вид моста неизвестно где.
Всякий живущий на острове догадывается, что рано или поздно все это кончается; что вода из-под крана, прекращая быть пресной, делается соленой, и нога, хрустевшая гравием и соломой, ощущает внезапный холод в носке ботинка. В музыке есть то место, когда пластинка
начинает вращаться против движенья стрелки. И на камине маячит чучело перепелки, понадеявшейся на бесконечность лета, ваза с веточкой бересклета и открытки с видом базара где-то в Алжире — груды пестрой материи, бронзовые сосуды, сзади то ли верблюды, то ли просто холмы; люди в тюрбанах. Не такие, как мы.
Аллегория памяти, воплощенная в твердом карандаше, зависшем в воздухе над кроссвордом. Дом на пустынной улице, стелящейся покато, в чьих одинаковых стеклах солнце в часы заката отражается, точно в окне экспресса, уходящего в вечность, где не нужны колеса. Милая спальня (между подушек — кукла), где ей снятся ее «кошмары». Кухня; издающая запах чая гудящая хризантема газовой плитки. И очертания тела оседают на кресло, как гуща, отделяющаяся от жижи.
Посредине абсурда, ужаса, скуки жизни стоят за стеклом цветы, как вывернутые наизнанку мелкие вещи — с розой, подобно знаку бесконечности из-за пучка восьмерок, с колесом георгина, буксующим меж распорок, как расхристанный локомотив Боччони, с танцовщицами-фуксиями и с еще не распустившейся далией. Плавающий в покое мир, где не спрашивают «что такое? что ты сказал? повтори» — потому что эхо возвращает того воробья неизменно в ухо от китайской стены; потому что ты произнес только одно: «цветы».
V. Три рыцаря
В старой ротонде аббатства, в алтаре, на полу спят вечным сном три рыцаря, поблескивая в полу- мраке ротонды, как каменные осетры, чешуею кольчуги и жабрами лат. Все три горбоносы и узколицы, и с головы до пят рыцари: в панцире, шлеме, с длинным мечом. И спят дольше, чем бодрствовали. Сумрак ротонды. Руки скрещены на груди, точно две севрюги.
За щелчком аппарата следует вспышка — род выстрела (все, что нас отбрасывает вперед, на стену будущего, есть как бы выстрел). Три рыцаря, не шелохнувшись, повторяют внутри камеры то, что уже случилось — либо при Пуатье, либо в святой земле: путешественник в канотье для почивших за-ради Отца и Сына и Святого Духа ужаснее сарацина.
Аббатство привольно раскинулось на берегу реки. Купы зеленых деревьев. Белые мотыльки порхают у баптистерия над клумбой и т. д. Прохладный английский полдень. В Англии, как нигде, природа скорее успокаивает, чем увлекает глаз; и под стеной ротонды, как перед раз навсегда опустившимся занавесом в театре, аплодисменты боярышника ты не разделишь на три.
VI. Йорк
W. H. A.
Бабочки северной Англии пляшут над лебедою под кирпичной стеною мертвой фабрики. За средою наступает четверг, и т. д. Небо пышет жаром, и поля выгорают. Города отдают лежалым полосатым сукном, георгины страдают жаждой. И твой голос — «Я знал трех великих поэтов. Каждый был большой сукин сын» — раздается в моих ушах с неожиданной четкостью. Я замедляю шаг
и готов оглянуться. Скоро четыре года, как ты умер в австрийской гостинице. Под стрелкой перехода ни души: черепичные кровли, асфальт, известка, тополя. Честер тоже умер — тебе известно это лучше, чем мне. Как костяшки на пыльных счетах, воробьи восседают на проводах. Ничто так не превращает знакомый подъезд в толчею колонн, как любовь к человеку; особенно, если он
мертв. Отсутствие ветра заставляет тугие листья напрягать свои мышцы и нехотя шевелиться. Танец белых капустниц похож на корабль в бурю. Человек приносит с собою тупик в любую точку света; и согнутое колено размножает тупым углом перспективу плена, как журавлиный клин, когда он берет курс на юг. Как все движущееся вперед.
Пустота, поглощая солнечный свет на общих основаньях с боярышником, увеличивается наощупь в направленьи вытянутой руки, и мир сливается в длинную улицу, на которой живут другие. В этом смысле он — Англия. Англия в этом смысле до сих пор Империя и в состояньи — если верить музыке, булькающей водой, — править морями. Впрочем — любой средой.
Я в последнее время немного сбиваюсь, скалюсь отраженью в стекле витрины; покамест палец набирает свой номер, рука опускает трубку. Стоит закрыть глаза, как вижу пустую шлюпку, замерзшую на воде посредине бухты. Выходя наружу из телефонной будки, слышу голос скворца, в крике его — испуг. Но раньше, чем он взлетает, звук
растворяется в воздухе. Чьей беспредметной сини и сродни эта жизнь, где вещи видней в пустыне, ибо в ней тебя нет. И вакуум постепенно заполняет местный ландшафт. Как сухая пена, овцы покоятся на темнозеленых волнах йоркширского вереска. Кордебалет проворных бабочек, повинуясь невидимому смычку, мельтешит над заросшей канавой, не давая зрачку
ни на чем задержаться. И вертикальный стебель иван-чая длинней уходящей на север древней Римской дороги, всеми забытой в Риме. Вычитая из меньшего большее, из человека — Время, получаешь в остатке слова, выделяющиеся на белом фоне отчетливей, чем удается телом это сделать при жизни, даже сказав «лови!».
Что источник любви превращает в объект любви.
VII
Английские каменные деревни. Бутылка собора в окне харчевни. Коровы, разбредшиеся по полям. Памятники королям.
Человек в костюме, побитом молью, провожает поезд, идущий, как все тут, к морю, улыбается дочке, уезжающей на Восток. Раздается свисток.
И бескрайнее небо над черепицей тем синее, чем громче птицей оглашаемо. И чем громче поет она, тем все меньше видна.
Иосиф Бродский
1976
Чайковский, как известно, очень любил ландыши.
Именно этому цветку он посвтил свое стихотворение, отправление в письме Модесту Чайковскому 15/27 декабря 1878 года из Флоренции:
"Когда в конце весны в последний раз срываю
Любимые цветы, -тоска мне давит грудь,
И к будущему я молитвенно взываю:
Хоть раз еще хочу на ландыши взглянуть.
Вот отцвели они. Стрелой промчалось лето,
Короче стали дни, умолк пернатый хор,
Скупее солнце нам дает тепла и света,
И разостлал уж лес свой лиственный ковер.
Потом, когда придет пора зимы суровой
И снежной пеленой оденутся леса,
Уныло я брожу и жду с тоскою новой,
Чтоб солнышком весны блеснули небеса.
Не радует меня ни книга, ни беседа,
Ни быстрый бег саней, ни бала шумный блеск,
Ни Патти, ни театр, ни тонкости обеда,
Ни тлеющих полен в камине тихий треск.
Я жду весны. И вот волшебница явилась,
Свой саван сбросил лес и нам готовит тень,
И реки потекли, и роща огласилась,
И наконец настал давно желанный день!
Скорее в лес!.. Бегу знакомою тропою.
Ужель сбылись мечты, осуществились сны?..
Вот он! Склонясь к земле, я трепетной рукою
Срываю чудный дар волешбницы-весны.
О ландыш, отчего так радуешь ты взоры?
Другие есть цветы роскошней и пышней,
И ярче краски в них, и веселей узоры, -
Но прелести в них таинственной твоей.
В чем тайнна чар твоих? Что ты душе вещаешь?
Чем манишь так к себе и сердце веселишь?
Иль радостей былых ты призрак воскрешаешь,
Или блаженство нам грядущее сулишь?
Не знаю. Но меня твое благоуханье,
Как винная струя, и греет и пьянит,
Как музыка, оно стесняет мне дыханье
И, как огонь любви, питает жар ланит.
И счастлив я, пока цветешь ты, ландышь скромный,
От скуки зимних дней давно прошел и след,
И нет гнетущих дум, и сердце в неге томной
Привествует с тобой забвенье зол и бед.
Но ты отцвел. Опять чредой однообразной
Дни тихо потекут, и прежнего сильней
Томиться буду я тоскою неотвязной,
Мучительной мечтой о счастье майских дней.
И вот когда-нибудь весна опять разбудит
И от оков воздвигнет мир живой.
Но час пробьет. Меня среди живых не будет,
Я встречу. укак и все, черед свой роковой.
Что буедт там?.. Куда, в час смерти окрыленный,
Мой дух, веленью вняв, беззвучно воспарит?
Ответа нет! Молчи, мой ум неугомонный,
Тебе не разгадать, чем вечность нас дарит.
Но, как природа вся, мы жаждой жить влекомы,
Зовем тебя и ждем, красавица весна!
Нам радости земли так близки, так знакомы, -
Зияющая пасть могилы так темна!
P.S. Так как я не поэт, а только стихоплет, то, может быть, ошибаюсь, но мне кажется, что стихотворение никогда не моежт быть вполне искренно, вполне вылиться из души. Законы стихосложения, рифма (особенно рифма) обуславливают деланность (это слово выделенно-Р.Э.). Поэтому я скажу, что музыка все-таки бесконечно выше поэзии. Само собой разумеется, что и в музыке бывает то, что французы называют remplissage (пустой вставкой-Р.Э.), но он менее чувствуется. При внимательном анализе во всяком случае стихотворении можно найти строки, существующие только для рифмы"
(Печатается из книги "П. И. Чайковский. Полн.собр.соч. Т. VII".-М, 1962, Письмо №1023, стр. 542-543)
Владимир Набоков
(1899-1977)
Велосипедист
Мне снились полевые дали,
дороги белой полоса,
руль низкий, быстрые педали,
два серебристых колеса.
Восторг мне снился буйно-юный,
и упоенье быстроты,
и меж столбов стальные струны,
и тень стремительной версты.
Поля, поля, и над равниной
ворона тяжело летит.
Под узкой и упругой шиной
песок бежит и шелестит.
Деревня. Длинная канава.
Сирень цветущая вокруг
избушек серых. Слева, справа
мальчишки выбегают вдруг.
Вдогонку шапку тот бросает,
тот кличет тонким голоском,
и звонко собачонка лает,
вертясь пред зыбким колесом.
И вновь поля, и голубеет
над ними чистый небосвод.
Я мчусь, и солнце спину греет,
и вот нежданно поворот.
Колеса косо пробегают,
не попадая в колею.
Деревья шумно обступают.
Я вижу старую скамью.
Но разглядеть не успеваю,
чей вензель вырезан на ней.
Я мимо, мимо пролетаю,
и утихает шум ветвей.
30 сентября 1918
Пасха в стихах
Христос воскрес!
Христос воскрес! Опять с зарею
Редеет долгой ночи тень,
Опять зажегся над землею
Для новой жизни новый день.
Еще чернеют чащи бора;
Еще в тени его сырой,
Как зеркала, стоят озера
И дышат свежестью ночной;
Еще в синеющих долинах
Плывут туманы… Но смотри:
Уже горят на горных льдинах
Лучи огнистые зари!
Они в выси пока сияют.
Недостижимой, как мечта,
Где голоса земли смолкают
И непорочна красота.
Но, с каждым часом приближаясь
Из-за алеющих вершин,
Они заблещут, разгораясь,
И в тьму лесов, и в глубь долин;
Они взойдут в красе желанной
И возвестят с высот небес,
Что день настал обетованный,
Что Бог воистину воскрес!
И. А. Бунин. 1896 г.
На Воскресение Христа
Душа моя, ликуй и пой,
Наследница небес:
Христос воскрес, Спаситель твой
Воистину воскрес!
Так! Ад пред Сильным изнемог:
Из гробовых вериг,
Из ночи смерти Сына Бог
И с Ним тебя воздвиг.
Из света вечного Господь
Сошел в жилище тьмы,
Облекся в персть, оделся в плоть —
Да не погибнем мы!
Неизреченная любовь,
Всех таинств высота!
За нас Свою святую Кровь
Он пролил со креста.
Чистейшей Кровию Своей
Нас, падших, искупил
От мук и гроба, из сетей
И власти темных сил.
Христос воскрес, Спаситель мой
Воистину воскрес.
Ликуй душа; Он пред тобой
Раскрыл врата небес!
В. К. Кюхельбекер
Пасхальный благовест
Колокол дремавший
Разбудил поля,
Улыбнулась солнцу
Сонная земля.
Понеслись удары
К синим небесам,
Звонко раздается
Голос по лесам.
Скрылась за рекою,
Бледная луна,
Звонко побежала
Резвая волна.
Тихая долина
Отгоняет сон,
Где-то за дорогой
Замирает звон.
Сергей Есенин
Пасха в Петербурге
Гиацинтами пахло в столовой,
Ветчиной, куличом и мадерой,
Пахло вешнею Пасхой Христовой,
Православною русскою верой.
Пахло солнцем, оконною краской
И лимоном от женского тела,
Вдохновенно-веселою Пасхой,
Что вокруг колокольно гудела.
И у памятника Николая
Перед самой Большою Морскою,
Где была из торцов мостовая,
Просмоленною пахло доскою.
Из-за вымытых к празднику стекол,
Из-за рам без песка и без ваты
Город топал, трезвонил и цокал,
Целовался, восторгом объятый.
Было сладко для чрева и духа
Юность мчалась, цветы приколовши.
А у старцев, хотя было сухо,
Шубы, вата в ушах и галоши…
Поэтичность религии, где ты?
Где поэзии религиозность?
Все «бездельные» песни пропеты,
«Деловая» отныне серьезность…
Пусть нелепо, смешно, глуповато
Было в годы мои молодые,
Но зато было сердце объято
Тем, что свойственно только России!
Игорь Северянин
С. Маршак
* * *
Уходит Счастье без оглядки.
Не любит ветреница ждать.
Рукой со лба откинет прядки,
Вас поцелует - и бежать.
А тетка Горе из объятий
Вас не отпустит, хоть стара.
Присядет ночью у кровати
И вяжет, вяжет до утра.
Антология одного стихотворения: ГЕНРИХ ГЕЙНЕ «Счастье и Горе»:
https://davidaidelman.livejournal.com/586871.html?
Заведи мне ладони за плечи,
обойми,
только губы дыхнут об мои,
только море за спинами плещет.
Наши спины, как лунные раковины,
что замкнулись за нами сейчас.
Мы заслушаемся, прислонясь.
Мы — как формула жизни двоякая.
На ветру мировых клоунад
заслоняем своими плечами
возникающее меж нами —
как ладонями пламя хранят.
Если правда, душа в каждой клеточке,
свои форточки отвори.
В моих порах стрижами заплещутся
души пойманные твои!
Все становится тайное явным.
Неужели под свистопад,
разомкнувши объятья, завянем —
как раковины не гудят?
А пока нажимай, заваруха,
на скорлупы упругие спин!
Это нас погружает друг в друга.
Спим.
Андрей Вознесенский
Андрей Андреевич Вознесенский. Родился 12 мая 1933 года в Москве - умер 1 июня 2010 года в Москве. Русский поэт, публицист, художник, архитектор.
Источник: https://stuki-druki.com/DenRozhdenia/Kt … 2-maya.php Штуки-дрюки ©
Александр Пушкин
Ты и Вы
Пустое вы сердечным ты
Она, обмолвясь, заменила
И все счастливые мечты
В душе влюбленной возбудила.
Пред ней задумчиво стою,
Свести очей с нее нет силы;
И говорю ей: как вы милы!
И мыслю: как тебя люблю!
1828 г.
Я лежу на лугу.
В небесах ни гугу.
Вдаль плывут облака,
Как немая река.
А в траве, на земле,
На цветке, на стебле -
Всюду пенье и свист,
И живет всякий лист:
Тут и муха, и жук,
И зеленый паук.
Прилетела пчела
И в цветок уползла.
Тут кузнечик усы
Чистит ради красы,
И кряхтит муравей
За работой своей.
Шмель мохнатый гудит
И сердито глядит,
Где цветок посочней,
Где медок повкусней.
А комар-людоед,
Будто друг иль сосед,
Будто в гости попав,
Полетел мне в рукав.
Будет жалить и петь.
Что же! Надо терпеть:
Я убить на лугу
Никого не могу.
"Лето"
Сергей Городецкий (1884-1967)
Константин Дмитриевич Бальмонт
(3 [15] июня 1867, сельцо Гумнищи, Шуйский уезд, Владимирская губерния - 23 декабря 1942, Нуази-ле-Гран, Франция) - поэт-символист, переводчик, эссеист, один из виднейших представителей русской поэзии Серебряного века. Опубликовал 35 поэтических сборников, 20 книг прозы, переводил с многих языков. Автор автобиографической прозы, мемуаров, филологических трактатов, историко-литературных исследований и критических эссе.
Язык, великолепный наш язык.
Речное и степное в нем раздолье,
В нем клекоты орла и волчий рык,
Напев, и звон, и ладан богомолья.В нем воркованье голубя весной,
Взлет жаворонка к солнцу — выше, выше.
Березовая роща. Свет сквозной.
Небесный дождь, просыпанный по крыше.Журчание подземного ключа.
Весенний луч, играющий по дверце.
В нем Та, что приняла не взмах меча,
А семь мечей в провидящее сердце.И снова ровный гул широких вод.
Кукушка. У колодца молодицы.
Зеленый луг. Веселый хоровод.
Канун на небе. В черном — бег зарницы.Костер бродяг за лесом, на горе,
Про Соловья-разбойника былины.
«Ау!» в лесу. Светляк в ночной поре.
В саду осеннем красный грозд рябины.Соха и серп с звенящею косой.
Сто зим в зиме. Проворные салазки.
Бежит савраска смирною рысцой.
Летит рысак конем крылатой сказки.Пастуший рог. Жалейка до зари.
Родимый дом. Тоска острее стали.
Здесь хорошо. А там — смотри, смотри.
Бежим. Летим. Уйдем. Туда. За дали.Чу, рог другой. В нем бешеный разгул.
Ярит борзых и гончих доезжачий.
Баю-баю. Мой милый. Ты уснул?
Молюсь. Молись. Не вечно неудачи.Я снаряжу тебя в далекий путь.
Из тесноты идут вразброд дороги.
Как хорошо в чужих краях вздохнуть
О нем — там, в синем — о родном пороге.Подснежник наш всегда прорвет свой снег.
В размах грозы сцепляются зарницы.
К Царь-граду не ходил ли наш Олег?
Не звал ли в полночь нас полет Жар-птицы?И ты пойдешь дорогой Ермака,
Пред недругом вскричишь: «Теснее, други!»
Тебя потопит льдяная река,
Но ты в века в ней выплывешь в кольчуге.Поняв, что речь речного серебра
Не удержать в окованном вертепе,
Пойдешь ты в путь дорогою Петра,
Чтоб брызг морских добросить в лес и в степи.Гремучим сновиденьем наяву
Ты мысль и мощь сольешь в едином хоре,
Венчая полноводную Неву
С Янтарным морем в вечном договоре.Ты клад найдешь, которого искал,
Зальешь и запоешь умы и страны.
Не твой ли он, колдующий Байкал,
Где в озере под дном не спят вулканы?Добросил ты свой гулкий табор-стан,
Свой говор златозвонкий, среброкрылый,
До той черты, где Тихий океан
Заворожил подсолнечные силы.Ты вскликнул: «Пушкин!» Вот он, светлый бог,
Как радуга над нашим водоемом.
Ты в черный час вместишься в малый вздох.
Но Завтра — встанет! С молнией и громом!
Я в этот мир пришел...
Константин Бальмонт
Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце
И синий кругозор.
Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце
И выси гор.
Я в этот мир пришел, чтоб видеть море
И пышный цвет долин.
Я заключил миры в едином взоре.
Я властелин.
Я победил холодное забвенье,
Создав мечту мою.
Я каждый миг исполнен откровенья,
Всегда пою.
Мою мечту страданья пробудили,
Но я любим за то.
Кто равен мне в моей певучей силе?
Никто, никто.
Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце,
А если день погас,
Я буду петь... Я буду петь о Солнце
В предсмертный час!
А.С.Пушкин: «Перед гробницею святой…»
Перед гробницею святой
Стою с поникшею главой…
Все спит кругом; одни лампады
Во мраке храма золотят
Столпов гранитные громады
И их знамен нависший ряд.
Под ними спит сей властелин,
Сей идол северных дружин,
Маститый страж страны державной,
Смиритель всех ее врагов,
Сей остальной из стаи славной
Екатерининских орлов.
В твоем гробу восторг живет!
Он русский глас нам издает;
Он нам твердит о той године,
Когда народной веры глас
Воззвал к святой твоей седине:
«Иди, спасай!» Ты встал – и спас…
Внемли ж и днесь наш верный глас,
Встань и спасай царя и нас,
О старец грозный! На мгновенье
Явись у двери гробовой,
Явись, вдохни восторг и рвенье
Полкам, оставленным тобой!
Явись и дланию своей
Нам укажи в толпе вождей,
Кто твой наследник, твой избранный!
Но храм – в молчанье погружен,
И тих твоей могилы бранной
Невозмутимый, вечный сон…
1831 год
Гробница Кутузова в Казанском Соборе Санкт-Петербурга
стала источником вдохновения для А.С. Пушкина, написавшего в 1831 году
знаменитое стихотворение «Перед гробницею святой…»
Полностью стихотворение было опубликовано только после смерти Пушкина.
19 октября 1811 года был открыт Царскосельский лицей.
Лицеисты первого выпуска, к которому принадлежал и Пушкин, через всю жизнь пронесли особый «лицейский дух» — дух уважения к личности, ее достоинству, дух чести и товарищества, дружбы и братства. Именно в Лицее поэт обрел настоящих друзей. Кроме того, Лицей стал для него настоящим домом, и там же произошло его посвящение в поэты. В связи со всем этим день открытия Лицея Пушкин неизменно отмечал стихотворениями, обращенными к друзьям юности (Пущину, Дельвигу, Кюхельбекеру). Окончив лицей, выпускники решили ежегодно собираться 19 октября. В те годы, когда Пушкин был в ссылке и не мог в день годовщины быть вместе с товарищами, он не раз присылал собравшимся свое приветствие. Одно из таких дружеских посланий и представляет собой «19 октября».
Жанр — дружеское послание.
Александр Пушкин
19 ОКТЯБРЯ
Роняет лес багряный свой убор,
Сребрит мороз увянувшее поле,
Проглянет день как будто поневоле
И скроется за край окружных гор.
Пылай, камин, в моей пустынной келье;
А ты, вино, осенней стужи друг,
Пролей мне в грудь отрадное похмелье,
Минутное забвенье горьких мук.
Печален я: со мною друга нет,
С кем долгую запил бы я разлуку,
Кому бы мог пожать от сердца руку
И пожелать веселых много лет.
Я пью один; вотще воображенье
Вокруг меня товарищей зовет;
Знакомое не слышно приближенье,
И милого душа моя не ждет.
…
Леонид Алексеевич Филатов.
Родился 24 декабря 1946 года в Казани - умер 26 октября 2003 года в Москве.
Советский и российский актер театра и кино, кинорежиссер, поэт, писатель, телеведущий,
Народный артист Российской Федерации (1995).
Леонид Филатов - Про Федота Стрельца
Сад, 1892. Пётр Александрович Нилус (1869-1943)
Последняя неделя ноября...
Уходит осень мягко и послушно
Чуть ветренно, чуть нежно, чуть воздушно,
Дождливо чуть... Но с самого утра,
Что создала, ни капли не нарушив,
Лишь молвив тихо долгое "пора".
Уходит, оставляя нас одних
С зимы грядущей дерзкими ветрами...
И все же оставаясь вместе с нами,
Чтоб нам помочь создать свой новый стих.
Уходит осень... ей уже пора,
Вопросы оставляя без ответов,
Чтоб дать дорогу и весне, и лету...
Спасибо, ярко-желтая пора!
(Случайная цитата)
Вы здесь » "КИНОДИВА" Кино, сериалы и мультфильмы. Всё обо всём! » Дом, семья и развлечения. » Стихи (2)
