"КИНОДИВА" Кино, сериалы и мультфильмы. Всё обо всём! |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Вы здесь » "КИНОДИВА" Кино, сериалы и мультфильмы. Всё обо всём! » Дом, семья и развлечения. » Стихи
Стихи
Любопытно, что рифма как таковая, появилась лишь в 12 веке.
А до этого существовал лишь размер. Античная поэзия рифмы не знала.
В 2000-м году, решением 30-й сессии Генеральной конференции ЮНЕСКО 21 марта объявлен Всемирным днём поэзии.
Первый Всемирный день поэзии прошёл в Париже, где находится штаб-квартира ЮНЕСКО.
Фазиль Искандер
Лето
Першит от влажной соли в глотке.
А ну, еще один рывок!
Я пришвартовываю лодку,
Я выхожу на старый док.
Вокруг хохочущее лето.
Мальчишек славная орда.
От наслаждения, от света
Лениво щурится вода.
Над поплавками, свесив ноги,
Усевшись поудобней в ряд,
Пенсионеры, как йоги.
Сомнамбулически молчат.
А это что? На солнце нежась.
Лежит девчонка над водой.
Ее обветренная свежесть
Прохладой дышит молодой.
Девчонка, золотая жилка,
Отчаянная несудьба,
Твоя монгольская ухмылка
Еще по-девичьи груба.
Другому нянчиться с тобою.
На перекрестках сторожа.
А я бросаюсь в голубое.
Где стынет медленно душа.
Ныряю. Скал подводных глыбы,
Знакомый с детства тайный лаз.
У глаз мелькнул какой-то рыбы
Не очень удивленный глаз.
Над сваей ржавой и зеленой
Я гроздья мидий отыскал.
Сдирая до крови ладони,
Срываю мидии со скал.
Но вот, как бы огретый плеткой.
Выныриваю по прямой.
Швыряю раковины в лодку
И отдыхаю за кормой.
Огромный, добрый и соленый.
Из голубых, из теплых вод
Промытым взором освеженный
Мир незахватанный встает.
Глазами жадно обнимите
Добычу мокрую ловца!
Напоминает груда мидий
Окаменевшие сердца.
Но, створки жесткие раздвинув
Прямым охотничьим ножом,
Я, к небу голову закинув.
Глотаю мидии живьем.
Еще останется на ужин,
На летний ужин у крыльца,
В конце концов, не без жемчужин
Окаменевшие сердца.
Текст песни Инна Таланова -
Скоро осень, за окнами август
Скоро осень, за окнами август,
От дождя потемнели кусты,
И я знаю, что я тебе нравлюсь,
Как когда-то мне нравился ты.
Отчего же тоска тебя гложет,
Отчего ты так грустен со мной, -
Разве в августе сбыться не может,
Что сбывается ранней весной?
За окошком краснеют рябины,
Дождь в окошко стучит без конца.
Ах, как жаль, что иные обиды
Забывать не умеют сердца!
Не напрасно тоска тебя гложет,
Не напрасно ты грустен со мной,
Видно, в августе сбыться не может,
Что сбывается ранней весной?
Скоро осень, за окнами август,
От дожд потемнели кусты,
И я знаю, что я тебе нравлюсь,
Как когда-то мне нравился ты
Федор Иванович Тютчев.
1835
Тени сизые смесились,
Цвет поблекнул, звук уснул –
Жизнь, движенье разрешились
В сумрак зыбкий, в дальный гул...
Мотылька полет незримый
Слышен в воздухе ночном...
Час тоски невыразимой!..
Всё во мне, и я во всем!..
Сумрак тихий, сумрак сонный,
Лейся в глубь моей души,
Тихий, темный, благовонный,
Всё залей и утиши.
Чувства мглой самозабвенья
Переполни через край!..
Дай вкусить уничтоженья,
С миром дремлющим смешай!
КТО СЛЕЗЫ ЛЬЕТ, ПРОСТЕРШИ РУКИ…
Музыка Александра Гурилева
Слова Ивана Аксакова
Кто слезы льет, простерши руки,
От скорбной сердца полноты?
Чьи грусть тяжелая разлуки
Печалит нежные черты?
Она стоит перед иконой,
На ней дрожит лампады свет;
Ее молитва - обороной
Тебе от горестей и бед!
То мчится вдаль она мечтою,
Покинув спящую семью,
То смотрит с тихою тоскою
На опустевшую скамью, -
Где ты всегда сидел, бывало,
Скучал покойною судьбой:
Она с прискорбием внимала
И говорила: Бог с тобой!
И силе той молитвы веря,
Ты добрый дух несешь в себе...
Готов идти, не лицемеря,
Навстречу жизни и борьбе...
О, что бы ни могло случиться,
Но знать отрадно каждый час,
Что есть кому за нас молиться,
Кому любить и помнить нас!..
1845, слова
1849, музыка
Из поэмы "Дорога".
"Молода ещё девица я была..."
Евгений Гребёнка
Молода ещё девица я была,
Наша армия в поход куда-то шла.
Вечерело. Я стояла у ворот -
А по улице всё конница идёт.
К воротам подъехал барин молодой,
Мне сказал: "Напой, красавица, водой!"
Он напился, крепко руку мне пожал,
Наклонился и меня поцеловал...
Он уехал... долго я смотрела вслед, -
Жарко стало мне, в очах мутился свет,
Целу ноченьку мне спать было невмочь:
Раскрасавец барин снился мне всю ночь.
Вот недавно - я вдовой уже была,
Четырёх уж дочек замуж отдала -
К нам заехал на квартиру генерал,
Весь простреленный, так жалобно стонал...
Я взглянула - встрепенулася душой:
Это он, красавец барин молодой;
Тот же голос, тот огонь в его глазах,
Только много седины в его кудрях.
И опять я целу ночку не спала,
Целу ночку молодой опять была.
ТО НЕ ВЕТЕР ВЕТКУ КЛОНИТ
Музыка Александра Варламова
Слова Семена Стромилова
То не ветер ветку клонит,
Не дубравушка шумит -
То мое сердечко стонет,
Как осенний лист дрожит;
Извела меня кручина,
Подколодная змея!..
Догорай, моя лучина,
Догорю с тобой и я!
Не житьё мне здесь без милой:
С кем теперь идти к венцу?
Знать судил мне рок с могилой
Обручиться молодцу.
Расступись, земля сырая,
Дай мне, молодцу, покой,
Приюти меня, родная,
В тесной келье гробовой.
Мне постыла жизнь такая,
Съела грусть меня, тоска...
Скоро ль, скоро ль, гробовая
Скроет грудь мою доска?
1840-е годы
Песня на основе стихотворения поэта 1830-40-х гг. Семена Николаевича Стромилова (биографические данные о нем неизвестны). На музыку стихотворение положено Варламовым в 1840-е годы и впервые издано при нотах.
КОЛОКОЛЬЧИКИ МОИ
Слова А. Толстого
Музыка Петра Булахова
Колокольчики мои,
Цветики степные!
Что глядите на меня,
Темно-голубые?
И о чем звените вы
В день веселый мая,
Средь некошеной травы
Головой качая?
Конь несет меня стрелой
На поле открытом;
Он вас топчет под собой,
Бьет своим копытом.
Колокольчики мои,
Цветики степные!
Не кляните вы меня,
Темно-голубые!
Я бы рад вас не топтать,
Рад промчаться мимо,
Но уздой не удержать
Бег неукротимый!
Я лечу, лечу стрелой,
Только пыль взметаю;
Конь несет меня лихой,
А куда? не знаю.
Гой вы, цветики мои,
Цветики степные!
Что глядите на меня,
Темно-голубые?
И о чем грустите вы
В день веселый мая,
Средь некошеной травы
Головой качая?
Сентиментальный романс (или, скорее, песня) на основе одноименного стихотворения Алексея Константиновича Толстого (1817-1875) (приведено ниже). Из авторского текста использованы только три первых и последнее восьмистишия, не несущие смысловой нагрузки, хотя для самого Толстого стихотворение было крайне важным.
У стихотворения сложная судьба. Первый вариант был создан в 1840-е годы как ностальгия по Новгородской республике и казачьей вольнице. К моменту публикации (журнал «Современник», 1854, № 4) Толстой полностью сменил акценты: теперь речь шла об объединении славянских народов вокруг Москвы и России как оплоте славянской цивилизации. Непонятны причины, побудившие автора совершенно переделать текст. Возможно, повлияло начало Крымской войны (1853-56) и всеобщий всплеск патриотизма. К счастью, первоначальный - безусловно лучший - вариант тоже сохранился. Толстой считал "Колокольчики" своим лучшим стихотворением. Смерть поэта была трагической – болезнь и передозировка морфия.
Вроде бы, какая мелочь - сменить акценты... Но Толстой как поэт, наверное, именно тогда и умер - когда переделал то, что думал, в то, что полагалось думать или модно было думать.
Известны мелодии 12 композиторов (В. И. Ребиков и др.), но наиболее популярным стал мотив Петра Петровича Булахова. Может быть, другие композиторы использовали какие-то другие фрагменты стихотворения. Входила в репертуар Сергея Лемешева.
Колокольчики мои
<первоначальная редакция, 1840-е годы>
А. К. Толстой
Колокольчики мои,
Цветики степные,
Что звените вы в траве,
Темно-голубые?
Старину ль зовете вы?
Будущие ль годы?
Новагорода ль вам жаль?
Дикой ли свободы?
Иль морских богатырей
И царевен пленных?
Иль увенчанных царей
В бармах драгоценных?
Иль соборов на Москве
Во святом синклите?
Колокольчики мои,
Звените, звените!
Колокольчики мои
В ковыле высоком!
Вы звените о былом,
Времени далеком,
Обо всем, что отцвело,
Чего нет уж боле,
О боярах на Руси,
О козацкой воле!
Колокольчики мои
В золотистом жите,
О гетманщине лихой
Звените, звените!
Как лежит козак убит
В стороне немилой,
И ракита говорит
Над его могилой!
Я прислушаюся к вам,
Цветики степные,
Русским людям передам
Я дела былые!
Гой ты, ветер, не шуми
В зеленой раките!
Колокольчики мои,
Звените, звените!
1840-е годы
Колокольчики мои
<в ред. 1854 года>
А. К. Толстой
Колокольчики мои,
Цветики степные!
Что глядите на меня,
Темно-голубые?
И о чем звените вы
В день веселый мая,
Средь некошеной травы
Головой качая?
Конь несет меня стрелой
На поле открытом;
Он вас топчет под собой,
Бьет своим копытом.
Колокольчики мои,
Цветики степные!
Не кляните вы меня,
Темно-голубые!
Я бы рад вас не топтать,
Рад промчаться мимо,
Но уздой не удержать
Бег неукротимый!
Я лечу, лечу стрелой,
Только пыль взметаю;
Конь несет меня лихой, —
А куда? не знаю!
Он ученым ездоком
Не воспитан в холе,
Он с буранами знаком,
Вырос в чистом поле;
И не блещет как огонь
Твой чепрак узорный,
Конь мой, конь, славянский конь,
Дикий, непокорный!
Есть нам, конь, с тобой простор!
Мир забывши тесный,
Мы летим во весь опор
К цели неизвестной.
Чем окончится наш бег?
Радостью ль? кручиной?
Знать не может человек —
Знает бог единый!
Упаду ль на солончак
Умирать от зною?
Или злой киргиз-кайсак,
С бритой головою
Молча свой натянет лук,
Лежа под травою,
И меня догонит вдруг
Медною стрелою?
Иль влетим мы в светлый град
Со кремлем престольным?
Чудно улицы гудят
Гулом колокольным,
И на площади народ,
В шумном ожиданье
Видит: с запада идет
Светлое посланье.
В кунтушах и в чекменях,
С чубами, с усами
Гости едут на конях,
Машут булавами,
Подбочась, за строем строй
Чинно выступает,
Рукава их за спиной
Ветер раздувает.
И хозяин на крыльцо
Вышел величавый;
Его светлое лицо
Блещет новой славой;
Всех его исполнил вид
И любви и страха,
На челе его горит
Шапка Мономаха.
«Хлеб да соль! И в добрый час! —
Говорит державный, —
Долго, дети, ждал я вас
В город православный!»
И они ему в ответ:
«Наша кровь едина,
И в тебе мы с давних лет
Чаем господина!»
Громче звон колоколов,
Гусли раздаются,
Гости сели вкруг столов,
Мед и брага льются,
Шум летит на дальний юг
К турке и к венгерцу —
И ковшей славянских звук
Немцам не по сердцу!
Гой вы, цветики мои,
Цветики степные!
Что глядите на меня,
Темно-голубые?
И о чем грустите вы
В день веселый мая,
Средь некошеной травы
Головой качая?
<1854>
В редакции, близкой к окончательному тексту, между строфами 10-й и 11-й имеется еще одно восьмистишие:
На одних цвели полях
Древле наши деды,
Русс и чех, хорват и лях
Знали те ж победы!
Будь же солнцем наших стран
И княжи над нами!
Кто на бога и славян
С русскими орлами!
Наконец, известны еще четыре строки, не вошедшие в печатный текст:
Вам тоски не заглушить,
Свет не сделать милым,
Старины не воротить
Говором унылым.
Владимир Набоков
К России
Отвяжись, я тебя умоляю!
Вечер страшен, гул жизни затих.
Я беспомощен. Я умираю
от слепых наплываний твоих.
Тот, кто вольно отчизну покинул,
волен выть на вершинах о ней,
но теперь я спустился в долину,
и теперь приближаться не смей.
Навсегда я готов затаиться
и без имени жить. Я готов,
чтоб с тобой и во снах не сходиться,
отказаться от всяческих снов;
обескровить себя, искалечить,
не касаться любимейших книг,
променять на любое наречье
все, что есть у меня,- мой язык.
Но зато, о Россия, сквозь слезы,
сквозь траву двух несмежных могил,
сквозь дрожащие пятна березы,
сквозь все то, чем я смолоду жил,
дорогими слепыми глазами
не смотри на меня, пожалей,
не ищи в этой угольной яме,
не нащупывай жизни моей!
Ибо годы прошли и столетья,
и за горе, за муку, за стыд,-
поздно, поздно!- никто не ответит,
и душа никому не простит.
Владимир Набоков
«Я помню в плюшевой оправе...»
Я помню в плюшевой оправе
дагерротипную мечту
и очи в северной дубраве,
и губы в громовом порту.
Но ты... Прямой и тонкой тенью,
как бы ступая по стеклу,
внимая призрачному пенью,
вникая пристально во мглу,
- во мглу, где под железным клёном
я ждал, где, завернув с угла,
сквозные янтари со стоном
текли в сырые зеркала -
безгласно в эту мглу вошла ты,
и всё, что скучно стыло встарь,
всё сказкой стало: клён зубчатый,
геометрический фонарь...
Ты... Платье чёрное мне снится,
во взгляде сдержанный огонь,
мне тихо на рукав ложится
продолговатая ладонь.
И вдруг, улыбкою нежданной
блеснув, указываешь мне:
клин теневой, провал обманный
на бледной, на косой стене.
Да, правда: город угловатый
играет жизнью колдовской
с тех пор, как в улицу вошла ты
своей стеклянною стопой.
И в этом мире небывалом
теней и света мы одни.
Вчера нам снились за каналом
венецианские огни.
И Гофман из зеркальной двери
вдруг вышел и в плаще прошёл,
а под скамьёю в тёмном сквере
я веер костяной нашёл.
И непонятный выступ медный
горит сквозь дальнее стекло,
а на стене, косой и бледной -
откуда? - чёрное крыло.
Гадая, всё ты отмечаешь,
все игры вырезов ночных,
заговорю ли - отвечаешь,
как бы доканчивая стих.
Таинственно скользя по гласным,
ты шепчешь, замираешь ты,
и на лице твоём неясном
ловлю я тень моей мечты.
А там над улицею сонной,
черты земные затая,
стеною странно освещённой
стоит за мною жизнь моя.
Владимир Набоков
«Ты войдёшь и молча сядешь...»
Ты войдёшь и молча сядешь
близ меня, в вечерний час,
и рассеянно пригладишь
на груди атлас.
Тихо книгу я закрою,
тихо подниму глаза,
пронесётся надо мною
прежняя гроза.
Ты устало усмехнёшься,
я коснусь твоей руки,
побледнеешь, отвернёшься,
полная тоски.
"Жизнь моя, - скажу я властно, -
не сердись - ты не права!"
Но пойму я, что напрасны
старые слова.
Ты ногтём забарабанишь:
поздно, поздно уж теперь!
Оглядишься, быстро встанешь...
Скрипнет, стукнет дверь...
Отодвину занавески,
головой прижмусь к стеклу:
ты мелькнёшь в закатном блеске
и уйдёшь во мглу.
Владимир Набоков
Билет
На фабрике немецкой, вот сейчас, -
дай рассказать мне, муза, без волненья! -
на фабрике немецкой, вот сейчас,
все в честь мою, идут приготовленья.
Уже машина говорит: "Жую,
бумажную выглаживаю кашу,
уже пласты другой передаю".
Та говорит: "Нарежу и подкрашу".
Уже найдя свой правильный размах,
стальное многорукое созданье
печатает на розовых листах
невероятной станции названье.
И человек бесстрастно рассует
те лепестки по ящикам в конторе,
где на стене глазастый пароход,
и роща пальм, и северное море.
И есть уже на свете много лет
тот равнодушный, медленный приказчик,
который выдвинет заветный ящик
и выдаст мне на родину билет.
Ф. И. Тютчев
Последняя любовь
О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней...
Сияй, сияй, прощальный свет
Любви последней, зари вечерней!
Полнеба обхватила тень,
Лишь там, на западе, бродит сиянье, —
Помедли, помедли, вечерний день,
Продлись, продлись, очарованье.
Пускай скудеет в жилах кровь,
Но в сердце не скудеет нежность...
О ты, последняя любовь!
Ты и блаженство и безнадежность.
Афанасий Афанасиевич Фет
«Какая холодная осень»
Какая холодная осень!
Надень свою шаль и капот;
Смотри: из-за дремлющих сосен
Как будто пожар восстает.
Сияние северной ночи
Я помню всегда близ тебя,
И светят фосфорные очи,
Да только не греют меня.
1854 год
* * *
В стихотворении «Какая холодная осень!..», написанном в 1854 году, пересеклись две любимые фетовские темы – любви и природы. Их тесное переплетение достигается с помощью следующего приема – движение смысла осуществляется от изображения внешнего мира к выражению внутреннего мира человека. Кстати, это главный принцип романтической лирики, близость к которой Афанасия Афанасиевича не раз отмечали литературные критики разных времен и школ.
«Какая холодная осень!..» — миниатюра, рассказывающая историю несчастной любви. Первая строфа построена на противопоставлении. В самом начале говорится о «холодной осени», когда без шали и капота уже не обойтись. Затем упоминается метафорический пожар, восстающий из-за дремлющих сосен. Пока в душе женщины царит холод, в душе влюбленного в нее мужчины полыхает огонь страсти. Сосны недаром получают эпитет «дремлющие». Так в состоянии полусна пребывает душа главной героини. Представительница прекрасного пола не замечает пожара, вызванного ею же самой. Во второй строфе лирический герой упоминает «сияние северной ночи», которое он всегда видит возле любимой женщины, что еще раз доказывает ее холодность по отношению к нему.
Строки из стихотворения Фета цитируются в рассказе Бунина «Холодная осень», созданном в мае 1944 года. Иван Алексеевич меняет в оригинальном тексте всего одно слово – вместо эпитета «дремлющие», употреблен эпитет «чернеющие». В книге поэта и прозаика Константина Яковлевича Ваншенкина (1925-2012) «Непонятливая Лика» сказано, что Бунину удалось улучшить миниатюру Афанасия Афанасиевича. «Дремлющие» в контексте стихотворения названо словом аморфным, маловыразительным. Что касается эпитета «чернеющий», то он создает картину резкую, рельефную. С мнением Ваншенкина сложно согласиться. Как мы выяснили выше, без слова «дремлющие» смысл произведения «Какая холодная осень!..» стал бы несколько другим. Кроме того, была бы не так ярко выражена боль, возникающая в человеческой душе из-за неразделенной любви.
Стоит отметить, что поэтические принципы Бунина формировались не без влияния со стороны Фета. Тому существует немало доказательств. В частности, в архивах сохранилось переписанное рукой молодого Ивана Алексеевича стихотворение «На железной дороге», принадлежащее перу Афанасия Афанасиевича. Вдохновленный этим произведением Бунин позже создал собственную подобную зарисовку, получившую название «В поезде».
Иван Алексеевич Бунин
(1870-1953)
"Одиночество"
И ветер, и дождик, и мгла
Над холодной пустыней воды.
Здесь жизнь до весны умерла,
До весны опустели сады.
Я на даче один. Мне темно
За мольбертом, и дует в окно.
Вчера ты была у меня,
Но тебе уж тоскливо со мной.
Под вечер ненастного дня
Ты мне стала казаться женой...
Что ж, прощай! Как-нибудь до весны
Проживу и один - без жены...
Сегодня идут без конца
Те же тучи - гряда за грядой.
Твой след под дождем у крыльця
Расплылся, налился водой.
И мне больно глядеть одному
В предвечернюю серую тьму.
Мне крикнуть хотелось вослед:
"Воротись, я сроднился с тобой!"
Но для женщины прошлого нет:
Разлюбила - и стал ей чужой.
Что ж! Камин затоплю, буду пить...
Хорошо бы собаку купить.
1903
Владимир Набоков
(1899-1977)
Ангел хранитель
В часы полуночи унылой
отчетливее сердца стук,
и ближе спутник яснокрылый,
мой огорченный, кроткий друг.
Он приближается, но вскоре
я забываюсь, и во сне
я вижу бурю, вижу море
и дев, смеющихся на дне.
Земного, темного неверья
он знает бездны и грустит,
и светлые роняет перья,
и робко в душу мне глядит.
И веет, крылья опуская,
очарованьем тишины,
и тихо дышит, разгоняя
мои кощунственные сны...
И я, проснувшись, ненавижу
губительную жизнь мою,
тень отлетающую вижу
и вижу за окном зарю.
И падают лучи дневные...
От них вся комната светла:
они ведь -- перья золотые
с его незримого крыла.
Владимир Набоков
(1899-1977)
Как я люблю тебя
Такой зеленый, серый, то есть
весь заштрихованный дождем,
и липовое, столь густое,
что я перенести -- уйдем!
Уйдем и этот сад оставим
и дождь, кипящий на тропах
между тяжелыми цветами,
целующими липкий прах.
Уйдем, уйдем, пока не поздно,
скорее, под плащом, домой,
пока еще ты не опознан,
безумный мой, безумный мой!
Держусь, молчу. Но с годом каждым,
под гомон птиц и шум ветвей,
разлука та обидней кажется,
обида кажется глупей.
И все страшней, что опрометчиво
проговорюсь и перебью
теченье тихой, трудной речи,
давно проникшей в жизнь мою.
Над краснощекими рабами
лазурь как лаковая вся,
с накачанными облаками,
едва заметными толчками
передвигающимися.
Ужель нельзя там притулиться
и нет там темного угла,
где темнота могла бы слиться
с иероглифами крыла?
Так бабочка не шевелится
пластом на плесени ствола.
Какой закат! И завтра снова,
и долго-долго быть жаре,
что безошибочно основано
на тишине и мошкаре.
В луче вечернем повисая,
она толчется без конца,
как бы игрушка золотая
в руках немого продавца.
Как я люблю тебя. Есть в этом
вечернем воздухе порой
лазейки для души, просветы
в тончайшей ткани мировой.
Лучи проходят меж стволами.
Как я люблю тебя! Лучи
проходят меж стволами, пламенем
ложатся на стволы. Молчи.
Замри под веткою расцветшей,
вдохни, какое разлилось --
зажмурься, уменьшись и в вечное
пройди украдкою насквозь.
17 апреля 1934, Берлин
Владимир Набоков
(1899-1977)
Осенние листья
1
В переулке на скрипке играет слепой.
Здравствуй, осень!
Пляшут листья, летят золотою толпой.
Здравствуй, осень!
Медяки из окна покатились, звеня.
Славься, осень!
Ветер легкими листьями бросил в меня.
Славься, осень!
2
Стою я на крыльце. Напротив обитает
ценитель древностей; в окошке пастушок
точеный выставлен. В лазури тучка тает,
как розовый пушок.
Гляди, фарфоровый, блестящий человечек:
чернеют близ меня два голых деревца,
и сколько золотых рассыпанных сердечек
на ступенях крыльца.
8 ноября 1921, Кембридж
Владимир Набоков
(1899-1977)
x x x
Был крупный дождь. Лазурь и шире и живей.
Уж полдень. Рощицы березовой опушка
и солнце мокрое.
Задумчиво кукушка
считает золото, что капает с ветвей,
и рада сырости пятнистая лягушка,
и тонет в капельке уродик-муравей,
и скромно гриб стоит, как толстый человечек,
под красным зонтиком, и зыблется везде
под плачущей листвой сеть огненных колечек,
а в плачущей траве -- серебряной звезде
ромашки -- молится неистово кузнечик,
и, по небу скользя, как будто по воде,
блистает облако...
<1921>
Владимир Набоков
(1899-1977)
Петербург
Так вот он, прежний чародей,
глядевший вдаль холодным взором
и гордый гулом и простором
своих волшебных площадей,--
теперь же, голодом томимый,
теперь же, падший властелин,
он умер, скорбен и один...
О город, Пушкиным любимый,
как эти годы далеки!
Ты пал, замученный, в пустыне...
О, город бледный, где же ныне
твои туманы, рысаки,
и сизокрылые шинели,
и разноцветные огни?
Дома скосились, почернели,
прохожих мало, и они
при встрече смотрят друг на друга
глазами, полными испуга,
в какой-то жалобной тоске,
и все потухли, исхудали:
кто в бабьем выцветшем платке,
кто просто в ветхом одеяле,
а кто в тулупе, но босой.
Повсюду выросла и сгнила
трава. Средь улицы пустой
зияет яма, как могила;
в могиле этой -- Петербург...
Столица нищих молчалива,
в ней жизнь угрюма и пуглива,
как по ночам мышиный шурк
в пустынном доме, где недавно
смеялись дети, пел рояль
и ясный день кружился плавно --
а ныне пыльная печаль
стоит во мгле бледно-лиловой;
вдовец завесил зеркала,
чуть пахнет ладаном в столовой,
и, тихо плача, жизнь ушла.
Пора мне помнится иная:
живое утро, свет, размах.
Окошки искрятся в домах,
блестит карниз, как меловая
черта на грифельной доске.
Собора купол вдалеке
мерцает в синем и молочном
весеннем небе. А кругом --
числа нет вывескам лубочным:
кривая прачка с утюгом,
две накрест сложенные трубки
сукна малинового, ряд
смазных сапог, иль виноград
и ананас в охряном кубке,
или, над лавкой мелочной,
рог изобилья полустертый...
О, сколько прелести родной
в их смехе, красочности мертвой,
в округлых знаках, букве ять,
подобной церковке старинной!
Как, на чужбине, в час пустынный
все это больно вспоминать!
___
Брожу в мечтах, где брел когда-то.
Моя синеющая тень
струится рядом, угловато
перегибаясь. Теплый день
горит и ясно и неясно.
Посередине мостовой
седой, в усах, городовой
столбом стоит, и дворник красный
шуршит метлою. Не горя,
цветок жемчужный фонаря,
закрывшись сонно, повисает
на тонком, выгнутом стебле.
(Он в час вечерний воскреснет,
и свет сиреневый во мгле
жужжит, втекая в шар сетистый,
и мошки ластятся к стеклу.)
Торчит из будки, на углу,
зеленовато-водянистый
юмористический журнал.
Три воробья неутомимо
клюют навоз. Проходят мимо
посыльный с бляхой, генерал,
в носочках лунных франт дебелый,
худая барышня в очках,
другая, в шляпе нежно-белой
и с завитками на щеках,
чуть отуманенных румянцем;
газетчик, праздный молодец,
в галошах мальчик с пегим ранцем,
шаров воздушных продавец
(знакомы с детства гроздь цветная,
передник, ножницы его).
Гляжу я, все запоминая,
не презирая ничего...
Морская улица. Под аркой,
на красной внутренней стене
бочком торчат, как гриб на пне,
часы большие. Синью жаркой,
перед дворцом, на мостовой
сияют лужи, и ограда
в них отразилась. Там, вдоль сада,
над обольстительной Невой,
в весенний день пройдешь, бывало:
дворцы, как призраки, легки,
весна гранит околдовала,
и риза синяя реки
вся в мутно-розовых заплатах.
Два смуглых столбика крылатых
за ней, у биржи, различишь.
Идет навстречу оборванец:
под мышкой клетка, в клетке чиж;
повеет Вербой... Влажный глянец
на листьях липовых дрожит,
со скрипом жмется баржа к барже,
по круглым камням дребезжит
пролетка старая,-- и стар же
убогий ванька, день-деньской
на облучке сидящий криво,
как кукла мягкая... Тоской
туманной, ласковой, стыдливой,
тоскою северной весны
цветы и звуки смягчены.
Да, были дни,-- но беззаконно
сменила буря тишину.
Я помню, город погребенный,
твою последнюю весну,
когда на площади дворцовой,
махая тряпкою пунцовой,
вприсядку лихо смерть пошла!
Уже зима тускнела, мокла,
фиалка первая цвела,
но сквозь простреленные стекла
цветочных выставок протек
иных, болезненных растений
слащавый дух, подобный тени
блудницы пьяной, и цветок
бумажный, яростный и жалкий,
заместо мартовской фиалки,
весной искусственной дыша,
алел у каждого в петлице.
В своей таинственной темнице
Невы крамольная душа
очнулась, буйная свобода
ее окликнула,-- но звон
могучий, вольный ледохода
иным был гулом заглушен.
Неискупимая година!
Слепая жизнь над бездной шла:
за ночью ночь, за мглою мгла,
за льдиной тающая льдина...
Пьянел неистовый народ.
Безумец, каторжник, мечтатель,
поклонник радужных свобод,
картавый плут, чревовещатель,--
сбежались все; и там и тут,
на площадях, на перекрестках,
перед народом, на подмостках
захлебывался бритый шут...
Не надо, жизнь моя, не надо!
К чему их вопли вспоминать?
Есть чудно-грустная отрада:
уйти, не слушать, отстранять
день настоящий, как глухую
завесу, видеть пред собой
не взмах пожаров в ночь лихую,
а купол в дымке голубой,
да цепь домов веселых, хмурых,
оливковых, лимонных, бурых,
и кирку, будто паровоз
в начале улицы, над Мойкой.
О, как стремительно, как бойко
катился поезд, полный грез,--
мои сверкающие годы!
Крушенье было. Брошен я
в иные, чуждые края,
гляжу на зори через воды
среди волнующейся тьмы...
Таких, как я, немало. Мы
блуждаем по миру бессонно
и знаем: город погребенный
воскреснет вновь, все будет в нем
прекрасно, радостно и ново,--
а только прежнего, родного,
мы никогда уж не найдем...
<1921>
Вы здесь » "КИНОДИВА" Кино, сериалы и мультфильмы. Всё обо всём! » Дом, семья и развлечения. » Стихи