"КИНОДИВА" Кино, сериалы и мультфильмы. Всё обо всём!

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.


Вы здесь » "КИНОДИВА" Кино, сериалы и мультфильмы. Всё обо всём! » Художники и Писатели » Куприн, Александр Иванович - замечательный русский писатель


Куприн, Александр Иванович - замечательный русский писатель

Сообщений 1 страница 20 из 68

1

http://cdn.fishki.net/upload/post/201509/07/1654482/img13.jpg

«Мне нельзя без России»
А. И. Куприн https://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/thumb/e/e7/Aleksandr_Kuprin_signature.svg/150px-Aleksandr_Kuprin_signature.svg.png

________________________________________

Александр Иванович Куприн

   Богатая событиями жизнь Куприна, его многообразное творчество, его драматическая биография — все это составляет чрезвычайно сложную картину. Поэтому нет нужды повторять, как любимо в нашей стране творчество Александра Ивановича Куприна, как популярны его произведения «Молох», «Олеся», «В цирке», «Поединок», «Гранатовый браслет», «Листригоны», «Гамбринус», «Юнкера», «Жанета». Можно с уверенностью сказать о том, что Куприн-писатель получил в нашей стране воистину всенародное признание.

В историю отечественной литературы А.И. Куприн вошёл как автор повестей и романов, а также как крупный мастер рассказа. Он принадлежал к плеяде писателей критического реализма. Большинство его произведений острогражданственны и злободневны. В творчестве Куприна сказалось влияние Чехова, Горького и особенно Л.Н. Толстого. Художник правдивый и жизненно-конкретный, писавший только о том, что он сам видел, пережил и перечувствовал, Куприн обращался своим творчеством к широкой аудитории; в центре его произведений обычно "средний" русский интеллигент-труженик, человек сердечный, совестливый, ранимый жизненными противоречиями; важное место в произведениях Куприна занимают колоритные образы простых людей из народа. Писатель склонен к изображению психологии "групповой", "профессиональной", устоявшейся, часто встречающейся. Жизнелюбие, гуманизм, пластическая сила описаний, богатство языка делают Куприна одним из самых читаемых писателей и в наши дни. Многие его произведения инсценированы и экранизированы; они переведены на ряд иностранных языков.

"Мы должны быть благодарны Куприну за всё – за его глубокую человечность, за его тончайший талант, за любовь к своей стране, за непоколебимую веру в счастье своего народа и, наконец, за никогда не умиравшую в нём способность загораться от самого незначительного соприкосновения с поэзией и свободно и легко писать об этом".

К.Г. Паустовский

+2

2

Видеоэкскурсии. Музей А.И. Куприна

=Spoiler написал(а):

+1

3

http://adm.ru/images/DASHA/folder/literatura/kuprin_3.jpg
Александр Иванович Куприн
(1870 - 1938)

Удивительная и трагическая судьба.

Родился КУПРИН 26 августа (7 сентября) 1870 года в захолустном городке Наровчате Пензенской губернии. Раннее сиротство (отец, мелкий чиновник, умер, когда мальчику был год и мать была вынуждена отдать сына в сиротское училище.) Но, видимо, с годами учения, особенно учения в Александровском училище, у Куприна были связаны не только горькие воспоминания: все же это была юность, с друзьями, первыми юношескими увлечениями, первыми литературными опытами. Именно тогда Куприн полюбил Москву - этот своеобразный, не похожий на другие город, целый мир - с патриархальными нравами, гонором ущемленной в правах столицы, своими знаменитостями и своими милыми чудаками, мифами и легендами и таким цельным, неповторимым обликом. За годы учения Куприн получил достаточно полное образование: среди пройденных предметов были русский, немецкий и французский языки, математика, физика, география, история, литература ("словесность").

Литература для будущего писателя началась со стихов и поэтических переводов.

Но вскоре он разочаровался в поэзии и перешел на прозу. Тогда же и был написан рассказ "Последний дебют". Пристроить это произведение в "Русский сатирический листок" помог Куприну московский поэт, добрейший чудак Лиодор Иванович Пальмин, казавшийся девятнадцатилетнему юнкеру стариком. Счастье и гордость Куприн пережил невероятные (этот эпизод своей жизни он описал в рассказе "Типографская краска" и романе "Юнкера"). Однако публикация рассказа возымела и другие последствия. Дело в том, что Куприн совсем забыл, что для напечатания произведения нужно было разрешение начальника училища. В итоге Куприн попал в карцер, как выразился ротный командир Дрозд "за незнание внутренней службы".

+1

4

https://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/thumb/b/b4/Aleksandr_Ivanovich_Kuprin.jpg/200px-Aleksandr_Ivanovich_Kuprin.jpg
Александр Иванович Куприн
(1870 - 1938)

В августе 1890 года подпоручик Александр Куприн, выпущенный из училища "по первому разряду", назначается на службу, на юго-западную границу России, в глухую провинцию, столь ярко описанную им в рассказе "Свадьба" и "Поединок".

   Годы службы дали ему материал для таких прекрасных, выстраданных произведений, как рассказы "Дознание", "Ночлег", повесть "Поединок". В те годы Куприн, очевидно, еще не думал всерьез о том, чтобы стать профессиональным писателем, однако продолжал литературную работу, бывшую для него как бы отдушиной из затхлого мира, в котором он оказался, кое-что печатал в провинциальных газетах, а повесть "Впотьмах" даже была принята петербургским журналом "Русское богатство".

   В 1890 году Куприн знакомится С А.Чеховым и М.Горьким; оба они сыграли большую роль в его судьбе, их мнение Куприн очень высоко ценил, а к Чехову, который был значительно старше, относился прямо-таки с благоговением. Любовь является одной из главных тем в творчестве Куприна. Герои его произведений «освещенные» этим ярким чувством, полнее раскрываются. В повестях этого замечательного автора любовь, как правило, бескорыстная и самоотверженная. Прочитав большое количество его произведений можно понять, что у него она всегда трагична, и она заведомо обречена на страдания.

+1

5

https://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/thumb/b/b4/Aleksandr_Ivanovich_Kuprin.jpg/200px-Aleksandr_Ivanovich_Kuprin.jpg
Александр Иванович Куприн
(1870 - 1938)

В 1898 году Куприн создает свое первое крупное значительное произведение - повесть "Олеся", очень светлую, грустную, романтическую, лишенную мелодраматизма. Мир Олеси – мир духовной гармонии, мир природы. Он чужд Ивану Тимофеевичу, представителю жестокого, большого города. Олеся привлекает его своей «необычностью», «в ней не было ничего похожего на местных девчат», свойственные ее образу естественность, простота и какая – то неуловимая внутренняя свобода притягивали к себе, как магнитом. Олеся, выросла среди леса. Она не умела читать и писать, но она обладала огромным духовным богатством и сильным характером. Иван Тимофеевич образован, но не решителен, а его доброта больше походит на малодушие. Эти два совершенно разных человека полюбили друг друга, но любовь эта не приносит счастья героям, исход ее трагичен. Иван Тимофеевич чувствует, что влюбился в Олесю, он хотел бы даже женится на ней, но его останавливает сомнение: «Я не смел даже воображать себе, какова будет Олеся, одетая в модное платье, разговаривающая в гостиной с женами моих сослуживцев, исторгнутая из очаровательной рамки старого леса, полного легенд и таинственных сил». Он осознает, что Олеся не сможет измениться, стать другой, да и он сам не хочет, чтобы она изменялась. Ведь стать другой – значит стать такой, какой и все остальные, а это невозможно. Поэтизируя жизнь, не ограниченную современными социальными и культурными рамками, Куприн стремился показать явные преимущества «естественного» человека, в котором он увидел духовные качества, утраченные в цивилизованном обществе. Смысл повести состоит в утверждении высокой нормы человека. Куприн ищет в реальной, будничной жизни людей, одержимых высоким чувством любви, способных подняться хотя бы в мечтах над прозой жизни. Как всегда он обращает свой взор к «маленькому» человеку. Так возникает повесть «Гранатовый браслет», в котором рассказывается об утонченной всеобъемлющей любви. Эта повесть о безнадежной и трогательной любви. Сам Куприн понимает любовь как чудо, как прекрасный дар. Смерть чиновника возродила к жизни женщину, которая в любовь не верила, а значит, любовь все-таки побеждает смерть. В целом рассказ посвящен внутреннему пробуждению Веры, ее постепенному осознанию подлинной роли любви. Под звуки музыки происходит перерождение души героини. От холодного созерцания к жаркому, трепетному чувствованию себя, человека вообще, мира – таков путь героини, соприкоснувшейся однажды с редкой гостьей земли – любовью.
   У Куприна любовь – это безнадежное платоническое чувство, к тому же трагическое. Причем в целомудрии купринских героев есть что-то надрывное, а в отношении к любимому человеку поражает то, что мужчина и женщина как бы поменялись своими ролями. Это свойственно энергичной, волевой «полесской колдунье» Олесе в отношениях с «добрым, но только слабым Иваном Тимофеевичем « и умной, расчетливой Шурочке – с «чистым и добрым Ромашовым» («Поединок»). Недооценка себя, неверие в свое право на обладание женщиной, судорожное желание замкнуться – эти черты дорисовывают купринского героя с хрупкой душой, попавшей в жестокий мир.
Замкнутая в себе, такая любовь обладает творческой созидательной силой. «Случилось так, что меня не интересует в жизни ничего: ни политика, ни наука, ни философия, ни забота о будущем счастье людей», - пишет Желтков перед смертью предмету своего поколения, - «…для меня вся жизнь заключается только в вас». Желтков уходит из жизни без жалоб, без упреков, как молитву произнеся: «Да святится имя Твое».
   Произведения Куприна, несмотря на сложность ситуаций и часто драматический конец, наполнены оптимизмом и жизнелюбием. Закрываешь книгу, а в душе еще долго остается ощущение чего-то светлого.

   Интересно, что Чехову она не понравилась, - слишком чуждо ему оказался романтический строй этого произведения, зато Горький высоко оценил ее именно за это качество, и Куприн, для которого оба писателя были величайшими авторитетами, был сильно озадачен.
https://fs00.infourok.ru/images/doc/266/271798/1/640/img9.jpg

Энергия молодости еще не была исчерпана до конца. В 1901 году, находясь в Москве, он пытается вступить в труппу Московского Художественного театра, однако терпит неудачу, зато входит в круг писателей московского литературного кружка "Среда", объединяющего демократически настроенных писателей-реалистов. Наконец, на исходе 1901 года бродячей жизни происходит конец: получив заведование беллетристическим отделом "Журнала для всех" - оппозиционного либерального ежемесячника, выходившего огромным по тем временам тиражом - восемьдесят тысяч экземпляров, писатель поселяется в Петербурге, а спустя несколько месяцев женится на двадцатилетней Марии Карловне Давыдовой и становится сотрудником журнала "Мир Божий". В жизни Куприна начинается новый период - период журнальной работы, оседлости (если не считать поездок в Крым), достатка, литературной известности, а после выхода "Поединка" - славы. Повесть принесла Куприну громкую известность. В день он получал до пятидесяти читательских писем, возмущенных и восхищенных, роман широко обсуждался в прессе, одно издание следовало за другим. Как ни странно, следующие несколько лет творчества для Куприна были относительно малопродуктивны. Из значительных произведений, созданных в 1902-1904 годах, можно на звать, пожалуй, лишь рассказы "На покое", "Конокрады", "Белый пудель". Куприн участвовал в отборе материалов для журнала, занимался рецензированием текущей художественной литературы, после смерти Чехова написал воспоминания о нем. Много времени отнимала работа в журнале.

   Осень 1905 года писатель вместе с семьей проводил в Крыму, в Балаклаве. На благотворительном вечере в Севастополе он прочитал монолог Назанского из "Поединка"; в зале было много военных, разразился скандал, затушить который удалось никому тогда не известному моряку лейтенанту Петру Петровичу Шмидту; через несколько дней он нанес визит Куприным. А спустя месяц под руководством нового знакомого Куприна вспыхнуло восстание на крейсере "Очаков", и писателю суждено было стать свидетелем безжалостной расправы верных правительству войск с восставшими. Он описал события страшной ночи в корреспонденции в петербургскую газету "Новая жизнь"; после ее опубликования вице-адмирал Чухнин отдал приказ о высылке Куприна из пределов севастопольского градоначальства в сорок восемь часов. Однако "еще до выселения из Балаклавы Куприну с большим для себя риском удалось спасти от преследования жандармов группу матросов-очаковцев, добравшихся вплавь до берега. Из конспиративной квартиры революционерки Е.Д.Левенсон, оказавшей Куприну полное доверие, он помог матросам незаметно выйти за черту города и скрыться под видом рабочих в имении композитора Бларамберга". Этому событию писатель в 1918 году посвятил рассказ "Гусеница". Демократические мотивы отчетливо слышны и в других произведениях Куприна, среди которых выделяются сатирические рассказы "Механическое правосудие", "Исполины". В 1907 году появляется прекрасный рассказ писателя "Гамбринус", в котором говорится о силе человеческого духа, не сломленного темными силами, разгул которых был инспирирован царизмом.

+1

6

https://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/thumb/b/b4/Aleksandr_Ivanovich_Kuprin.jpg/200px-Aleksandr_Ivanovich_Kuprin.jpg
Александр Иванович Куприн
(1870 - 1938)

В 1907 году брак Александра Ивановича с Марией Карловной фактически распался, и его женой становится Елизавета Морицовна Гейнрих, ставшая верным другом Куприна, пережившая вместе с ним самые трудные годы и бывшая его ангелом-хранителем.
В 1909 году Куприн активно работает над повестью "Яма", посвященной довольно рискованной по тем временам теме: жизни одного из публичных домов русского провинциального города. Он стремился познакомить читателя с жизнью публичного дома как бы изнутри, день за днем, показать механизм функционирования этого противоестественного коммерческого заведения, его объектом купли-продажи - за полтинник, трешницу, пятерку - становится любовь. Писатель изобразил ту сферу действительности, о существовании которой было ведомо всем, хотя мало кто знал, как именно существует этот грязный, продажный мир, каково в нем живым людям.

В этом же году И.А.Бунин и А.И.Куприн были удостоены премии имени А.С.Пушкина, присуждавшейся Академией наук; это было уже официальное признание.

   1910 год проходит в многочисленных переездах, Куприн продолжает работу над "Ямой". В целом же год был малопродуктивен - "...Вместо того чтобы писать "Яму", я пишу мелочи... На что мне жить? Я уже все рассорил. Поневоле пишу, что попало и где попало".
В 1911 году А.И.Куприн продает право на издание своего Полного собрания сочинений в девяти томах издательству А.Ф.Маркса; стотысячный гонорар говорит об огромной популярности писателя. Очевидно, полученных от Маркса денег хватило ненадолго - домик в Гатчине был куплен в рассрочку, а в 1915 году Куприн писал: "Ничего у меня, кроме долгов, нет. Дом два раза заложен, многие вещи, как говорится, "в починке". В 1911 году публикуется повесть "Гранатовый браслет", а в 1914 году - "Телеграфист" и "Святая ложь", прекрасные рассказы, лиричные, тонкие, грустные, показывающие, что жива и не покрылась коркой благополучия душа их автора, что он с прежней силой может любить и соболезновать. У Куприных росла Ксюша, часты были гости; весной в Гатчине бушевала сирень.

   В ноябре 1914 года - года двадцатипятилетия своей литературной деятельности - Куприн по собственному желанию в чине поручика отправился в армию, служил в Финляндии, но уже в мае следующего года был признан негодным к службе по состоянию здоровья. В доме Куприных устроили лазарет, и Елизавета Морицовна и Ксения стали оказывать посильную помощь раненым.

После окончания Первой мировой войны и разгрома, белых в гражданской войне, Куприн в 1920 году покидает Россию.

+1

7

https://i.imgur.com/uoV8oKRm.jpeg
Александр Иванович Куприн
(1870 - 1938)

Прожив около 20 лет во Франции, Куприн так и не смог адаптироваться за рубежом.

Материальное положение семьи Куприных было очень тяжелым. Заработки писателя носили случайный характер, коммерческой хватки у Елизаветы Морицовны не было, и ее маленькие предприятия не удавались. Переводили на французский язык старые, известные произведения Куприна, но писать новые было все труднее. И тоска по России... Куприна она угнетала страшно. Чувством ностальгии по родине, грусти об ушедших молодости, здоровье, силах, надеждах проникнуто единственное крупное, значительное произведение, созданное Куприным за границей, - роман "Юнкера". Произведение это, собственно, трудно отнести к жанру романа - оно состоит из ряда почти документальных воспоминаний о годах пребывания в военном училище, очень светлых и лиричных, окрашенных теплым купринским юмором. В них "несуразная, милая страна" предстает перед нами такой светлой, очищенной от всего неглавного, второстепенного....

   Мечта Куприна о возвращении домой сбылась, но, увы, слишком поздно. Вряд ли с трудом воспринимающий окружающее, очень похудевший, похожий теперь не на татарского хана, а на типичного русского старичка-интеллигента, смертельно больной писатель смог вполне вкусить радость возвращения на родную землю - несмотря на невероятно теплую встречу, устроенную ему в Москве. После двух десятилетий отсутствия Куприн приехал домой умирать.

После тяжёлой болезни Александр Иванович Куприн скончался в ночь на 25 августа 1938 года, прожив в родной стране немногим более года.

Похоронен в Петербурге на Литераторских мостках Волковского кладбища рядом с могилой И. С. Тургенева.

0

8

http://modernlib.ru/template/img/book.gif   ЧИТАЕМ КУПРИНА

Александр Куприн
      Белый пудель

      1
      Узкими горными тропинками, от одного дачного поселка до другого, пробиралась вдоль южного берега Крыма маленькая бродячая труппа. Впереди обыкновенно бежал, свесив набок длинный розовый язык, белый пудель Арто, остриженный наподобие льва. У перекрестков он останавливался и, махая хвостом, вопросительно оглядывался назад. По каким-то ему одному известным признакам он всегда безошибочно узнавал дорогу и, весело болтая мохнатыми ушами, кидался галопом вперед. За собакой шел двенадцатилетний мальчик Сергей, который держал под левым локтем свернутый ковер для акробатических упражнений, а в правой нес тесную и грязную клетку со щеглом, обученным вытаскивать из ящика разноцветные бумажки с предсказаниями на будущую жизнь. Наконец сзади плелся старший член труппы - дедушка Мартын Лодыжкин, с шарманкой на скрюченной спине.
      Шарманка была старинная, страдавшая хрипотой, кашлем и перенесшая на своем веку не один десяток починок. Играла она две вещи: унылый немецкий вальс Лаунера и галоп из "Путешествий в Китай" - обе бывшие в моде лет тридцать - сорок тому назад, по теперь всеми позабытые. Кроме того, были в шарманке две предательские трубы. У одной - дискантовой - пропал голос; она совсем не играла, и поэтому, когда до нее доходила очередь, то вся музыка начинала как бы заикаться, прихрамывать и спотыкаться. У другой трубы, издававшей низкий звук, не сразу закрывался клапан: раз загудев, она тянула одну и ту же басовую ноту, заглушая и сбивая все другие звуки, до тех пор пока ей вдруг не приходило желание замолчать. Дедушка сам сознавал эти недостатки своей машины и иногда замечал шутливо, но с оттенком тайной грусти:
      - Что поделаешь?.. Древний орган... простудный... Заиграешь - дачники обижаются: "Фу, говорят, гадость какая!" А ведь пьесы были очень хорошие, модные, но только нынешние господа нашей музыки совсем не обожают. Им сейчас "Гейшу" подавай, "Под двуглавым орлом", из "Продавца птиц" - вальс. Опять-таки трубы эти... Носил я орган к мастеру - и чинить не берется. "Надо, говорит, новые трубы ставить, а лучше всего, говорит, продай ты свою кислую дребедень в музей... вроде как какой-нибудь памятник..." Ну, да уж ладно! Кормила она нас с тобой, Сергей, до сих пор, бог даст и еще покормит.
      Дедушка Мартын Лодыжкин любил свою шарманку так, как можно любить только живое, близкое, пожалуй, даже родственное существо. Свыкнувшись с ней за многие годы тяжелой бродячей жизни, он стал наконец видеть в ней что-то одухотворенное, почти сознательное. Случалось иногда, что ночью, во время ночлега, где-нибудь на грязном постоялом дворе, шарманка, стоявшая на полу, рядом с дедушкиным изголовьем, вдруг издавала слабый звук, печальный, одинокий и дрожащий: точно старческий вздох. Тогда Лодыжкин тихо гладил ее по резному боку и шептал ласково:
      - Что, брат? Жалуешься?.. А ты терпи...
      Столько же, сколько шарманку, может быть, даже немного больше, он любил своих младших спутников в вечных скитаниях: пуделя Арто и маленького Сергея. Мальчика он взял пять лет тому назад "напрокат" у забулдыги, вдового сапожника, обязавшись за это уплачивать по два рубля в месяц. Но сапожник вскоре умер, и Сергей остался навеки связанным с дедушкой и душою, и мелкими житейскими интересами.
      2
      Тропинка шла вдоль высокого прибрежного обрыва, извиваясь в тени столетних маслин. Море иногда мелькало между деревьями, и тогда казалось, что, уходя вдаль, оно в то же время подымается вверх спокойной могучей стеной, и цвет его был еще синее, еще гуще в узорчатых прорезах, среди серебристо-зеленой листвы. В траве, в кустах кизиля и дикого шиповника, в виноградниках и на деревьях - повсюду заливались цикады; воздух дрожал от их звенящего, однообразного, неумолчного крика. День выдался знойный, безветренный, и накалившаяся земля жгла подошвы ног.
      Сергей, шедший, по обыкновению, впереди дедушки, остановился и ждал, пока старик не поравнялся с ним.
      - Ты что, Сережа? - спросил шарманщик.
      - Жара, дедушка Лодыжкин... нет никакого терпения! Искупаться бы...
      Старик на ходу привычным движением плеча поправил на спине шарманку и вытер рукавом вспотевшее лицо.
      - На что бы лучше! - вздохнул он, жадно поглядывая вниз, на прохладную синеву моря. - Только ведь после купанья еще больше разморит. Мне один знакомый фельдшер говорил: соль эта самая на человека действует... значит, мол, расслабляет... Соль-то морская...
      - Врал, может быть? - с сомнением заметил Сергей.
      - Ну, вот, врал! Зачем ему врать? Человек солидный, непьющий... домишко у него в Севастополе. Да потом здесь и спуститься к морю негде. Подожди, дойдем ужотко до Мисхора, там и пополощем телеса свои грешные. Перед обедом оно лестно, искупаться-то... а потом, значит, поспать трошки... и отличное дело...
      Арто, услышавший сзади себя разговор, повернулся и подбежал к людям. Его голубые добрые глаза щурились от жары и глядели умильно, а высунутый длинный язык вздрагивал от частого дыхания.
      - Что, брат песик? Тепло? - спросил дедушка.
      Собака напряженно зевнула, завив язык трубочкой, затряслась всем телом и тонко взвизгнула.
      - Н-да, братец ты мой, ничего не поделаешь... Сказано: в поте лица твоего, - продолжал наставительно Лодыжкин. - Положим, у тебя, примерно сказать, не лицо, а морда, а все-таки... Ну, пошел, пошел вперед, нечего под ногами вертеться... А я, Сережа, признаться сказать, люблю, когда эта самая теплынь. Орган вот только мешает, а то, кабы не работа, лег бы где-нибудь на траве, в тени, пузом, значит, вверх, и полеживай себе. Для наших старых костей это самое солнце - первая вещь.
      Тропинка спустилась вниз, соединившись с широкой, твердой, как камень, ослепительно-белой дорогой. Здесь начинался старинный графский парк, в густой зелени которого были разбросаны красивые дачи, цветники, оранжереи и фонтаны. Лодыжкин хорошо знал эти места; каждый год обходил он их одно за другим во время виноградного сезона, когда весь Крым наполняется нарядной, богатой и веселой публикой. Яркая роскошь южной природы не трогала старика, но зато многое восхищало Сергея, бывшего здесь впервые. Магнолии, с их твердыми и блестящими, точно лакированными листьями и белыми, с большую тарелку величиной, цветами; беседки, сплошь затканные виноградом, свесившим вниз тяжелые гроздья; огромные многовековые платаны с их светлой корой и могучими кронами; табачные плантации, ручьи и водопады, и повсюду - на клумбах, на изгородях, на стенах дач - яркие, великолепные душистые розы, - все это не переставало поражать своей живой цветущей прелестью наивную душу мальчика. Он высказывал свои восторги вслух, ежеминутно теребя старика за рукав.
      - Дедушка Лодыжкин, а дедушка, глянь-кось, в фонтане-то - золотые рыбы!.. Ей-богу, дедушка, золотые, умереть мне на месте! - кричал мальчик, прижимаясь лицом к решетке, огораживающей сад с большим бассейном посредине. - Дедушка, а персики! Бона сколько! На одном дереве!
      - Иди-иди, дурашка, чего рот разинул! - подталкивал его шутливо старик. - Погоди, вот дойдем мы до города Новороссийского и, значит, опять подадимся на юг. Там действительно места, - есть на что посмотреть. Сейчас, примерно сказать, пойдут тебе Сочи, Адлер, Туапсе, а там, братец ты мой, Сухум, Батум... Глаза раскосишь глядемши... Скажем, примерно пальма. Удивление! Ствол у нее мохнатый, на манер войлока, а каждый лист такой большой, что нам с тобой обоим укрыться впору.
      - Ей-богу? - радостно удивился Сергей.
      - Постой, сам увидишь. Да мало ли там чего? Апельцын, например, или хоть, скажем, тот же лимон... Видал небось в лавочке?
      - Ну?
      - Просто так себе и растет в воздухе. Без ничего, прямо на дереве, как у нас, значит, яблоко или груша... И народ там, братец, совсем диковинный: турки, персюки, черкесы разные, все в халатах и с кинжалами... Отчаянный народишка! А то бывают там, братец, эфиопы. Я их в Батуме много раз видел.
      - Эфиопы? Знаю. Это которые с рогами, - уверенно сказал Сергей.
      - Рогов, положим, у них нет, это враки. Но черные, как сапог, и даже блестят. Губищи у них красные, толстенные, а глазищи белые, а волосы курчавые, как на черном баране.
      - Страшные поди... эфиопы-то эти?
      - Как тебе сказать? С непривычки оно точно... опасаешься немного, ну, а потом видишь, что другие люди не боятся, и сам станешь посмелее... Много там, братец мой, всякой всячины. Придем - сам увидишь. Одно только плохо лихорадка. Потому кругом болота, гниль, а притом же жарища. Тамошним-то жителям ничего, не действует на них, а пришлому человеку приходится плохо. Одначе будет нам с тобой, Сергей, языками трепать. Лезь-ка в калитку. На этой даче господа живут очень хорошие... Ты меня спроси: уж я все знаю!
      Но день выдался для них неудачный. Из одних мест их прогоняли, едва завидев издали, в других, при первых же хриплых и гнусавых звуках шарманки, досадливо и нетерпеливо махали на них с балконов руками, в третьих прислуга заявляла, что "господа еще не приехамши". На двух дачах им, правда, заплатили за представление, но очень мало. Впрочем, дедушка никакой низкой платой не гнушался. Выходя из ограды на дорогу, он с довольным видом побрякивал в кармане медяками и говорил добродушно:
      - Две да пять, итого семь копеек... Что ж, брат Сереженька, и это деньги. Семь раз по семи, - вот он и полтинник набежал, значит, все мы трое сыты, и ночлег у нас есть, и старичку Лодыжкину, по его слабости, можно рюмочку пропустить, недугов многих ради... Эх, не понимают этого господа! Двугривенный дать ему жалко, а пятачок стыдно... ну и велят идти прочь. А ты лучше дай хоть три копейки... Я ведь не обижаюсь, я ничего... зачем обижаться?
      Вообще Лодыжкин был скромного нрава и, даже когда его гнали, не роптал. Но сегодня и его вывела из обычного благодушного спокойствия одна красивая, полная, с виду очень добрая дама, владелица прекрасной дачи, окруженной садом с цветами. Она внимательно слушала музыку, еще внимательнее глядела на акробатические упражнения Сергея и на смешные "штучки" Арто, после этого долго и подробно расспрашивала мальчика о том, сколько ему лет и как его зовут, где он выучился гимнастике, кем ему приходится старик, чем занимались его родители и т.д.; потом приказала подождать и ушла в комнаты.
      Она не появлялась минут десять, а то и четверть часа, и чем дольше тянулось время, тем более разрастались у артистов неопределенные, но заманчивые надежды. Дедушка даже шепнул мальчугану, прикрыв из осторожности рот ладонью, как щитком:
      - Ну, Сергей, счастье наше, ты только слушай меня: я, брат, все знаю. Может быть, из платья что-нибудь даст или из обуви. Это уж верно!..
      Наконец барыня вышла на балкон, швырнула сверху в подставленную шляпу Сергея маленькую белую монетку и тотчас же скрылась. Монета оказалась старым, стертым с обеих сторон и вдобавок дырявым гривенником. Дедушка долго с недоумением рассматривал ее. Он уже вышел на дорогу и отошел далеко от дачи, по все еще держал гривенник на ладони, как будто взвешивая его.
      - Н-да-а... Ловко! - произнес он, внезапно остановившись. - Могу сказать... А мы-то, три дурня, старались. Уж лучше бы она хоть пуговицу дала, что ли. Ту по крайности куда-нибудь пришить можно. А что я с этой дрянью буду делать? Барыня небось думает: все равно старик кому-нибудь ее ночью спустит, потихоньку, значит. Нет-с, очень ошибаетесь, сударыня. Старик Лодыжкин такой гадостью заниматься не станет. Да-с! Вот вам ваш драгоценный гривенник! Вот!
      И он с негодованием и с гордостью бросил монету, которая, слабо звякнув, зарылась в белую дорожную пыль.
      Таким образом старик с мальчиком и с собакой обошли весь дачный поселок и уж собирались сойти к морю. По левую сторону оставалась еще одна, последняя, дача. Ее не было видно из-за высокой белой стены, над которой, с той стороны, возвышался плотный строй тонких запыленных кипарисов, похожих на длинные черно-серые веретена. Только сквозь широкие чугунные ворота, похожие своей причудливой резьбой на кружево, можно было рассмотреть уголок свежего, точно зеленый яркий шелк, газона, круглые цветочные клумбы и вдали, на заднем плане, крытую сквозную аллею, всю обвитую густым виноградом. Посредине газона стоял садовник, поливавший из длинного рукава розы. Он прикрыл пальцем отверстие трубы, и от этого в фонтане бесчисленных брызг солнце играло всеми цветами радуги.
      Дедушка собирался было пройти мимо, но, заглянув в ворота, остановился в недоумении.
      - Подожди-ка малость, Сергей, - окликнул он мальчика. - Никак, там люди шевелятся? Вот так история. Сколько лет здесь хожу, - и никогда ни души. А ну-ка, вали, брат Сергей!
      - "Дача Дружба", посторонним вход строго воспрещается, - прочитал Сергей надпись, искусно выбитую на одном из столбов, поддерживавших ворота.
      - Дружба?.. - переспросил неграмотный дедушка. - Во-во! Это самое настоящее слово - дружба. Весь день у нас заколодило, а уж тут мы с тобой возьмем. Это я носом чую, на манер как охотничий пес. Арто, иси, собачий сын! Вали смело, Сережа. Ты меня всегда спрашивай: уж я все знаю!
      3
      Дорожки сада были усыпаны ровным крупным гравием, хрустевшим под ногами, а с боков обставлены большими розовыми раковинами. На клумбах, над пестрым ковром из разноцветных трав, возвышались диковинные яркие цветы, от которых сладко благоухал воздух. В водоемах журчала и плескалась прозрачная вода; из красивых ваз, висевших в воздухе между деревьями, спускались гирляндами вниз вьющиеся растения, а перед домом, на мраморных столбах, стояли два блестящие зеркальные шара, в которых странствующая труппа отразилась вверх ногами, в смешном, изогнутом и растянутом виде.
      Перед балконом была большая утоптанная площадка. Сергей расстелил на ней свой коврик, а дедушка, установив шарманку на палке, уже приготовился вертеть ручку, как вдруг неожиданное и странное зрелище привлекло их внимание.
      На террасу из внутренних комнат выскочил как бомба, издавая пронзительные крики, мальчик лет восьми или десяти. Он был в легком матросском костюмчике, с обнаженными руками и голыми коленками. Белокурые волосы, все в крупных локонах, растрепались у него небрежно по плечам. Следом за мальчиком выбежало еще шесть человек: две женщины в фартуках; старый толстый лакей во фраке, без усов и без бороды, но с длинными седыми бакенбардами; сухопарая, рыжая, красноносая девица в синем клетчатом платье; молодая, болезненного вида, но очень красивая дама в кружевном голубом капоте и, наконец, толстый лысый господин в чесунчевой паре и в золотых очках. Все они были сильно встревожены, махали руками, говорили громко и даже толкали друг друга. Сразу можно было догадаться, что причиной их беспокойства является мальчик в матросском костюме, так внезапно вылетевший на террасу.
      Между тем виновник этой суматохи, ни на секунду не прекращая своего визга, с разбегу повалился животом на каменный пол, быстро перекатился на спину и с сильным ожесточением принялся дрыгать руками и ногами во все стороны. Взрослые засуетились вокруг него. Старый лакей во фраке прижимал с умоляющим видом обе руки к накрахмаленной рубашке, тряс своими длинными бакенбардами и говорил жалобно:
      - Батюшка барин!.. Николай Аполлонович!.. Не извольте огорчать маменьку-с - встаньте... Будьте столь добренькие - выкушайте-с. Микстурка очень сладенькая, один суроп-с. Извольте подняться...
      Женщины в фартуках всплескивали руками и щебетали скоро-скоро подобострастными и испуганными голосами. Красноносая девица кричала с трагическими жестами что-то очень внушительное, но совершенно непонятное, очевидно на иностранном языке. Рассудительным басом уговаривал мальчика господин в золотых очках; при этом он наклонял голову то на один, то на другой бок и степенно разводил руками. А красивая дама томно стонала, прижимая тонкий кружевной платок к глазам:
      - Ах, Трилли, ах, боже мой!.. Ангел мой, я умоляю тебя. Послушай же, мама тебя умоляет. Ну, прими же, прими лекарство; увидишь, тебе сразу-сразу станет легче: и животик пройдет и головка. Ну, сделай это для меня, моя радость! Ну, хочешь, Трилли, мама станет перед тобой на колени? Ну вот, смотри, я на коленях перед тобой. Хочешь, я тебе подарю золотой? Два золотых? Пять золотых, Трилли? Хочешь живого ослика? Хочешь живую лошадку?.. Да скажите же ему что-нибудь, доктор!..
      - Послушайте, Трилли, будьте же мужчиной, - загудел толстый господин в очках.
      - Ай-яй-яй-я-а-а-а! - вопил мальчик, извиваясь по балкону и отчаянно болтая ногами.
      Несмотря на свое крайнее волнение, он все-таки норовил попадать каблуками в животы и в ноги возившихся вокруг него людей, которые от этого, впрочем, довольно ловко уклонялись.
      Сергей, долго глядевший с любопытством и удивлением на эту сцену, тихонько толкнул старика в бок.
      - Дедушка Лодыжкин, что же это такое с ним? - спросил он шепотом. Никак, драть его будут?
      - Ну вот, драть... Такой сам всякого посекет. Просто - блажной мальчишка. Больной, должно быть.
      - Шамашедчий? - догадался Сергей.
      - А я почем знаю. Тише!..
      - Ай-яй-а-а! Дряни! Дураки!.. - надрывался все громче и громче мальчик.
      - Начинай, Сергей. Я знаю! - распорядился вдруг Лодыжкин и с решительным видом завертел ручку шарманки.
      По саду понеслись гнусавые, сиплые, фальшивые звуки старинного галопа. Все на балконе разом встрепенулись, даже мальчик замолчал на несколько секунд.
      - Ах, боже мой, они еще больше расстроят бедного Трилли! - воскликнула плачевно дама в голубом капоте. - Ах, да прогоните же их, прогоните скорее! И эта грязная собака с ними. У собак всегда такие ужасные болезни. Что же вы стоите, Иван, точно монумент?
      Она с усталым видом и с отвращением замахала платком на артистов, сухопарая красноносая девица сделала страшные глаза, кто-то угрожающе зашипел... Человек во фраке быстро и мягко скатился с балкона и с выражением ужаса на лице, широко растопырив в стороны руки, подбежал к шарманщику.
      - Эт-то что за безобразие! - захрипел он сдавленным, испуганным и в то же время начальственно-сердитым шепотом. - Кто позволил? Кто пропустил? Марш! Вон!..
      Шарманка, уныло пискнув, замолкла.
      - Господин хороший, дозвольте вам объяснить... - начал было деликатно дедушка.
      - Никаких! Марш! - закричал с каким-то даже свистом в горле фрачный человек.
      Его толстое лицо мигом побагровело, а глаза невероятно широко раскрылись, точно вдруг вылезли наружу, и заходили колесом. Это было настолько страшно, что дедушка невольно отступил на два шага назад.
      - Собирайся, Сергей, - сказал он, поспешно вскидывая шарманку на спину. - Идем!
      Но не успели они сделать и десяти шагов, как с балкона понеслись новые пронзительные крики:
      - Ай-яй-яй! Мне! Хочу-у! А-а-а! Да-ай! Позвать! Мне!
      - Но, Трилли!.. Ах, боже мой, Трилли! Ах, да воротите же их, застонала нервная дама. - Фу, как вы все бестолковы!.. Иван, вы слышите, что вам говорят? Сейчас же позовите этих нищих!..
      - Послушайте! Вы! Эй, как вас? Шарманщики! Вернитесь! - закричало с балкона несколько голосов.
      Толстый лакей с разлетавшимися в обе стороны бакенбардами, подпрыгивая, как большой резиновый мяч, бегом бросился вслед уходящим артистам.
      - Нет!.. Музыканты! Слушайте-ка! Назад!.. Назад!.. - кричал он, задыхаясь и махая обеими руками. - Старичок почтенный, - схватил он наконец за рукав дедушку, - заворачивай оглобли! Господа будут ваш пантомин смотреть. Живо!..
      - Н-ну, дела! - вздохнул, покрутив головой, дедушка, однако приблизился к балкону, снял шарманку, укрепил ее перед собою на палке и заиграл галоп с того самого места, на котором его только что прервали.
      Суета на балконе затихла. Барыня с мальчиком и господин в золотых очках подошли к самым перилам; остальные почтительно оставались на заднем плане. Из глубины сада пришел садовник в фартуке и стал неподалеку от дедушки. Откуда-то вылезший дворник поместился позади садовника. Это был огромный бородатый мужчина с мрачным, узколобым, рябым лицом. Одет он был в новую розовую рубашку, по которой шли косыми рядами крупные черные горошины.
      Под хриплые, заикающиеся звуки галопа Сергей разостлал на земле коврик, быстро скинул с ног парусиновые панталоны (они были сшиты из старого мешка и сзади, на самом широком месте, украшались четырехугольным заводским клеймом), сбросил с себя старую куртку и остался в стареньком нитяном трико, которое, несмотря на многочисленные заплаты, ловко охватывало его тонкую, но сильную и гибкую фигуру. У него уже выработались, путем подражания взрослым, приемы заправского акробата. Взбегая на коврик, он на ходу приложил руки к губам, а потом широким театральным движением размахнул их в стороны, как бы посылая публике два стремительных поцелуя.
      Дедушка одной рукой непрерывно вертел ручку шарманки, извлекая из нее дребезжащий, кашляющий мотив, а другой бросал мальчику разные предметы, которые тот искусно подхватывал на лету. Репертуар у Сергея был небольшой, но работал он хорошо, "чисто", как говорят акробаты, и с охотой. Он подкидывал вверх пустую пивную бутылку, так что она несколько раз перевертывалась в воздухе, и вдруг, поймав ее горлышком на край тарелки, несколько секунд держал ее в равновесии; жонглировал четырьмя костяными шариками, а также двумя свечками, которые он одновременно ловил в подсвечники; потом играл сразу тремя различными предметами - веером, деревянной сигарой и дождевым зонтом. Все они летали у него по воздуху, не прикасаясь к земле, и вдруг сразу зонт оказался над головой, сигара - во рту, а веер кокетливо обмахивал лицо. В заключение Сергей сам несколько раз перекувырнулся на ковре, сделал "лягушку", показал "американский узел" и походил на руках. Истощив весь запас своих "трюков", он опять бросил в публику два поцелуя и, тяжело дыша, подошел к дедушке, чтобы заменить его у шарманки.
      Теперь была очередь Арто. Пес это отлично знал, и уже давно скакал в волнении всеми четырьмя лапами на дедушку, вылезавшего боком из лямки, и лаял на него отрывистым, нервным лаем. Почем знать, может быть, умный пудель хотел этим сказать, что, по его мнению, безрассудно заниматься акробатическими упражнениями, когда Реомюр показывает двадцать два градуса в тени? Но дедушка Лодыжкин с хитрым видом вытащил из-за спины тонкий кизилевый хлыстик. "Так я и знал!" - с досадой пролаял в последний раз Арто и лениво, непокорно поднялся на задние ноги, не сводя моргающих глаз с хозяина.
      - Служить, Арто! Так, так, так... - проговорил старик, держа над головой пуделя хлыст. - Перевернись. Так. Перевернись... Еще, еще... Танцуй, собачка, танцуй!.. Садись! Что-о? Не хочешь? Садись, тебе говорят. А-а... то-то! Смотри! Теперь поздоровайся с почтеннейшей публикой! Ну! Арто! - грозно возвысил голос Лодыжкин.
      "Гав!" - брехнул с отвращением пудель. Потом поглядел, жалобно моргая глазами, на хозяина и добавил еще два раза: "Гав, гав!"
      "Нет, не понимает меня мой старик!" - слышалось в этом недовольном лае.
      - Вот это - другое дело. Вежливость прежде всего. Ну, а теперь немножко попрыгаем, - продолжал старик, протягивая невысоко над землею хлыст. Алле! Нечего, брат, язык-то высовывать. Алле!.. Гоп! Прекрасно! А ну-ка еще, нох ейн маль... Алле!.. Гоп! Алле! Гоп! Чудесно, собачка. Придем домой, я тебе морковки дам. А, ты морковку не кушаешь? Я и забыл совсем. Тогда возьми мою чилиндру и попроси у господ. Может быть, они тебе препожалуют что-нибудь повкуснее.
      Старик поднял собаку на задние лапы и всунул ей в рот свой древний, засаленный картуз, который он с таким тонким юмором называл "чилиндрой". Держа картуз в зубах и жеманно переступая приседающими ногами, Арто подошел к террасе. В руках у болезненной дамы появился маленький перламутровый кошелек. Все окружающие сочувственно улыбались.
      - Что? Не говорил я тебе? - задорно шепнул дедушка, наклоняясь к Сергею. - Ты меня спроси: уж я, брат, все знаю. Никак не меньше рубля.
      В это время с террасы раздался такой отчаянный, резкий, почти нечеловеческий вопль, что растерявшийся Арто выронил изо рта шапку и вприпрыжку, с поджатым хвостом, боязливо оглядываясь назад, бросился к ногам своего хозяина.
      - Хочу-у-а-а! - закатывался, топая ногами, кудрявый мальчик. - Мне! Хочу! Собаку-у-у! Трилли хочет соба-а-аку-у...
      - Ах, боже мой! Ах! Николай Аполлоныч!.. Батюшка барин!.. Успокойся, Трилли, умоляю тебя! - опять засуетились люди на балконе.
      - Собаку! Подай собаку! Хочу! Дряни, черти, дураки! - выходил из себя мальчик.
      - Но, ангел мой, не расстраивай себя! - залепетала над ним дама в голубом капоте. - Ты хочешь погладить собачку? Ну, хорошо, хорошо, моя радость, сейчас. Доктор, как вы полагаете, можно Трилли погладить эту собаку?
      - Вообще говоря, я не советовал бы, - развел тот руками, - но если надежная дезинфекция, например, борной кислотой или слабым раствором карболки, то-о... вообще...
      - Соба-а-аку!
      - Сейчас, моя прелесть, сейчас. Итак, доктор, мы прикажем вымыть ее борной кислотой и тогда... Но, Трилли, не волнуйся же так! Старик, подведите, пожалуйста, вашу собаку сюда. Не бойтесь, вам заплатят. Слушайте, она у вас не больная? Я хочу спросить, она не бешеная? Или, может быть, у нее эхинококки?
      - Не хочу погладить, не хочу! - ревел Трилли, пуская ртом и носом пузыри. - Хочу совсем! Дураки, черти! Совсем мне! Хочу сам играть... Навсегда!
      - Послушайте, старик, подойдите сюда, - силилась перекричать его барыня. - Ах, Трилли, ты убьешь маму своим криком. И зачем только пустили этих музыкантов! Да подойдите же ближе, еще ближе... еще, вам говорят!.. Вот так... Ах, не огорчайся же, Трилли, мама сделает все, что хочешь. Умоляю тебя. Мисс, да успокойте же наконец ребенка... Доктор, прошу вас... Сколько же ты хочешь, старик?
      Дедушка снял картуз. Лицо его приняло учтивое, сиротское выражение.
      - Сколько вашей милости будет угодно, барыня, ваше высокопревосходительство... Мы люди маленькие, нам всякое даяние благо... Чай, сами старичка не обидите...
      - Ах, как вы бестолковы! Трилли, у тебя заболит горлышко. Ведь поймите, что собака _ваша_, а не моя. Ну, сколько? Десять? Пятнадцать? Двадцать?
      - А-а-а! Хочу-у! Дайте собаку, дайте собаку, - взвизгивал мальчик, толкая лакея в круглый живот ногой.
      - То есть... простите, ваше сиятельство, - замялся Лодыжкин. - Я человек старый, глупый... Сразу-то мне не понять... к тому же и глуховат малость... то есть как это вы изволите говорить?.. За собаку?..
      - Ах, мой бог!.. Вы, кажется, нарочно притворяетесь идиотом? - вскипела дама. - Няня, дайте поскорее Трилли воды! Я вас спрашиваю русским языком, за сколько вы хотите продать вашу собаку? Понимаете, вашу собаку, собаку...
      - Собаку! Соба-аку! - залился громче прежнего мальчик.
      Лодыжкин обиделся и надел на голову картуз.
      - Собаками, барыня, не торгую-с, - сказал он холодно и с достоинством. - А этот лес, сударыня, можно сказать, нас двоих, - он показал большим пальцем через плечо на Сергея, - нас двоих кормит, поит и одевает. И никак этого невозможно, что, например, продать.
      Трилли между тем кричал с пронзительностью паровозного свистка. Ему подали стакан воды, но он яростно выплеснул его в лицо гувернантке.
      - Да послушайте же, безумный старик!.. Нет вещи, которая бы не продавалась, - настаивала дама, стискивая свои виски ладонями. - Мисс, вытрите поскорей лицо и дайте мне мой мигренин. Может быть, ваша собака стоит сто рублей? Ну, двести? Триста? Да отвечайте же, истукан! Доктор, скажите ему что-нибудь, ради бога!
      - Собирайся, Сергей, - угрюмо проворчал Лодыжкин. - Исту-ка-н... Арто, иди сюда!..
      - Э-э, постой-ка, любезный, - начальственным басом протянул толстый господин в золотых очках. - Ты бы лучше не ломался, мои милый, вот что тебе скажу. Собаке твоей десять рублей красная цена, да еще вместе с тобой на придачу... Ты подумай, осел, сколько тебе дают!
      - Покорнейше вас благодарю, барин, а только... - Лодыжкин, кряхтя, вскинул шарманку за плечи. - Только никак это дело не выходит, чтобы, значит, продавать. Уж вы лучше где-нибудь другого кобелька поищите... Счастливо оставаться... Сергей, иди вперед!
      - А паспорт у тебя есть? - вдруг грозно взревел доктор. - Я вас знаю, канальи!
      - Дворник! Семен! Гоните их! - закричала с искаженным от гнева лицом барыня.
      Мрачный дворник в розовой рубахе со зловещим видом приблизился к артистам. На террасе поднялся страшный, разноголосый гам: ревел благим матом Трилли, стонала его мать, скороговоркой причитали нянька с поднянькой, густым басом, точно рассерженный шмель, гудел доктор. Но дедушка и Сергей уж не имели времени посмотреть, чем все это кончится. Предшествуемые изрядно струсившим пуделем, они почти бегом спешили к воротам. А следом за ними шел дворник, подталкивая сзади, в шарманку, и говорил угрожающим голосом:
      - Шляетесь здесь, лабарданцы! Благодари еще бога, что по шее, старый хрен, не заработал. А в другой раз придешь, так и знай, стесняться с тобой не стану, намну загривок и стащу к господину вряднику. Шантрапа!
      Долгое время старик и мальчик шли молча, но вдруг, точно по уговору, взглянули друг на друга и рассмеялись: сначала захохотал Сергей, а потом, глядя на него, но с некоторым смущением, улыбнулся и Лодыжкин.
      - Что, дедушка Лодыжкин? Ты все знаешь? - поддразнил его лукаво Сергей.
      - Да-а, брат. Обмишулились мы с тобой, - покачал головой старый шарманщик. - Язвительный, однако, мальчугашка... Как его, такого, вырастили, шут его возьми? Скажите на милость: двадцать пять человек вокруг него танцы танцуют. Ну уж, будь в моей власти, я бы ему прописа-ал ижу. Подавай, говорит, собаку? Этак что же? Он и луну с неба захочет, так подавай ему и луну? Поди сюда, Арто, поди, моя собаченька. Ну, и денек сегодня задался. Удивительно!
      - На что лучше! - продолжал ехидничать Сергей. - Одна барыня платье подарила, другая целковый дала. Все ты, дедушка Лодыжкин, наперед знаешь.
      - А ты помалкивай, огарок, - добродушно огрызнулся старик. - Как от дворника-то улепетывал, помнишь? Я думал, и не догнать мне тебя. Серьезный мужчина - этот дворник.
      Выйдя из парка, бродячая труппа спустилась крутой, сыпучей тропинкой к морю. Здесь горы, отступив немного назад, дали место неширокой плоской полосе, покрытой ровными, обточенными прибоем камнями, о которые теперь с тихим шелестом ласково плескалось море. Саженях в двухстах от берега кувыркались в воде дельфины, показывая из нее на мгновение свои жирные, круглые спины. Вдали на горизонте, там, где голубой атлас моря окаймлялся темно-синей бархатной лентой, неподвижно стояли стройные, чуть-чуть розовые на солнце, паруса рыбачьих лодок.
      - Тут и выкупаемся, дедушка Лодыжкин, - сказал решительно Сергей. На ходу он уже успел, прыгая то на одной, то на другой ноге, стащить с себя панталоны. - Давай я тебе пособлю орган снять.
      Он быстро разделся, звонко хлопнул себя ладонями по голому, шоколадному от загара телу и бросился в воду, подымая вокруг себя бугры кипящей пены.
      Дедушка раздевался не торопясь. Прикрыв глаза ладонью от солнца и щурясь, он с любовной усмешкой глядел на Сергея.
      "Ничего себе растет паренек, - думал Лодыжкин, - даром что костлявый вон все ребра видать, а все-таки будет парень крепкий".
      - Эй, Сережка! Ты больно далече-то не плавай. Морская свинья утащит.
      - А я ее за хвост! - крикнул издали Сергей.
      Дедушка долго постоял на солнышке, щупая у себя под мышками. В воду он сошел очень осторожно и, прежде чем окунуться, старательно мочил себе красное лысое темя и впалые бока. Тело у пего было желтое, дряблое и бессильное, ноги - поразительно тонкие, а спина с выдавшимися острыми лопатками была сгорблена от долголетнего таскания шарманки.
      - Дедушка Лодыжкин, гляди! - крикнул Сергей.
      Он перекувырнулся в воде, закинув себе ноги через голову. Дедушка, уже влезший в воду по пояс и приседавший в ней с блаженным кряхтением, крикнул тревожно:
      - Ну, а ты не балуйся, поросенок. Смотри! Я т-тебя!
      Арто неистово лаял и скакал по берегу. Его беспокоило, что мальчик заплыл так далеко. "К чему показывать свою храбрость? - волновался пудель. - Есть земля - и ходи по земле. Гораздо спокойнее".
      Он и сам залез было в воду по брюхо и два-три раза лакнул ее языком. Но соленая вода ему не понравилась, а легкие волны, шуршавшие о прибрежный гравий, пугали его. Он выскочил на берег и опять принялся лаять на Сергея. "К чему эти дурацкие фокусы? Сидел бы у берега, рядом со стариком. Ах, сколько беспокойства с этим мальчишкой!"
      - Эй, Сережа, вылезай, что ли, в самом деле, будет тебе! - позвал старик.
      - Сейчас, дедушка Лодыжкин, пароходом плыву. У-у-у-ух!
      Он наконец подплыл к берегу, но прежде чем одеться, схватил на руки Арто и, вернувшись с ним в море, бросил его далеко в воду. Собака тотчас же поплыла назад, выставив наружу только одну морду со всплывшими наверх ушами, громко и обиженно фыркая. Выскочив на сушу, она затряслась всем телом, и тучи брызг полетели на старика и на Сергея.
      - Постой-ка, Сережа, никак, это к нам? - сказал Лодыжкин, пристально глядя вверх, на гору.
      По тропинке быстро спускался вниз, неразборчиво крича и махая руками, тот самый мрачный дворник в розовой рубахе с черными горошинами, который четверть часа назад гнал странствующую труппу с дачи.
      - Что ему надо? - спросил с недоумением дедушка.
      4
      Дворник продолжал кричать, сбегая вниз неловкой рысью, причем рукава его рубахи трепались по ветру, а пазуха надувалась, как парус.
      - О-го-го!.. Подождите трошки!..
      - А чтоб тебя намочило да не высушило, - сердито проворчал Лодыжкин. Это он опять насчет Артошки.
      - Давай, дедушка, накладем ему! - храбро предложил Сергей.
      - А ну тебя, отвяжись... И что это за люди, прости господи!..
      - Вы вот что... - начал запыхавшийся дворник еще издали. - Продавайте, что ли, пса-то? Ну, никакого сладу с панычом. Ревет, как теля. "Подай да подай собаку..." Барыня послала, купи, говорит, чего бы ни стоило.
      - Довольно даже глупо это со стороны твоей барыни! - рассердился вдруг Лодыжкин, который здесь, на берегу, чувствовал себя гораздо увереннее, чем на чужой даче. - И опять, какая она мне такая барыня? Тебе, может быть, барыня, а мне двоюродное наплевать. И пожалуйста... я тебя прошу... уйди ты от нас, Христа ради... и того... и не приставай.
      Но дворник не унимался. Он сел на камни, рядом со стариком, и говорил, неуклюже тыча перед собой пальцами:
      - Да пойми же ты, дурак-человек...
      - От дурака и слышу, - спокойно отрезал дедушка.
      - Да постой... не к тому я это... Вот, право, репей какой... Ты подумай: ну, что тебе собака? Подобрал другого щенка, выучил стоять дыбки, вот тебе и снова пес. Ну? Неправду, что ли, я говорю? А?
      Дедушка внимательно завязывал ремень вокруг штанов. На настойчивые вопросы дворника он ответил с деланным равнодушием:
      - Бреши дальше... Я потом сразу тебе отвечу.
      - А тут, брат ты мой, сразу - цифра! - горячился дворник. - Двести, а не то триста целковых враз! Ну, обыкновенно, мне кое-что за труды... Ты подумай только: три сотенных! Ведь это сразу можно бакалейную открыть...
      Говоря таким образом, дворник вытащил из кармана кусок колбасы и швырнул его пуделю. Арто поймал его на лету, проглотил в один прием и искательно завилял хвостом.
      - Кончил? - коротко спросил Лодыжкин.
      - Да тут долго и кончать нечего. Давай пса - и по рукам.
      - Та-ак-с, - насмешливо протянул дедушка. - Продать, значит, собачку?
      - Обыкновенно - продать. Чего вам еще? Главное, папыч у нас такой скаженный. Чего захотелось, так весь дом перебулгачит. Подавай - и все тут. Это еще без отца, а при отце... святители вы наши!.. все вверх ногами ходят. Барин у нас инженер, может быть, слышали, господин Обольянинов? По всей России железные дороги строят. Мельонер! А мальчишка-то у нас один. И озорует. Хочу поню живую - на тебе поню. Хочу лодку - на тебе всамделишную лодку. Как есть ни в чем, ни в чем отказу...
      - А луну?
      - То есть в каких это смыслах?
      - Говорю, луну он ни разу с неба не захотел?
      - Ну вот... тоже скажешь - луну! - сконфузился дворник. - Так как же, мил человек, лады у нас, что ли?
      Дедушка, который успел уже в это время напялить на себя коричневый, позеленевший на швах пиджак, гордо выпрямился, насколько ему позволяла вечно согнутая спина.
      - Я тебе одно скажу, парень, - начал он не без торжественности. Примерно, ежели бы у тебя был брат или, скажем, друг, который, значит, с самого сыздетства. Постой, друже, ты собаке колбасу даром не стравляй... сам лучше скушай... этим, брат, ее не подкупишь. Говорю, ежели бы у тебя был самый что ни на есть верный друг... который сыздетства... То за сколько бы ты его примерно продал?
      - Приравнял тоже!..
      - Вот те и приравнял. Ты так и скажи своему барину, который железную дорогу строит, - возвысил голос дедушка. - Так и скажи: не все, мол, продается, что покупается. Да! Ты собаку-то лучше не гладь, это ни к чему. Арто, иди сюда, собачий сын, я т-тебе! Сергей, собирайся.
      - Дурак ты старый, - не вытерпел наконец дворник.
      - Дурак, да отроду так, а ты хам, Иуда, продажная душа, - выругался Лодыжкин. - Увидишь свою генеральшу, кланяйся ей, скажи: от наших, мол, с любовию вашим низкий поклон. Свертывай ковер, Сергей! Э-эх, спина моя, спинушка! Пойдем.
      - Значит, та-ак!.. - многозначительно протянул дворник.
      - С тем и возьмите! - задорно ответил старик.
      Артисты поплелись вдоль морского берега, опять вверх, по той же дороге. Оглянувшись случайно назад, Сергей увидел, что дворник следит за ними. Вид у него был задумчивый и угрюмый. Он сосредоточенно чесал всей пятерней под съехавшей на глаза шапкой свой лохматый рыжий затылок.
      5
      У дедушки Лодыжкина был давным-давно примечен одни уголок между Мисхором и Алупкой, книзу от нижней дороги, где отлично можно было позавтракать. Туда он и повел своих спутников. Неподалеку от моста, перекинутого через бурливый и грязный горный поток, выбегала из-под земли, в тени кривых дубов и густого орешника, говорливая, холодная струйка воды. Она проделала в почве круглый неглубокий водоем, из которого сбегала в ручей тонкой змейкой, блестевшей в траве, как живое серебро. Около этого родника по утрам и по вечерам всегда можно было застать набожных турок, пивших воду и творивших свои священные омовения.
      - Грехи наши тяжкие, а запасы скудные, - сказал дедушка, садясь в прохладе под орешником. - Ну-ка, Сережа, господи благослови!
      Он вынул из холщового мешка хлеб, десяток красных томатов, кусок бессарабского сыра "брынзы" и бутылку с прованским маслом. Соль была у него завязана в узелок тряпочки сомнительной чистоты. Перед едой старик долго крестился и что-то шептал. Потом он разломил краюху хлеба на три неровные части: одну, самую большую, он протянул Сергею (малый растет ему надо есть), другую, поменьше, оставил для пуделя, самую маленькую взял себе.
      - Во имя отца и сына. Очи всех на тя, господи, уповают, - шептал он, суетливо распределяя порции и поливая их из бутылки маслом. - Вкушай, Сережа!
      Не торопясь, медленно, в молчании, как едят настоящие труженики, принялись трое за свой скромный обед. Слышно было только, как жевали три пары челюстей. Арто ел свою долю в сторонке, растянувшись на животе и положив на хлеб обе передние лапы. Дедушка и Сергей поочередно макали в соль спелые помидоры, из которых тек по их губам и рукам красный, как кровь, сок, и заедали их сыром и хлебом. Насытившись, они напились воды, подставляя под струю источника жестяную кружку. Вода была прозрачная, прекрасная на вкус и такая холодная, что от нее кружка даже запотела снаружи. Дневной жар и длинный путь изморили артистов, которые встали сегодня чуть свет. У дедушки слипались глаза. Сергей зевал и потягивался.
      - Что, братику, разве нам лечь поспать на минуточку? - спросил дедушка. - Дай-ка я в последний раз водицы попью. Ух, хорошо! - крякнул он, отнимая от кружки рот и тяжело переводя дыхание, между тем как светлые капли бежали с его усов и бороды. - Если бы я был царем, все бы эту воду пил... с утра бы до ночи! Арто, иси, сюда! Ну вот, бог напитал, никто не видал, а кто и видел, тот не обидел... Ох-ох-хонюшки-и!
      Старик и мальчик легли рядом на траве, подмостив под головы свои старые пиджаки. Над их головами шумела темная листва корявых, раскидистых дубов. Сквозь нее синело чистое голубое небо. Ручей, сбегавший с камня на камень, журчал так однообразно и так вкрадчиво, точно завораживал кого-то своим усыпительным лепетом. Дедушка некоторое время ворочался, кряхтел и говорил что-то, но Сергею казалось, что голос его звучит из какой-то мягкой и сонной дали, а слова были непонятны, как в сказке.
      - Перво дело - куплю тебе костюм: розовое трико с золотом... туфли тоже розовые, атласные... В Киеве, в Харькове или, например, скажем, в городе Одессе - там, брат, во какие цирки!.. Фонарей видимо-невидимо... все электричество горит... Народу, может быть, тысяч пять, а то и больше... почему я знаю? Фамилию мы тебе сочиним непременно итальянскую. Что такая за фамилия Естифеев или, скажем, Лодыжкин? Чепуха одна - нет никакого в ней воображения. А мы тебя в афише запустим - Антонио или, например, тоже хорошо - Энрико или Альфонзо...
      Дальше мальчик ничего не слыхал. Нежная и сладкая дремота овладела им, сковав и обессилив его тело. Заснул и дедушка, потерявший вдруг нить своих любимых послеобеденных мыслей о блестящем цирковом будущем Сергея. Один раз ему сквозь сон показалось, что Арто на кого-то рычит. На мгновение в его затуманенной голове скользнуло полусознательное и тревожное воспоминание о давешнем дворнике в розовой рубахе, но, разморенный сном, усталостью и жарой, он не смог встать, а только лениво, с закрытыми глазами, окликнул собаку:
      - Арто... куда? Я т-тебя, бродяга!
      Но мысли его тотчас же спутались и расплылись в тяжелых и бесформенных видениях.
      Разбудил дедушку голос Сергея. Мальчик бегал взад и вперед по той стороне ручья, пронзительно свистал и кричал громко, с беспокойством и испугом:
      - Арто, иси! Назад! Фью, фью, фью! Арто, назад!
      - Ты что, Сергей, вопишь? - недовольно спросил Лодыжкин, с трудом расправляя затекшую руку.
      - Собаку мы проспали, вот что! - раздраженным голосом грубо ответил мальчик. - Пропала собачка.
      Он резко свистнул и еще раз закричал протяжно:
      - Арто-о-о!
      - Глупости ты выдумываешь!.. Вернется, - сказал дедушка. Однако он быстро встал на ноги и стал кричать собаку сердитым, сиплым со сна, старческим фальцетом:
      - Арто, сюда, собачий сын!
      Он торопливо, мелкими, путающимися шажками перебежал через мост и поднялся вверх по шоссе, не переставая звать собаку. Перед ним лежало видное глазу на полверсты, ровное, ярко-белое полотно дороги, но на нем ни одной фигуры, ни одной тени.
      - Арто! Ар-то-шень-ка! - жалобно завыл старик.
      Но вдруг он остановился, нагнулся низко к дороге и присел на корточки.
      - Да-а, вот оно какое дело-то! - произнес старик упавшим голосом. Сергей! Сережа, поди-ка сюда.
      - Ну, что там еще? - грубо отозвался мальчик, подходя к Лодыжкину. Вчерашний день нашел?
      - Сережа... что это такое?.. Вот это, что это такое? Ты понимаешь? еле слышно спрашивал старик.
      Он глядел на мальчика жалкими, растерянными глазами, а его рука, показывавшая прямо в землю, ходила во все стороны.
      На дороге в белой пыли валялся довольно большой недоеденный огрызок колбасы, а рядом с ним во всех направлениях отпечатались следы собачьих лап.
      - Свел ведь, подлец, собаку! - испуганно прошептал дедушка, все еще сидя на корточках. - Не кто, как он, - дело ясное... Помнишь, давеча у моря-то он все колбасой прикармливал.
      - Дело ясное, - мрачно и со злобой повторил Сергей.
      Широко раскрытые глаза дедушки вдруг наполнились крупными слезами и быстро замигали. Он закрыл их руками.
      - Что же нам теперь делать, Сереженька? А? Делать-то нам что теперь? спрашивал старик, качаясь взад и вперед и беспомощно всхлипывая.
      - Что делать, что делать! - сердито передразнил его Сергей. - Вставай, дедушка Лодыжкин, пойдем!..
      - Пойдем, - уныло и покорно повторил старик, подымаясь с земли. - Ну что ж, пойдем, Сереженька!
      Вышедший из терпения Сергей закричал на старика, как на маленького:
      - Будет тебе, старик, дурака-то валять. Где это видано всамделе, чтобы чужих собак заманивать? Чего ты глазами на меня хлопаешь? Неправду я говорю? Прямо придем и скажем: "Подавай назад собаку!" А нет - к мировому, вот и весь сказ.
      - К мировому... да... конечно... Это верно, к мировому... - с бессмысленной, горькой улыбкой повторял Лодыжкин. Но глаза его неловко и конфузливо забегали. - К мировому... да... Только вот что, Сереженька... не выходит это дело... чтобы к мировому...
      - Как это не выходит? Закон один для всех. Чего им в зубы смотреть? нетерпеливо перебил мальчик.
      - А ты, Сережа, не того... не сердись на меня. Собаку-то нам с тобой не вернут. - Дедушка таинственно понизил голос. - Насчет пачпорта я опасаюсь. Слыхал, что давеча господин говорил? Спрашивает: "А пачпорт у тебя есть?" Вот она, какая история. А у меня, - дедушка сделал испуганное лицо и зашептал еле слышно, - у меня, Сережа, пачпорт-то чужой.
      - Как чужой?
      - То-то вот - чужой. Свой я потерял в Таганроге, а может быть, украли его у меня. Года два я потом крутился: прятался, взятки давал, писал прошения... Наконец вижу, нет никакой моей возможности, живу точно заяц всякого опасаюсь. Покою вовсе не стало. А тут в Одессе, в ночлежке, подвернулся один грек. "Это, говорит, сущие пустяки. Клади, говорит, старик, на стол двадцать пять рублей, а я тебя навеки пачпортом обеспечу". Раскинул я умом туда-сюда. Эх, думаю, пропадай моя голова. Давай, говорю. И с тех пор, милый мой, вот я и живу по чужому пачпорту.
      - Ах, дедушка, дедушка! - глубоко, со слезами в груди вздохнул Сергей. - Собаку мне уж больно жалко... Собака-то уж хороша очень...
      - Сереженька, родной мой! - протянул к нему старик дрожащие руки. - Да будь только у меня пачпорт настоящий, разве я бы поглядел, что они генералы? За горло бы взял!.. "Как так? Позвольте! Какое имеете полное право чужих собак красть? Какой такой закон на это есть?" А теперь нам крышка, Сережа. Приду я в полицию - первое дело: "Подавай пачпорт! Это ты самарский мещанин Мартын Лодыжкин?" - "Я, вашескродие". А я, братец, и не Лодыжкин вовсе и не мещанин, а крестьянин, Иван Дудкин. А кто таков этот Лодыжкин - один бог его ведает. Почем я знаю, может, воришка какой или беглый каторжник? Или, может быть, даже убивец? Нет, Сережа, ничего мы тут не сделаем... Ничего, Сережа...
      Голос у дедушки оборвался и захлебнулся. Слезы опять потекли по глубоким, коричневым от загара морщинам. Сергей, который слушал ослабевшего старика молча, с плотно сжатыми бронями, бледный от волнения, вдруг взял его под мышки и стал подымать.
      - Пойдем, дедушка, - сказал он повелительно и ласково в то же время. К черту пачпорт, пойдем! Не ночевать же нам на большой дороге.
      - Милый ты мой, родной, - приговаривал, трясясь всем телом, старик. Собачка-то уж очень затейная... Артошенька-то наш... Другой такой не будет у нас...
      - Ладно, ладно... Вставай, - распоряжался Сергей. - Дай я тебя от пыли-то очищу. Совсем ты у меня раскис, дедушка.
      В этот день артисты больше не работали. Несмотря на свой юный возраст, Сергей хорошо понимал все роковое значение этого страшного слова "пачпорт". Поэтому он не настаивал больше ни на дальнейших розысках Арто, ни на мировом, ни на других решительных мерах. Но пока он шел рядом с дедушкой до ночлега, с лица его не сходило новое, упрямое и сосредоточенное выражение, точно он задумал про себя что-то чрезвычайно серьезное и большое.
      Не сговариваясь, но, очевидно, по одному и тому же тайному побуждению, они нарочно сделали значительный крюк, чтобы еще раз пройти мимо "Дружбы". Перед воротами они задержались немного, в смутной надежде увидеть Арто или хоть услышать издали его лай.
      Но резные ворота великолепной дачи были плотно закрыты, и в тенистом саду под стройными печальными кипарисами стояла важная, невозмутимая, душистая тишина.
      - Гос-спо-да! - шипящим голосом произнес старик, вкладывая в это слово всю едкую горечь, переполнившую его сердце.
      - Будет тебе, пойдем, - сурово приказал мальчик и потянул своего спутника за рукав.
      - Сереженька, может, убежит от них еще Артошка-то? - вдруг опять всхлипнул дедушка. - А? Как ты думаешь, милый?
      Но мальчик не ответил старику. Он шел впереди большими, твердыми шагами. Его глаза упорно смотрели вниз на дорогу, а тонкие брови сердито сдвинулись к переносью.
      6
      Молча дошли они до Алупки. Дедушка всю дорогу кряхтел и вздыхал, Сергей же сохранял на лице злое, решительное выражение. Они остановились на ночлег в грязной турецкой кофейной, носившей блестящее название "Ылдыз", что значит по-турецки "звезда". Вместе с ними ночевали греки - каменотесы, землекопы - турки, несколько человек русских рабочих, перебивавшихся поденным трудом, а также несколько темных, подозрительных бродяг, которых так много шатается по югу России. Все они, как только кофейная закрылась в определенный час, разлеглись на скамьях, стоящих вдоль стен, и прямо на полу, причем те, что были поопытнее, положили, из нелишней предосторожности, себе под голову все, что у них было наиболее ценного из вещей и из платья.
      Было далеко за полночь, когда Сергей, лежавший на полу рядом с дедушкой, осторожно поднялся и стал бесшумно одеваться. Сквозь широкие окна лился в комнату бледный свет месяца, стелился косым, дрожащим переплетом по полу и, падая на спящих вповалку людей, придавал их лицам страдальческое и мертвое выражение.
      - Ты куда носью ходись, мальцук? - сонно окликнул Сергея у дверей хозяин кофейной, молодой турок Ибрагим.
      - Пропусти. Надо! - сурово, деловым тоном ответил Сергей. - Да вставай, что ли, турецкая лопатка!
      Зевая, почесываясь и укоризненно причмокивая языком, Ибрагим отпер двери. Узкие улицы татарского базара были погружены в густую темно-синюю тень, которая покрывала зубчатым узором всю мостовую и касалась подножий домов другой, освещенной стороны, резко белевшей в лунном свете своими низкими стенами. На дальних окраинах местечка лаяли собаки. Откуда-то, с верхнего шоссе, доносился звонкий и дробный топот лошади, бежавшей иноходью.
      Миновав белую, с зеленым куполом, в виде луковицы, мечеть, окруженную молчаливой толпой темных кипарисов, мальчик спустился по тесному кривому переулку на большую дорогу. Для легкости Сергей не взял с собой верхней одежды, оставшись в одном трико. Месяц светил ему в спину, и тень мальчика бежала впереди его черным, странным, укороченным силуэтом. По обоим бокам шоссе притаился темный курчавый кустарник. Какая-то птичка кричала в нем однообразно, через ровные промежутки, тонким, нежным голосом: "Сплю!.. Сплю!.." И казалось, что она покорно сторожит в ночной тишине какую-то печальную тайну, и бессильно борется со сном и усталостью, и тихо, без надежды, жалуется кому-то: "Сплю, сплю!.." А над темными кустами и над синеватыми шапками дальних лесов возвышался, упираясь своими двумя зубцами в небо, Ай-Петри - такой легкий, резкий, воздушный, как будто он был вырезан из гигантского куска серебряного картона.
      Сергею было немного жутко среди этого величавого безмолвия, в котором так отчетливо и дерзко раздавались его шаги, но в то же время в сердце его разливалась какая-то щекочущая, головокружительная отвага. На одном повороте вдруг открылось море. Огромное, спокойное, оно тихо и торжественно зыбилось. От горизонта к берегу тянулась узкая, дрожащая серебряная дорожка; среди моря она пропадала, - лишь кое-где изредка вспыхивали ее блестки, - и вдруг у самой земли широко расплескивалась живым, сверкающим металлом, опоясывая берег.
      Беззвучно проскользнул Сергей в деревянную калитку, ведущую в парк. Там, под густыми деревьями, было совсем темно. Издали слышался шум неугомонного ручья и чувствовалось его сырое, холодное дыхание. Отчетливо застучала под ногами деревянная настилка моста. Вода под ним была черная и страшная. Вот наконец и высокие чугунные ворота, узорчатые, точно кружево, и обвитые ползучими стеблями глициний. Лунный свет, прорезавшись сквозь чащу деревьев, скользил по резьбе ворот слабыми фосфорическими пятнами. По ту сторону был мрак и чутко-пугливая тишина.
      Было несколько мгновений, в течение которых Сергей испытывал в душе колебание, почти страх. Но он поборол в себе эти томительные чувства и прошептал:
      - А все-таки я полезу! Все равно!
      Взобраться ему было нетрудно. Изящные чугунные завитки, составлявшие рисунок ворот, служили верными точками опоры для цепких рук и маленьких мускулистых ног. Над воротами на большой высоте перекинулась со столба на столб широкая каменная арка. Сергей ощупью взлез на нее, потом, лежа на животе, спустил ноги вниз, на другую сторону, и стал понемногу сталкивать туда же все туловище, не переставая искать ногами какого-нибудь выступа. Таким образом он уже совсем перевесился через арку, держась за ее край только пальцами вытянутых рук, но его ноги все еще не встречали опоры. Он не мог сообразить тогда, что арка над воротами выступала внутрь гораздо дальше, чем кнаружи, и по мере того как затекали его руки и как тяжелее свисало вниз обессилевшее тело, ужас все сильнее проникал в его душу.
      Наконец он не выдержал. Его пальцы, цеплявшиеся за острый угол, разжались, и он стремительно полетел вниз.
      Он слышал, как заскрежетал под ним крупный гравий, и почувствовал острую боль в коленях. Несколько секунд он стоял на четвереньках, оглушенный падением. Ему казалось, что сейчас проснутся все обитатели дачи, прибежит мрачный дворник в розовой рубахе, подымется крик, суматоха... Но, как и прежде, в саду была глубокая, важная тишина. Только какой-то низкий, монотонный, жужжащий звук разносился по всему саду:
      "Жжу... жжу... жжу..."
      "Ах, ведь это шумит у меня в ушах!" - догадался Сергей. Он поднялся на ноги; все было страшно, таинственно, сказочно-красиво в саду, точно наполненном ароматными снами. На клумбах тихо шатались, с неясной тревогой наклоняясь друг к другу, словно перешептываясь и подглядывая, едва видимые в темноте цветы. Стройные, темные, пахучие кипарисы медленно кивали своими острыми верхушками с задумчивым и укоряющим выражением. А за ручьем, в чаще кустов, маленькая усталая птичка боролась со сном и с покорной жалобой повторяла:
      "Сплю!.. Сплю!.. Сплю!.."
      Ночью, среди перепутавшихся на дорожках теней, Сергей не узнал места. Он долго бродил по скрипучему гравию, пока не вышел к дому.
      Никогда в жизни мальчик не испытывал такого мучительного ощущения полной беспомощности, заброшенности и одиночества, как теперь. Огромный дом казался ему наполненным беспощадными притаившимися врагами, которые тайно, с злобной усмешкой следили из темных окон за каждым движением маленького, слабого мальчика. Молча и нетерпеливо ждали враги какого-то сигнала, ждали чьего-то гневного, оглушительно грозного приказания.
      - Только не в доме... в доме ее не может быть! - прошептал, как сквозь сон, мальчик. - В доме она выть станет, надоест...
      Он обошел дачу кругом. С задней стороны, на широком дворе, было расположено несколько построек, более простых и незатейливых с виду, очевидно, предназначенных для прислуги. Здесь, так же как и в большом доме, ни в одном окне не было видно огня; только месяц отражался в темных стеклах мертвым неровным блеском. "Не уйти мне отсюда, никогда не уйти!.." - с тоской подумал Сергей. Вспомнился ему на миг дедушка, старая шарманка, ночлеги в кофейных, завтраки у прохладных источников. "Ничего, ничего этого больше не будет!" - печально повторил про себя Сергей. Но чем безнадежнее становились его мысли, тем более страх уступал в его душе место какому-то тупому и спокойно-злобному отчаянию.
      Тонкий, словно стонущий визг вдруг коснулся его слуха. Мальчик остановился, не дыша, с напряженными мускулами, вытянувшись на цыпочках. Звук повторился. Казалось, он исходил из каменного подвала, около которого Сергей стоял и который сообщался с наружным воздухом рядом-грубых, маленьких четырехугольных отверстий без стекол. Ступая по какой-то цветочной куртине, мальчик подошел к стене, приложил лицо к одной из отдушин и свистнул. Тихий, сторожкий шум послышался где-то внизу, но тотчас же затих.
      - Арто! Артошка! - позвал Сергей дрожащим шепотом.
      Неистовый, срывающийся лай сразу наполнил весь сад, отозвавшись во всех его уголках. В этом лае вместе с радостным приветом смешивались и жалоба, и злость, и чувство физической боли. Слышно было, как собака изо всех сил рвалась в темном подвале, силясь от чего-то освободиться.
      - Арто! Собакушка!.. Артошенька!.. - вторил ей плачущим голосом мальчик.
      - Цыц, окаянная! - раздался снизу зверский, басовый крик. - У, каторжная!
      Что-то стукнуло в подвале. Собака залилась длинным прерывистым воем.
      - Не смей бить! Не смей бить собаку, проклятый! - закричал в исступлении Сергей, царапая ногтями каменную стену.
      Все, что произошло потом, Сергей помнил смутно, точно в каком-то бурном горячечном бреду. Дверь подвала широко с грохотом распахнулась, и из нее выбежал дворник. В одном нижнем белье, босой, бородатый, бледный от яркого света луны, светившей прямо ему в лицо, он показался Сергею великаном, разъяренным сказочным чудовищем.
      - Кто здесь бродит? Застрелю! - загрохотал, точно гром, его голос по саду. - Воры! Грабят!
      Но в ту же минуту из темноты раскрытой двери, как белый прыгающий комок, выскочил с лаем Арто. На шее у него болтался обрывок веревки.
      Впрочем, мальчику было не до собаки. Грозный вид дворника охватил его сверхъестественным страхом, связал его ноги, парализовал все его маленькое тонкое тело. Но к счастью, этот столбняк продолжался недолго. Почти бессознательно Сергей испустил пронзительный, долгий, отчаянный вопль и наугад, не видя дороги, не помня себя от испуга, пустился бежать прочь от подвала.
      Он мчался, как птица, крепко и часто ударяя о землю ногами, которые внезапно сделались крепкими, точно две стальные пружины. Рядом с ним скакал, заливаясь радостным лаем, Арто. Сзади тяжело грохотал по песку дворник, яростно рычавший какие-то ругательства.
      С размаху Сергей наскочил на ворота, но мгновенно не подумал, а скорее инстинктивно почувствовал, что здесь дороги нет. Между каменной стеной и растущими вдоль нее кипарисами была узкая темная лазейка. Не раздумывая, подчиняясь одному чувству страха, Сергей, нагнувшись, юркнул в нее и побежал вдоль стены. Острые иглы кипарисов, густо и едко пахнувших смолой, хлестали его по лицу. Он спотыкался о корни, падал, разбивая себе в кровь руки, но тотчас же вставал, не замечая даже боли, и опять бежал вперед, согнувшись почти вдвое, не слыша своего крика. Арто кинулся следом за ним.
      Так бежал он по узкому коридору, образованному с одной стороны высокой стеной, с другой - тесным строем кипарисов, бежал, точно маленький обезумевший от ужаса зверек, попавший в бесконечную западню. Во рту у него пересохло, и каждое дыхание кололо в груди тысячью иголок. Топот дворника доносился то справа, то слева, и потерявший голову мальчик бросался то вперед, то назад, несколько раз пробегая мимо ворот и опять ныряя в темную, тесную лазейку.
      Наконец Сергей выбился из сил. Сквозь дикий ужас им стала постепенно овладевать холодная, вялая тоска, тупое равнодушие ко всякой опасности. Он сел под дерево, прижался к его стволу изнемогшим от усталости телом и зажмурил глаза. Все ближе и ближе хрустел песок под грузными шагами врага. Арто тихо подвизгивал, уткнув морду в колени Сергея.
      В двух шагах от мальчика зашумели ветви, раздвигаемые руками. Сергей бессознательно поднял глаза кверху и вдруг, охваченный невероятною радостью, вскочил одним толчком на ноги. Он только теперь заметил, что стена напротив того места, где он сидел, была очень низкая, не более полутора аршин. Правда, верх ее был утыкан вмазанными в известку бутылочными осколками, но Сергей не задумался над этим. Мигом схватил он поперек туловища Арто и поставил его передними лапами на стену. Умный пес отлично понял его. Он быстро вскарабкался на стену, замахал хвостом и победно залаял.
      Следом за ним очутился на стене и Сергей, как раз в то время, когда из расступившихся ветвей кипарисов выглянула большая темная фигура. Два гибких, ловких тела - собаки и мальчика - быстро и мягко прыгнули вниз на дорогу. Вслед им понеслась, подобно грязному потоку, скверная, свирепая ругань.
      Был ли дворник менее проворным, чем два друга, устал ли он от круженья по саду или просто не надеялся догнать беглецов, но он не преследовал их больше. Тем не менее они долго еще бежали без отдыха, - оба сильные, ловкие, точно окрыленные радостью избавления. К пуделю скоро вернулось его обычное легкомыслие. Сергей еще оглядывался боязливо назад, а Арто уже скакал на него, восторженно болтая ушами и обрывком веревки, и все изловчался лизнуть его с разбега в самые губы.
      Мальчик пришел в себя только у источника, у того самого, где накануне днем они с дедушкой завтракали. Припавши вместе ртами к холодному водоему, собака и человек долго и жадно глотали свежую, вкусную воду. Они отталкивали друг друга, приподнимали на минуту кверху головы, чтобы перевести дух, причем с губ звонко капала вода, и опять с новой жаждой приникали к водоему, не будучи в силах от него оторваться. И когда они наконец отвалились от источника и пошли дальше, то вода плескалась и булькала в их переполненных животах. Опасность миновала, все ужасы этой ночи прошли без следа, и им обоим весело и легко было идти по белой дороге, ярко освещенной луной, между темными кустарниками, от которых уже тянуло утренней сыростью и сладким запахом освеженного листа.
      В кофейной "Ылдыз" Ибрагим встретил мальчика с укоризненным шепотом:
      - И сто ти се сляесься, мальцук? Сто ти се сляесься? Вай-вай-вай, нехоросо...
      Сергей не хотел будить дедушку, но это сделал за него Арто. Он в одно мгновение отыскал старика среди груды валявшихся на полу тел и, прежде чем тот успел опомниться, облизал ему с радостным визгом щеки, глаза, нос и рот. Дедушка проснулся, увидел на шее пуделя веревку, увидел лежащего рядом с собой, покрытого пылью мальчика и понял все. Он обратился было к Сергею за разъяснениями, но не мог ничего добиться. Мальчик уже спал, разметав в стороны руки и широко раскрыв рот.
      1903

0

9

http://www.epwr.ru/quotauthor/227/10.jpg
Александр Иванович Куприн
(1870 - 1938)

Замечательный русский писатель А.И. Куприн родился 26 августа (7 сентября) 1870 года в захолустном городке Наровчате Пензенской губернии. Своего отца, мелкого чиновника, умершего от холеры, когда мальчику был всего год, Куприн не помнил. В 1874 году мать Куприна, происходившая из древнего рода татарских князей Куланчаковых, переехала в Москву, где прошло детство и отрочество будущего писателя. С пяти лет из-за тяжёлого материального положения мальчик был отдан в Московский Разумовский сиротский пансион, знаменитый своей суровой дисциплиной.

В сиротском доме он, по крайней мере, не был оторван от матери. Вообще в формировании личности Куприна огромную роль сыграла его мать, которая в глазах ребёнка безраздельно заняла место "верховного существа". Любовь Алексеевна Куприна "обладала сильным, непреклонным характером и высоким благородством". Натура энергичная, волевая и даже с оттенком деспотизма в характере, она обладала, по словам Куприна, редким "инстинктивным вкусом" и тонкой наблюдательностью. Даже у шестидесятилетнего Куприна образ матери вызывает восторг. В сиротском пансионе семилетний Саша Куприн надел первую в своей жизни форму – “парусиновые панталоны и парусиновую рубашку, обшитую вокруг ворота и вокруг рукавов форменной кумачовой лентой”. Казённая обстановка причиняла мальчику жестокие страдания. Но это было только начало. В 1880 году он поступил во Вторую Московскую военную гимназию, которую через два года преобразовали в кадетский корпус. И снова форма: "Чёрная суконная курточка, без пояса, с синими погонами, восемью медными пуговицами в один ряд и красными петлицами на воротнике". Он не мог мириться с жёсткой дисциплиной и казарменной воспитательной системой. Тягостная жизнь «казённого мальчика», собственная «военная юность» - десять лет в закрытых учебных заведениях с жёсткой военной муштрой – изображена им в повести «На переломе» («Кадеты») (1900) и в романе "Юнкера" (1928-1932), которые дают наглядное представление об этом периоде жизни Куприна: диком быте и жестоких нравах воспитанников, бездушном формализме и тупости воспитателей. И уже тогда он мечтал стать "поэтом или романистом".

Осенью 1888 года А.И. Куприн поступил в Третье Александровское юнкерское училище в Москве, готовившее пехотных офицеров. Оно приняло в свои стены уже не тщедушного, неуклюжего подростка, а крепкого юношу, ловкого гимназиста, без меры дорожащего честью своего мундира, неутомимого танцора, пылко влюбляющегося в каждую хорошенькую партнёршу по вальсу. Уже в кадетском корпусе родилась настоящая, глубокая любовь будущего писателя к литературе. Среди бездарных, по его мнению, педагогов счастливым исключением оказался литератор Цуханов. К этому времени и сам А.И. Куприн начинает пробовать свои силы в поэзии. Сохранилось несколько несовершенных ученических опытов 1883-1887 годов, однако стихи его не были опубликованы. И всё же, еще в училище, Куприн впервые выступит в печати. Познакомившись с поэтом Л.И. Пальминым, он опубликовал в московском журнале "Русский сатирический листок" рассказ "Последний дебют" (1889).

10 августа 1890 года, окончив "по первому разряду" Александровское военное училище, подпоручик Куприн отправился в 46-й Днепровский пехотный полк, квартировавший в захолустном городишке Проскурове Подольской губернии. Провинциальный быт, скука, утомительная муштра, грубые нравы – всё это сильно расходилось с его представлениями об офицерской службе. Казарменные будни в Днепровском полку становятся для Куприна всё более невыносимыми. Вместе с разочарованием в нём зрел протест, который и привёл в конце концов к отставке в 1894 году. К тому же после его первых публикаций Куприн ощутил в себе писательский дар и получил первое признание. Офицерская жизнь, которую он вёл в течение четырёх лет, дала богатый материал для его будущих произведений. В 1893-1894 годах в петербургском журнале "Русское богатство" вышли его повесть "Впотьмах" и рассказ "Лунной ночью", готовился к печати рассказ «Из отдалённого прошлого» («Дознание»). Жизни русской армии посвящены рассказы "Ночлег" (1897), "Ночная смена" (1899), "Поход" (1901).

0

10

https://i.imgur.com/lzj3E05m.jpeg
Александр Иванович Куприн
(1870 - 1938)

Событием, несколько отсрочившим стремление А.И. Куприна покинуть военную службу, было серьёзное увлечение девушкой.

Заштатный подпоручик, с его 48 рублями жалованья, не был подходящей партией. Отец девушки давал согласие на брак лишь в том случае, если Куприн поступит в Академию генерального штаба. Осенью 1893 года он выезжает в Петербург сдавать экзамены в академию. В столице Куприн сидел без денег, на одном чёрном хлебе, скрывая свою нищету. В разгар экзаменов по распоряжению командующего Киевским военным округом генерала Драгомирова Куприн был отозван в полк. Причиной послужил его конфликт на пути в Петербург с околоточным надзирателем (полицейским), грубая назойливость которого закончилась для него вынужденным купанием в Днепре. Вернувшись в полк, Куприн подаёт прошение об отставке, получает её и к осени 1894 года оказывается в Киеве. К этому времени у 24-летнего Куприна не было никакой гражданской профессии и слишком мало жизненного опыта.

В следующие годы он много странствовал по России, впитывая жизненные впечатления, которые стали основой его будущих произведений. В автобиографии Куприн упоминает множество перепробованных им профессий: он был репортёром, поэтом, фельетонистом, грузчиком, землемером, певчим, управляющим при постройке дома, разводил табак, служил в технической конторе, выступал на сцене, рыбачил с черноморскими рыбаками, изучал зубоврачебное дело и т.д. Между тем житейская необходимость всё более соединялась у Куприна с желанием глубже познать мир и людей. Им двигали «безмерная жадность к жизни и нестерпимое любопытство». В эти первые после офицерской службы два беспокойных года, когда А.И. Куприн был наполовину репортёром, наполовину писателем, вышли две изданные в Киеве книги: сборник очерков «Киевские типы» (1896) и сборник рассказов «Миниатюры» (1897). Позднее Куприн оценил их как «первые ребяческие шаги на литературной дороге». Уже в пору творческой зрелости Куприн одну из своих писательских заповедей сформулировал так: «Ты – репортер жизни… суйся решительно всюду, влезь в самую гущу жизни…» Он много печатается в местных и провинциальных газетах ("Киевское слово", "Киевлянин", "Волынь"), пишет рассказы, очерки, заметки. Репортерская работа в киевских газетах была главной литературной школой Куприна. К репортерству он навсегда сохранил тёплое отношение.

А.И. Куприн. Юнкера В 1896 году, поступив заведующим учётом кузницы и столярной мастерской на один из крупнейших сталелитейных и рельсопрокатных заводов Донецкого бассейна, Куприн был поражён открывшейся ему «страшной и захватывающей картиной» о цене машинной цивилизации. Он пишет цикл очерков о положении рабочих, одновременно складываются контуры первого крупного произведения – повести "Молох" (1896). Главному герою повести – инженеру Боброву – завод мерещится железным чудовищем, пожирающим «серых тружеников». Он сравнивает его с идолом, богом огня и войны Молохом, которому древние моавитяне приносили человеческие жертвы. Повесть описывает бесчеловечные порядки на гигантском заводе и трагедию героя, который не принимает окружающую жизнь из-за её грубости и жестокости, однако сам становится жертвой мира, где нет ни сострадания, ни любви. В "Молохе", несмотря на обилие деталей и статистических цифр, показывающих знакомство с заводской жизнью, не только не задеты вопросы, волновавшие в то время общественность, но собственно нет и рабочих, судьбе которых, казалось бы, посвящена повесть.

Так начинается стремительный творческий расцвет А.И. Куприна, создавшего на стыке веков едва ли не все самые значительные свои произведения. В 1890-е годы он опубликовал очерк «Юзовский завод», рассказы «Лесная глушь», «Куст сирени», «Оборотень», «На разъезде», «Забытый поцелуй», «Просительница», «Миллионер», «Игрушка», «Святая любовь», «Жизнь», «Странный случай», «Наталья Давыдовна», «Полубог», «Кровать», «Сказка», «Чужой хлеб», «Друзья», «Марианна», «Собачье счастье», «На реке», «Сильнее смерти», «Каприз», «Первенец», «Нарцисс», «Брегет», «Первый встречный», «Путаница», «Барбос и Жулька», «Детский сад», «Allez!», «Одиночество», «Счастливая карта», «В недрах земли». А вслед за "Молохом" появляются произведения, выдвинувшие писателя в первые ряды русской литературы – "Прапорщик армейский" (1897), «Лесная глушь» (1898), «На глухарей» (1899), «Олеся» (1898), "В цирке" (1901).

0

11

https://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/thumb/b/b4/Aleksandr_Ivanovich_Kuprin.jpg/200px-Aleksandr_Ivanovich_Kuprin.jpg
Александр Иванович Куприн
(1870 - 1938)

В ноябре 1901 года А.И. Куприн приезжает в Петербург.

Позади годы скитаний, калейдоскоп причудливых профессий, неустроенная жизнь. В Петербурге он наконец-то становится профессиональным писателем. Перед ним открыты двери редакций популярных тогдашних "толстых" журналов – "Русского богатства" и "Мира Божьего". В 1897 году Куприн познакомился с И.А. Буниным, в 1899 году – с А.П. Чеховым, а в ноябре 1902 года – с М.Горьким, давно уже пристально следившим за молодым писателем. Приезжая в Москву, А.И. Куприн посещает основанное Н.Д. Телешовым литературное объединение "Среда", сближается с широкими писательскими кругами. Руководимое М.Горьким демократическое издательство "Знание" выпускает в 1903 году первый том купринских рассказов, положительно встреченных критикой. Среди петербургской интеллигенции особенно сближается Куприн с руководителями журнала "Мир Божий" – его редактором, историком литературы Ф.Д. Батюшковым, критиком и публицистом А.И. Богдановичем и издательницей А.А. Давыдовой, высоко ценившей талант Куприна. В 1902 году писатель женится на дочери Давыдовой, Марии Карловне, а вскоре родилась их дочь Лидия. Некоторое время он деятельно сотрудничает в "Мире Божьем" и как редактор, а также печатает там ряд своих произведений. В петербургских журналах появляются рассказы А.И. Куприна: "Болото" (1902); "Конокрады" (1903); "Белый пудель" (1904). Накануне первой революции складывается крупнейшее произведение писателя – повесть "Поединок", напечатанная в 1905 году в сборнике “Знание”.

Повесть задумывалась как автобиографическая, исповедальная, и в то же время в ней должен был содержаться модный обличительный подтекст. Все те впечатления Куприна о военной службе, которые фрагментарно отразились в ранних рассказах («Дознание», «Куст сирени», «Ночная смена» и др.), теперь должны были вылиться в целостную, обобщающую картину армейской жизни. Определяющая роль в повести отводилась поручику Ромашову. Этот ранимый, доверчивый человек с душевным страданием воспринимает грубый, циничный миропорядок: бесправие солдат, опустошенность и бездуховность многих офицеров, сословные предрассудки и обычаи. В повести переданы «ужас и скука военной жизни», а вместе с тем создан проникновенный гимн любви и устами героя, выражена твёрдая вера в победу человеческого духа. "Поединок" вышел с посвящением М.Горькому, к которому в эту пору своего творчества Куприн был близок, и заслужил похвалу Л.Н. Толстого.

«Поединок» принёс писателю заслуженный успех и широкую известность. Свой триумф А.И. Куприн переживал двояко. Он окунулся в стихию полубогемной жизни (новые знакомства, рестораны, кутежи, бессонные ночи и т.п.). Это была его своеобразная (неизбежная, как он считал) «плата» за громкий успех. Однако, с другой стороны, ободрённый этим безоговорочным успехом, он обрёл окончательную веру в свои творческие возможности.

0

12

https://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/thumb/b/b4/Aleksandr_Ivanovich_Kuprin.jpg/200px-Aleksandr_Ivanovich_Kuprin.jpg
Александр Иванович Куприн
(1870 - 1938)

А.И. Куприн был очевидцем очаковского восстания.

На его глазах ночью 15 ноября 1905 года крепостные орудия Севастополя подожгли революционный крейсер, а каратели с пристани расстреливали из пулемётов и приканчивали штыками матросов, пытавшихся вплавь спастись с пылающего корабля. Потрясённый увиденным, Куприн откликнулся на расправу с восставшими гневным очерком "События в Севастополе", опубликованным в петербургской газете "Наша жизнь" 1 декабря 1905 года. После появления этой статьи был отдан приказ о немедленной высылке А.И. Куприна из Севастопольского округа. Одновременно вице-адмирал Чухнин возбудил против писателя судебное преследование; после допроса у судебного следователя Куприну разрешили выехать в Петербург. Вскоре после севастопольских событий в окрестностях Балаклавы, где жил Куприн, появилась группа из восьмидесяти матросов, добравшихся до берега с "Очакова". Куприн принял самое горячее участие в их судьбе: доставал им одежду, помог сбить со следа полицию.

Возвращение А.И. Куприна Выход повести “Поединок” принёс А.И. Куприну большой успех. Выступления писателя с чтением отдельных глав "Поединка" стали событием культурной жизни столицы. Ещё не улеглись страсти вокруг «Поединка», а Куприн уже задумал его продолжение – повесть под условным названием «Нищие», в которой хотел показать свой поединок с жизнью, борьбу за право быть свободным человеком. Но работа над повестью скоро зашла в тупик. Зато многое получалось в любимом жанре – рассказе. С подлинным вдохновением создавались им новеллы и рассказы «Белый пудель» (1904), «Штабс-капитан Рыбников» (1906), «Река жизни» (1906), «Изумруд» (1907), «Гамбринус» (1907), цикл очерков «Листригоны» (1907-1911), рассказы “Суламифь” (1908), "Гранатовый браслет" (1911). В течение 1910-х годов талант Куприна достигает наивысшего расцвета. В 1909 году писатель получил за три тома художественной прозы академическую Пушкинскую премию, поделив её с И.А. Буниным. В 1912 году в издательстве Л.Ф. Маркса выходит 8-томное Полное собрание его сочинений в приложении к популярному журналу "Нива".

0

13

https://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/thumb/b/b4/Aleksandr_Ivanovich_Kuprin.jpg/200px-Aleksandr_Ivanovich_Kuprin.jpg
Александр Иванович Куприн
(1870 - 1938)

После разгрома революции 1905 года у Куприна падает интерес к политической жизни страны, в его творчестве наступает спад.

Не было и прежней близости к М.Горькому. Свои новые произведения Куприн помещает не в выпусках "Знания", а в "модных" альманахах. Если говорить об известности Куприна – писателя, то она в эти годы продолжает расти, достигая своей высшей точки. Литературному труду Куприна мешала и постоянная нехватка денег, к тому же прибавились и семейные заботы. После поездки в 1907 году в Финляндию он женится вторично, на племяннице Д.Н. Мамина-Сибиряка, сестре милосердия Елизавете Морицовне Гейнрих. Родилась дочь Ксения (1908-1981), растёт семья, а вместе с ней – долги. Поэтому на вершине своей литературной славы писатель вынужден был возвращаться к молниеносным темпам журналистики времён своей неустроенной киевской жизни. В таких условиях работал он над созданием большой повести "Яма", завершённой в 1915 году. В этой повести Куприн рассказывает о жизни обитательниц публичного дома. "Яма" подверглась осуждению за излишний, по мнению критиков, натурализм. В предисловии А.И. Куприн написал: «Знаю, что многие найдут эту повесть безнравственной и неприличной, тем не менее от всего сердца посвящаю её матерям и юношеству». Гуманная по своему замыслу, повесть оказалась перегружена натуралистическими подробностями, элементами очерковой описательности, что снижало её художественную значимость.

В эти же годы Куприн выступил с резким протестом против еврейского засилья в русской литературе. «Все мы лучшие люди России, - писал он в марте 1909 года Ф.Д. Батюшкову, - давно уже бежим под хлыстом еврейского галдежа, еврейской истеричности, еврейской повышенной чувствительности, еврейской страсти господствовать, еврейской многовековой спайки, которая делает этот избранный народ столь же страшным и сильным, как стая оводов, способных убить в болоте лошадь. Ужасно то, что все мы сознаем это, но в сто раз ужаснее то, что мы об этом только шепчемся в самой интимной компании только на ушко, а вслух сказать никогда не решимся. Можно печатно и иносказательно обругать царя и даже Бога, а попробуй-ка еврея! Ого-го! Какой вопль и визг поднимется среди всех этих фармацевтов, зубных врачей, адвокатов, докторов и особенно громко среди русских писателей, - ибо каждый еврей родится на свет божий с предначертанной миссией быть русским писателем».

0

14

https://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/thumb/b/b4/Aleksandr_Ivanovich_Kuprin.jpg/200px-Aleksandr_Ivanovich_Kuprin.jpg
Александр Иванович Куприн
(1870 - 1938)

С началом Первой мировой войны А.И. Куприн в 1914 году вновь надевает мундир поручика, становится армейским инструктором, а его дом в Гатчине превращается в небольшой госпиталь.

Ощущение нарастающего в стране кризиса выражено в некоторых рассказах этого периода ("Папаша", "Гога Веселов"). Демобилизовавшись по состоянию здоровья, он организует на личные средства в своём гатчинском доме военный госпиталь, пишет ряд патриотических статей. Февральская революция, которую А.И. Куприн встретил восторженно, застала его в Гельсингфорсе. Он немедленно выезжает в Петроград, где вместе с критиком П.Пильским некоторое время редактирует эсеровскую газету "Свободная Россия". В его художественных произведениях этой поры (рассказы "Храбрые беглецы", "Сашка и Яшка" (оба – 1917), "Гусеница", "Звезда Соломона") нет прямых откликов на бурные события, переживаемые страной. К большевистскому перевороту в октябре 1917 года А.И. Куприн отнёсся враждебно. Он работает в буржуазных газетах "Эра", "Петроградский листок", "Эхо", "Вечернее слово", где выступает с политическими статьями "Пророчество", "Сенсация", "У могилы" (памяти видного большевика Володарского, убитого эсером), "Памятники" и т.д. Он не принимает политику военного коммунизма, “красный террор”, критикует планы Ленина по преобразованию России. И все же он пробует сотрудничать с новой властью – в 1918 году он пришёл к В.И. Ленину с предложением издавать газету для крестьян – «Земля», которое принято не было, а в 1917 году работал в издательстве «Всемирная литература», основанном А.М. Горьким.

Стечение обстоятельств приводит А.И. Куприна в стан эмиграции. С 1911 года он жил в Гатчине, которая в октябре 1919 года была отрезана от Петрограда войсками Юденича, и Куприну пришлось подчиниться обстоятельствам военного времени. Вместе с разгромленными остатками белых он отступал в направлении Нарвы и в конце концов вынужден был покинуть родину (о драматических событиях того времени А.И. Куприн рассказал в повести «Купол св. Исаакия Далматского», 1928). Куприн оказывается в Эстонии, потом в Финляндии, а летом 1920 года он с семьей приезжает в Париж и становится одним из наиболее заклятых врагов Советской России, в своих злобных нападках на неё опускаясь до самого оголтелого черносотенства. Но Куприн мучительно переживал разрыв с Россией, ощущал эмиграцию как личную трагедию, в одном из писем (1921) сравнив себя с лошадью, которую поднимают на пароход «на конце парового крана... Она висит и плывёт в воздухе, сразу потерявшая всю свою красоту». «Боль и тоска по родине не проходят, не притерпливаются, а всё гуще и глубже», - признавался он в одном из писем в 1924 году.

Основным жанром Куприна в этот период творчества стала публицистика.

0

15

https://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/thumb/b/b4/Aleksandr_Ivanovich_Kuprin.jpg/200px-Aleksandr_Ivanovich_Kuprin.jpg
Александр Иванович Куприн
(1870 - 1938)

Основным жанром Куприна в этот период творчества стала публицистика.

Как постоянный сотрудник парижских газет «Общее дело», «Русская газета», «Русское время» он опубликовал десятки статей, разоблачающих большевистскую идеологию, торжество которой, по его словам, означало превращение России в «трёхдневного Лазаря»: на родине теперь лишь «мёртвые, опустошённые глаза и бескровные уста, запечатанные тайной вечной». Долгое время Куприн не мог вернуться к художественному творчеству. Только в 1927 году выходит его сборник "Новые повести и рассказы". Вслед за ним появляются книги "Купол св. Исаакия Далматского" (1928) и "Елань" (1929). Рассказы, публиковавшиеся в газете "Возрождение" в 1929-1933 годах, входят в сборники с повестями "Колесо времени" (1930), о несчастной любви женщины, наделённой душевной широтой и способностью стать выше предвзятых мнений, к человеку, которому присущи многие пороки декадентской среды, и "Жанета" (1932-1933), который описывает быт нищего парижского эмигранта, в прошлом профессора, жившего в России духовной жизнью и окружённого любовью многих, кто ценил его выдающийся научный талант. Бесконечно одинокий, герой привязывается к встреченной им на улице маленькой бездомной девочке, но и эта радость оказывается для него недолговечной. С 1928 гола А.И. Куприн печатает главы из последнего крупного произведения – романа "Юнкера", вышедшего отдельным изданием в Париже в 1933 году. Этот автобиографический роман повествует о годах юности писателя, о той Москве конца минувшего века, которую он запомнил. Куприна не покидала мысль о возвращении на родину. И последняя мечта его жизни сбылась.

Возвращение Куприна в СССР, 1937, Правда Семнадцать лет, которые писатель провёл в Париже, были малоплодотворным периодом. Постоянная материальная нужда, неустроенность, тоска по родине и предчувствие близкой смерти привели его к решению вернуться в Россию. Предотъездные хлопоты держались семьей Куприна в глубокой тайне. Александр Иванович очень волновался, но дорогу перенёс легко. И уже 31 мая 1937 года вся Москва тепло встречала писателя. Однако это уже был совсем не тот Куприн, каким его помнили современники. Уехал он крепким и сильным, а вернулся больным и беспомощным. Ряд авторитетных свидетельств подтверждают слова И.А. Бунина, написавшего о Куприне: "Он не уехал в Россию – его туда увезли, уже совсем больного, впавшего в младенчество". Тем не менее А.И. Куприн надеялся написать о новой России. Он поселился сначала в отеле «Метрополь», где семье Куприных дали целую квартиру с ванной, а потом – в голицынском Доме творчества писателей, где его навещали старые друзья, журналисты и просто почитатели его таланта. Дочь А.И Куприна вспоминала: «Можно было рассчитывать на внимание к папе, как к большому писателю, но он встретил здесь столько любви и нежности к себе, какую могла дать только Родина, он так счастлив и я за него, что об одном только и печалимся, что не решались сделать это раньше: сколько он мог бы пользы принести своей стране. Сколько лет выброшено псу под хвост! Я думаю, что в таких условиях папа начнёт снова писать, он и сейчас говорит, что о Москве старой и о Москве новой он так напишет, что заставит весь мир полюбить её, как он любит! Мы приехали в Москву на праздник XX годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. Папе прислали почётные билеты на трибуну. Он потрясён грандиозным зрелищем! Сказал, что теперь я вижу, для советских граждан невозможного нет! Москва необыкновенно украшена. Какая ужасная жизнь в эмиграции, действительно стоячее болото! Здесь все работают, все стремятся вперёд, во всех отраслях, всякий труд уважается».

По словам свидетелей, А.И. Куприн часто плакал. Его всё трогало – и русские дети, и запах родины, и, в особенности, внимание к нему советских людей. Он опубликовал очерк "Москва родная", отрывки воспоминаний, где с большими умолчаниями рассказано о его отношених с Горьким, которого в эмиграции А.И. Куприн сурово осуждал за пособничество режиму, принесшему «ужас и рабство». В конце декабря 1937 года писатель переезжает в Ленинград и живт там, окружённый заботой и вниманием.

0

16

https://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/thumb/b/b4/Aleksandr_Ivanovich_Kuprin.jpg/200px-Aleksandr_Ivanovich_Kuprin.jpg
Александр Иванович Куприн
(1870 - 1938)

В июне 1938 года Куприны переехали в Гатчину,
но, отказавшись от своей старой гатчинской дачи и от компенсации в семьдесят тысяч за неё, поселились на маленькой дачке Александры Александровны Белогруд, вдовы известного архитектора. Жили они тихо. Куприн наслаждался прекрасным садом, гулял там маленькими шажками. Но болезнь усилилась. Когда ему стало очень плохо, врачи срочно решили перевезти его в Ленинград, за ним приехала санитарная машина. В Ленинграде, после консилиума, врачи решили сделать А.И. Куприну операцию. 24 июля 1938 года ему был поставлен диагноз: рак пищевода. Операция принесла Куприну временное облегчение, он посвежел, но все понимали, что спасти его невозможно. Тем не менее, в последние дни жизни А.И. Куприн имел всё, в чём он только мог нуждаться – лучшие врачи, профессора и прекрасный уход. Его дочь вспоминала: «Что возможно для спасения или, вернее, для продления его жизни, всё делается – одним словом, он на давно желанной Родине. Я счастлива, несмотря на ужасное горе, что желание его и мечта сбылись».

Через неделю, 3 августа 1938 года, жена Куприна писала дочери: «Нет слов, как мне тяжело тебе писать, что папочка тает с каждым днем... Нежен он со мною необыкновенно, но говорить уже не может. Но улыбается так мило, что сразу легче делается». Елизавета Морицовна ни на минуту не отходила от умирающего мужа, и несмотря на его слабость, всю свою оставшуюся силу он вкладывал, чтобы крепко держать маленькую ручку своей жены. Так крепко, что её рука затекала. Однажды, по воспоминаниям жены, А.И. Куприн перекрестился и сказал: «Прочитай мне «Отче наш» и «Богородицу». – Помолился и всплакнул. – «Чем же я болен? Что же случилось? Не оставляй меня. Мамочка, как жизнь хороша! Ведь мы на родине? Скажи, скажи, кругом – русские? Как это хорошо! Я знаю, что я иногда схожу с ума и бываю тяжёл, но, милая, будь со мной милостива. Посиди со мной, мамочка, так уютно, когда ты со мной, около меня! Мамочка, люблю смотреть на тебя. У меня теперь какой-то странный ум, я не всё понимаю. Вот, вот начинается, не уходи от меня, мне страшно».

https://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/thumb/5/51/Kuprin_cartoon.jpg/413px-Kuprin_cartoon.jpg
«Куприн в Гатчине», карикатура П. Е. Щербова, 1910-е

0

17

https://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/thumb/b/b4/Aleksandr_Ivanovich_Kuprin.jpg/200px-Aleksandr_Ivanovich_Kuprin.jpg
Александр Иванович Куприн
(1870 - 1938)

Александр Иванович Куприн умер 25 августа 1938 года. Его жена, Е.М. Гейнрих, погибла во время блокады Ленинграда пять лет спустя. Оба они покоятся рядом на Литераторских мостках Волковского кладбища.

В историю отечественной литературы А.И. Куприн вошёл как автор повестей и романов, а также как крупный мастер рассказа. Он принадлежал к плеяде писателей критического реализма. Большинство его произведений острогражданственны и злободневны. В творчестве Куприна сказалось влияние Чехова, Горького и особенно Л.Н. Толстого. Художник правдивый и жизненно-конкретный, писавший только о том, что он сам видел, пережил и перечувствовал, Куприн обращался своим творчеством к широкой аудитории; в центре его произведений обычно "средний" русский интеллигент-труженик, человек сердечный, совестливый, ранимый жизненными противоречиями; важное место в произведениях Куприна занимают колоритные образы простых людей из народа. Писатель склонен к изображению психологии "групповой", "профессиональной", устоявшейся, часто встречающейся. Жизнелюбие, гуманизм, пластическая сила описаний, богатство языка делают Куприна одним из самых читаемых писателей и в наши дни. Многие его произведения инсценированы и экранизированы; они переведены на ряд иностранных языков.

0

18

http://kuprin.velchel.ru/img/gallery/g_3.jpg
Александр Иванович Куприн
(1870 - 1938)

Чупринин С.И. Перечитывая Куприна
Источник: Куприн А. Собрание сочинений. В 6 т. Т.1. Произведения 1889-1900. - М.: Худож. лит., 1991. - 524 с.

1

В августе 1990 года исполнилось сто двадцать лет со дня рождения Александра Ивановича Куприна.

Этот юбилей прошел практически не отмеченным. Печально, но факт: о Куприне сегодня вспоминают действительно не часто. Его регулярно переиздают, о нем пишут диссертации, но не спорят, и без особого риска ошибиться можно даже сказать, что в зрелом возрасте его книги, как правило, не перечитывают.

Зато по-прежнему читают: в детстве, конечно, прежде всего - и я не думаю, что найдется в стране хоть один ребенок, не знакомый со "Слоном", с "Белым пуделем", другими купринскими рассказами и сказками для самых маленьких; и - жадно, сосредоточенно, с разгорающимися от волнения глазами - Куприна прочитывают в отрочестве, в юности. Это стало уже нормой для нескольких поколений: когда свежий, пытливый ум впервые открывает для себя многослойность и контрастность бытия, впервые - с разбегу и с разлету - наталкивается на его роковые противоречия и соблазны, когда пробуждающееся сердце начинают так сладко томить чувственные грезы, с неотвратимостью наступает время Александра Куприна.

Время "Олеси", "Поединка", "Суламифи", "Морской болезни", "Гранатового браслета", "Кори", "Ямы", "Гамбринуса", "Штабс-капитана Рыбникова", "Листригонов" - произведений, которые явились на белый свет как события литературы, возмущающие общественное спокойствие и благонравие, возбуждающие разноречивые толки, дискуссии в печати, порою даже скандалы, а ныне воспринимаются как неоспоримо обязательное и нравственно образцовое событие подросткового, юношеского чтения.

Такова - хотя писатель вряд ли ее предугадывал - судьба купринского наследия в потомстве. Было, значит, в самой природе его дарования, в эстетическом ядре и этическом "нерве", в художественном языке, в сюжетах и тоне его романов, повестей, рассказов, легенд и очерков что-то такое, что привело, не могло не привести именно к этому пусть по-своему почетному, но непредвиденному результату.

Что же?

Попробуем, до поры не отличая пораженья от победы, все-таки перечитать Куприна, взглянув на него не только как на "одного из крупнейших представителей критического реализма", "мастера социально-психологического анализа", "летописца предоктябрьской эпохи"1, но и просто как на писателя, к чьим книгам каждый из нас хоть единожды обращался.

Рискнем - след в след - пройти его путем, тем более что уже сама биография Куприна могла бы явиться канвой увлекательнейшего, может быть даже, авантюрного романа.
2

С самого начала ему пришлось полагаться только на собственные силы, собственную предприимчивость и жизнестойкость.

Отец, дослужившийся всего лишь до должности письмоводителя в канцелярии мирового посредника (город Наровчат Пензенской губернии), умер, едва Куприну исполнился год, и первые воспоминания будущего писателя связаны с Вдовьим домом в Москве, где вынуждена была поселиться мать, урожденная княжна Кулунчакова. Дальше...

Дальше обычный по тем временам путь сироты "из благородных": московский Разумовский пансион - с шестилетнего возраста; Вторая московская военная академия, вскоре преобразованная в кадетский корпус, - с десятилетнего; московское же Александровское военное училище - с восемнадцати лет; и тем, кто нынче по моде поет хвалу и славу детским учреждениям, всей системе воспитания и народного просвещения в дореволюционные десятилетия, стоило бы, право, принять во внимание не только бурсацкие летописи Помяловского и Николая Успенского, не только гимназические сюжеты Гарина-Михайловского, Чехова, Власа Дорошевича, Федора Сологуба, Корнея Чуковского, но и свидетельства Александра Куприна.

Они не воодушевляют, эти свидетельства. Жесткая муштра, розги, карцер, "жгучие детские скорби", издевательства и унижения, драки между воспитанниками, их неизбежная ранняя развращенность, все то, что сейчас назвали бы "дедовщиной", - вот что вреза'лось и вре'залось-таки в память автора рассказа "Храбрые беглецы", повести "На переломе (Кадеты)", романа "Юнкера", - многих других произведений, в большей или меньшей мере навеянных детскими и отроческими впечатлениями писателя.

Сразу же, впрочем, отдадим должное богато одаренной натуре, могучему телесному и душевному здоровью Куприна. Он и не потерялся, и не сломился в казенных домах, на казенном кошту. Напротив, предводительствовал в мальчишеских затеях и проказах - часто вовсе не безобидных, отличался неуемной фантазией, "рассказчичьими талантами", много, хотя и разбросанно, читал, в семь лет сочинил свое первое стихотворение и уже в кадетскую пору твердо решил "сделаться поэтом или романистом".

На пользу пошло и знакомство способного к сочинительству юнкера со старым литератором "искровского" круга Лиодором Ивановичем Пальминым - именно Пальмин не только посоветовал Куприну обратиться к прозе, но и содействовал его самой первой публикации: рассказ "Последний дебют" появился в иллюстрированном "Русском сатирическом листке" еще в 1889 году.

Этот успех не остался невознагражденным: начальство посадило начинающего писателя на двое суток в карцер и - под угрозой исключения из училища - запретило ему впредь заниматься недостойным будущего офицера "бумагомаранием". Так что... "Воспоминания о розгах в кадетском корпусе остались у меня на всю жизнь", - скажет Куприн незадолго до смерти. "Моя душа была уже навеки опустошена, мертва и опозорена", - оглянется на годы, проведенные в военном училище, поручик Ромашов - во многом близкий самому автору герой повести "Поединок".

Жизни не по своей воле суждено было продлиться еще четыре года: по окончании училища подпоручик Куприн попал на службу в 46-й Днепровский пехотный полк, стоявший тогда близ австрийской границы в заштатных Проскурове и Волочиске захолустной Подольской губернии. После "Поединка", этой энциклопедии армейского бытия и быта, после "Дознания", "Ночлега", "Прапорщика армейского", "Ночной смены", многого иного незачем, я думаю, объяснять, что это была за жизнь, как обминала, как вылепливала и выковывала она характер молодого человека, еще распираемого офицерскими амбициями, решительно не умеющего и не желающего себя обуздывать, хотя и примеривающегося уже всерьез к профессиональным занятиям литературой, уже печатающегося не только в газетах "Киевлянин", "Киевское слово", "Жизнь и искусство", но и в респектабельном "Русском богатстве".

Окончательный выбор не был, однако, еще предрешен. Во всяком случае, Куприн предпринял попытку поступить в Академию Генерального штаба, устроить свою военную карьеру, но... По дороге в Петербург он - сказалась, как и не раз еще скажется, офицерская спесь, вообще необузданность натуры!2 - поскандалил с полицейским чином в Киеве, к экзаменам, естественно, допущен не был и уже в августе 1894 года подал в отставку, покинув полк в звании поручика.
3

Наступил период столь желанной Куприну полной воли, открылась, как он сам выразился, "большая, широкая, свободная жизнь".

Для чего открылась? Для писательства, конечно. Но прежде всего, в первую очередь - для скитаний по югу России, для калейдоскопически скорой перемены профессий и образов жизни, для не то что чередованья, а попросту мельтешенья самых различных, ни в чем между собою не схожих и уже одним этим "безумно" интересных писателю ситуаций, компаний, "сред обитания".

Кем он только не был, чего только не повидал и чем только не занимался во второй половине девяностых годов! Репортерствовал в провинциальных газетах, служил управляющим на строительстве дома, выступал как актер "на выходах" в Сумском театре, организовывал атлетическое общество в Киеве, заведовал учетом кузницы и столярной мастерской при сталелитейном и рельсопрокатном заводах, был лесным объездчиком, псаломщиком, землемером, грузчиком арбузов в одесском порту, работал в артели по переноске мебели, подрабатывал в цирке, освоил зубопротезное дело, управлял помещичьим имением...

И так далее, и так далее, и так далее.

Всей этой бешеной, суматошной гонке есть, конечно, разумное и, как говаривали раньше, "материалистическое" объяснение: у Куприна, сбросившего погоны, не было и не могло быть никакой гражданской специальности, "знаний ни научных, ни житейских", по позднейшему признанию самого писателя. Так что - нужда гнала, нужно было как-то перебиваться, зарабатывать себе на стакан вина и кусок хлеба...

Объяснение, спору нет, верное, и все-таки... Не покидает ощущение, что Куприну еще и очень нравилось это неоседлое, легконогое и в общем-то беззаботное существование. Вся его натура будто генетически была предуготовлена и приноровлена к частой смене городов и лиц, к случайным встречам, к шумным - непременно, демонстративно шумным! - кутежам и скандалам, к труду, требующему атлетических усилий, к любви, вмиг вспыхивающей, как бенгальский огонь, и вмиг же исчерпывающейся, - словом, к жизни, устроенной как вечный круговорот праздника и похмелья, похмелья и праздника.

Недаром ведь, женившись в 1902 году на Марии Карловне Давыдовой, издательнице журнала "Мир Божий", став отцом семейства, достигнув материальной обеспеченности и солидного положения, перейдя в разряд мэтров, литературных авторитетов, он так откровенно скучал, томился, изнывал - и при первой же возможности то удирал в самый дрянной кабак, то мчался к балаклавским рыбакам, то пропадал в шатрах бродячих циркачей, то делал попытку вступить в состав команды восставшего броненосца "Потемкин"...

"Я толкался всюду и везде искал жизнь, чем она пахнет, - скажет Куприн впоследствии. - Среди грузчиков в одесском порту, воров, фокусников и уличных музыкантов встречались люди с самыми неожиданными биографиями - фантазеры и мечтатели с широкой и нежной душой".

Ему, за долгую жизнь собравшему богатейшую коллекцию разнословных типажей и характеров, в первую очередь, по законам избирательного родства были нужны именно такие спутники из простонародья - "фантазеры и мечтатели с широкой и нежной душой". В их понимании он вечно нуждался, встреч с ними искал, свое глубинное родство с ними осознавал и ценил. Только в их среде он - в девятисотые годы уже богатый, знаменитый, преуспевающий - чувствовал себя подлинно раскрепощенно, уместно, естественно, и поэтому не будет, я думаю, преувеличением сказать, что прославленный купринский демократизм в этом смысле едва ли не физиологичен по своей природе.

Сравните писателей-современников, и вы увидите, что в Куприне - в отличие, допустим, от его всегдашнего друга-соперника Бунина - ни на йоту не было никакой аристократичности, хотя он и любил иной раз при случае покичиться своим происхождением по матери из древнего рода касимовских (татарских) князей, еще Василием III принятых на русскую службу. Не было ни врожденной, да к тому же еще заботливо вынянченной, интеллигентности - как у Чехова; ни болезненного артистизма - как у Леонида Андреева; ни даже усердия мастерового, личной волей и личным хотеньем восходящего от низов к вершинам культуры, книжного "любомудрия", - усердия, столь известного на примере, скажем, Горького. В Куприне до самой старости вольно играла широкая полурусская-полутатарская душа, ежечасно вздымалась вот-вот готовая расплеснуться истинно плебейская, полубосяцкая-полуюнкерская удаль, и вне этой удали не понять ни зигзаги купринской биографии, ни характер его дарования, ни причины, в силу которых его книги действительно больше дают подростку, обдумывающему житье, чем взрослому, серьезному и квалифицированному читателю.
4

С самых первых шагов по литературной стезе он писал лихорадочно, запоями - так же, как и жил. Он был до плотоядности ненасытимо жаден - на впечатления и только на впечатления, так что слова, вложенные в уста одного из героев повести "Яма": "Ей-богу, я хотел бы на несколько дней сделаться лошадью, растением или рыбой или побыть женщиной и испытать роды; я бы хотел пожить внутренней жизнью и посмотреть на мир глазами каждого человека, которого встречаю", - смело могут расцениваться как сознательная авторская установка.

Ясно, что при такой установке, да к тому же при столь богатом личном опыте, он никогда не испытывал нехватки в материале, который заслуживал бы художественного воплощения. Куприн еще и удивлялся, случалось: "Часто писатели жалуются на недостаток или исчерпанность тем. А между тем живые рассказы бегают за умелым наблюдателем повсюду: в театре, в метро, на улице, на рынке, в ресторане, в церкви, на пароходе; словом, на каждом шагу. Бегают и еще напрашиваются: "Возьмите нас, пожалуйста! Мы сироты!" Иные из них - размером, так, на десять строк, полны столь густой эссенции, что их хватило бы на целый роман. Ведь капля чистого анилина окрашивает в зелено-фиолетовый цвет целую ванну для взрослого человека".

Любознательность, помноженная на памятливость и хищную, жадную зоркость, - вот, по Куприну, главнейшая добродетель писателя, и понятно, что действительность раскрывалась ему как своего рода "депо сюжетов" - их не нужно выдумывать, изобретать, нужно только высматривать, и талант необходим прежде всего для того, чтобы грубый, необработанный, сорный "кусок жизни" представал на печатных страницах перлом творения - подобно тому как бытовой анекдот о влюбившемся в аристократку телеграфисте превратился в "Гранатовый браслет" - едва ли не самый трогательный гимн высокой и чистой любви из всех, какие только известны русской литературе.

Куприна тянуло к натурам особенным, выламывающимся из привычного течения жизни. Но для него не было, в принципе не существовало вообще неинтересных людей - каждый, по твердому убеждению писателя, мог стать персонажем художественного произведения. Важно только подобрать верный ключ, найти верный тон и верное освещение, а главное, быть приметливым, не упускающим ни единой подробности, азартно, по-сыщицки зорким - совсем как Щавинский из рассказа "Штабс-капитан Рыбников", который, если помните, "нередко в продолжение недель, иногда целых месяцев, наблюдал... за интересным субъектом, выслеживая его с упорством страстного охотника или добровольного сыщика... Ему доставляло странное, очень смутное для него самого наслаждение проникнуть в тайные, недопускаемые комнаты человеческой души, увидеть скрытые, иногда мелочные, иногда позорные, чаще смешные, чем трогательные, пружины внешних действий - так сказать, подержать в руках живое, горячее человеческое сердце и ощутить его биение".

Так писательство, не переставая в глазах Куприна быть одним из самых возвышенных, гордых призваний человека, становилось еще и чем-то вроде спорта - с его азартностью, жаждой первенства, стремлением к громкому, публичному успеху.

Делом особой писательской доблести и чести оказывалась тем самым приоритетность в обнаружении и исследовании дотоле заповедных, еще не затронутых искусством сфер действительности, и нельзя не признать, что Куприн немалого достиг как первопроходец. Достаточно вспомнить его колумбово открытие "армейского материка". Или "Яму" - во всей русской литературе, вероятно, наиболее исчерпывающее и, главное, художественно достоверное воссоздание мира продажной любви. Или "Гамбринус", "Листригонов", иное многое из навеянного одесскими, балаклавскими, крымскими впечатлениями - здесь Куприн смело может рассматриваться как родоначальник "южнорусской школы", столь блистательно представленной в советскую уже эпоху именами Бабеля, Олеши, Ильфа и Петрова, Багрицкого, Катаева...

В основе целого ряда произведений Куприна зрелой поры явственно угадывается вызов, желание оспорить, художественно опровергнуть и отвергнуть чуждые ему как человеку и писателю представления о жизни, о задачах литературного творчества.

Он, многое рассказавший о загубленных и раздавленных судьбах, он, гневно протестующий против любой эксплуатации человека человеком или государством, вместе с тем вывел на авансцену своих книг еще и веселую орду варварски самобытных, раскрепощенных, отнюдь не стенающих под царским (чиновничьим, помещичьим, капиталистическим...) игом простолюдинов - в противовес честному, но пресному и рассудочно сухому, жреческому народолюбию "Русского богатства", "Мира Божьего", взглядам Н. Михайловского, А. Богдановича, других тогдашних идеологов демократически ориентированной "средней" интеллигенции.

Он, многими яркими образами, как и подобает русскому писателю, пополнивший отечественную галерею "униженных и оскорбленных", тем не менее не раз выступал против самоценного литературного культа "не-героев", "маленьких людей", полемически заявляя: "Меня влечет к героическим сюжетам. Нужно писать не о том, как люди обнищали духом и опошлели, а о торжестве человека, о силе и власти его".

Он плотно, детально, "вкусно" прописывал бытовой фон своих даже наиболее романтических или наиболее интеллектуализированных произведений - в поединке с безбытностью и надмирностью, захватившими творческое воображение многих его современников: от Леонида Андреева до мастеров символистской прозы.

Он не стыдился ни мелодраматичности, ни фельетонности иных своих сюжетов, не боялся упреков в дурновкусии, потакании низменным интересам толпы, ибо всегда, как заметил еще Корней Чуковский, хотел быть и был писателем для всех - опять-таки в несогласии, в конфликте с распространенной установкой последнего предоктябрьского десятилетия, когда хорошим тоном для художника считалось быть элитарным, не понятым массовой аудиторией, обращающимся только к немногим истинным ценителям.

Одна литературная тенденция сменялась другой, вал накатывал за валом, а Куприн, набираясь профессионального опыта, чутко улавливая реальности читательского спроса, оставался равен самому себе - такому, каким он сложился еще к началу девятисотых годов. Удивительно ли, что, сохраняя стойкую популярность в широких читательских кругах, он довольно скоро стал вызывать непонимание и раздражение у собратьев-писателей, у критиков: идет не в ногу, выпадает из общего движения литературного процесса - слишком, словом, независим...
5

Куприн действительно хотел быть независимым - и был им, не связывая себя сколько-нибудь тесно, обязывающе ни с неонародниками из "Русского богатства" и "Мира Божьего", ни с "подмаксимками" из горьковского "Знания", ни с литераторами декадентского круга, ни с плеядой неонатуралистов-ницшеанцев (в духе арцыбашевского альманаха "Земля" и арцыбашевских же романов "Санин", "У последней черты"), ни с беллетристами революционной, социал-демократической или эсеровской ориентации. Себе, личным впечатлениям и ощущениям, своему дару "чуять жизнь", отзываться на потребности читающей публики он доверял куда больше, чем любым теоретическим декларациям и литературно-критическим прописям. Хотя...

Природа мужественного купринского дарования, да и купринской литературной, писательской независимости, останется недопроясненной, если мы не скажем, что потрясающая восприимчивость Куприна на протяжении всей его жизни опасно граничила с женственной переимчивостью, а готовность сопротивляться навязываемым идеологическим, поведенческим, эстетическим и иным стандартам - с легкой внушаемостью.

То, что рассказ "Последний дебют", повесть "Впотьмах", другие произведения Куприна начальной поры насквозь подражательны, вторичны по отношению к модному на то время беллетристическому канону, неудивительно. Удивительно другое: он и в зрелых, наиболее самобытных и цельных своих вещах нередко отдавал дань литературщине, пользовался уже готовыми и, во всяком случае, "не своими" художественными приемами, средствами и формами выражения, иногда сознательно, но чаще неосознанно заимствовал, брал на прокат готовые, побывавшие уже в употреблении идеи.

Доходило до ситуаций совершенно трагикомических. Так, М. Куприна-Иорданская (Давыдова), которой Куприн страницу за страницей читал рождающуюся в муках рукопись "Поединка", вспоминает, как она однажды с немалым изумлением опознала посреди монолога Назанского раскавыченный фрагмент хрестоматийно известного монолога Вершинина из чеховских "Трех сестер". Куприн был сконфужен до чрезвычайности: "...стиснув зубы, разорвал рукопись на мелкие части и бросил в камин", найдя в себе силы заново вернуться к работе над "Поединком" только через полтора года. Причем, по словам мемуаристки, "в течение этого перерыва он вел себя так, будто о своей повести забыл: вспоминать и говорить о ней он избегал".

"Поединок" вышел наконец в свет, имел оглушительный успех, привлек к Куприну внимание всей читающей России, но... злоключения невольного "плагиатора" на этом не закончились. М. Арцыбашев, - продолжим рассказ М. Куприной-Иорданской, - "обнаружил, что Александр Иванович дословно вставил в "Поединок" большой абзац из "Санина". Он написал Куприну резкое письмо. Александр Иванович был этим очень огорчен. Но в конце концов ему удалось убедить Арцыбашева, что если, он это и сделал... то совершенно невольно. После разъяснений и объяснений между ними установились дружеские отношения".

Эти истории, конечно, из разряда анекдотов; каждого писателя может в конце концов подвести его жадная, цепкая память. Но переимчивость Куприна не ограничивалась нечаянными текстуальными заимствованиями, и трудно возразить И. Бунину, который, приведя в позднейшем мемуарном очерке целую коллекцию купринских "цитат" из классики, а в особенности из усредненно безликой, расхожей беллетристики начала века, найдя "петое и перепетое" даже в стопроцентных купринских шедеврах, с суховатой язвительностью констатировал в итоге: "Беда в том, что в талантливость Куприна входил большой дар заражаться и пользоваться не только мелкими шаблонами, но и крупными, не только внешними, но и внутренними".

И действительно. Читая Куприна, ловишь себя иной раз на ощущении, что перед тобою воспламеняюще яркий, безусловно талантливый пересказ уже встречавшегося у других авторов. То припомнится Мопассан, то летучей тенью мелькнет Джек Лондон, то Чехов отзовется, то горьковская нота возникнет в купринской прозе, так что охотников находить реминисценции и переклички, выделять цитаты (и совсем не обязательно текстуальные, чаще композиционные, сюжетные, еще чаще - смысловые) тут пожива ожидает немалая.

Вот хотя-бы "Молох". И проблематика этой повести, и тон ее, и эмоциональное освещение - чисто купринские. А как быть с раскладом действующих лиц, где и главный герой - страдающий душевной анемией интеллигент и главная героиня - свежая, привлекательная, но только и ждущая случая подороже продать свою свежесть и привлекательность барышня из обедневшего семейства будто подсмотрены Куприным у Чехова, причем подсмотрены сквозь укрупняющую, искажающую очертания оптику "жестокой" мещанской беллетристики: интеллигент оказывается еще и морфинистом, а барышня продается не просто богачу, но богачу монструозному, уродливому до лубочной ирреальности?..

Или превосходный рассказ "Корь". Он и в самом деле принадлежит к числу лучших у Куприна, хотя... Завалишин, этот до фарсовости комичный и фальшивый ура-патриот на гастрономической почве, заново заставляет припомнить некоторых чеховских персонажей, тогда как и фигура речистого студента-репетитора "из передовых", и весь его скоропостижный роман (наполовину пошлый блуд - наполовину все-таки "солнечный удар" мгновенной страсти) с истекающей чувственностью завалишинской супругой то ли дублируют, то ли, может быть, в какой-то степени предвосхищают типично бунинские "усадебные" романы и фигуры...
6

Поразительно, но этот призвук вторичности, иной раз по просту литературщины совершенно не портит произведения Куприна и не порочит писателя в глазах его читателей, - по крайней мере молодых, неопытных, впервые открывающих для себя и "Молох", и "Корь", и многое другое.

Более того. Остается решительно незамечаемой и, уж во всяком случае, опять-таки не дискредитирующей писателя даже некоторая, скажем так, скудность, непервичность идей, обуревающих купринских персонажей, а следовательно, и самого автора.

Отдадим, впрочем, должное интеллектуальной честности и скромности Куприна. Он и не выдавал себя никогда за самобытного мыслителя. В отличие от большинства других крупных русских писателей - своих современников и предшественников, никогда не претендовал на роль идеолога, философа, политического трибуна или учителя нации, предпочитая оставаться только художником.

Хотя порассуждать Куприн любил, как любил и героев "с идеями". "В центре его больших повестей, изображающих ту или иную сторону быта, - писал Корней Чуковский, - почти всегда выступает у него какой-нибудь благородный, красноречивый, впечатлительный праведник, миссия которого заключается в том, чтобы публицистически обличить и проклясть этот быт. Все они - выразители авторских мыслей и чувств. В "Молохе" роль обличителя предоставлена инженеру Боброву, в "Яме" - репортеру Сергею Платонову, в "Поединке" - майору Назанскому".

С Корнеем Чуковским можно согласиться - с одним только уточнением. Все купринские праведники и проповедники изрекают благородные банальности. Перечитайте пламенные монологи Назанского. Что в них, кроме резонерства, кроме причудливой смеси дюжинного ницшеанства с чеховской надеждой увидеть еще "небо в алмазах"? Загляните в рассказ "Поход" - удивительно цельный и свежий, удивительно верный в деталях, в сюжетном строе, решительно во всем - за вычетом главного героя, подпоручика Яхонтова, который - совсем на манер Льва Толстого и едва ли даже не толстовскими словами - рассуждает о том, что "какая-то чудовищная сила овладела тысячами взрослых, здоровых людей, оторвала их от родных углов, от привычного любимого дела и гонит - Бог весть куда и зачем - среди этой ненастной ночи". Перелистайте поздние произведения Куприна. В них те же бурно-пламенные речи и... то же ощущение, что литературные герои, горячась, неистовствуя, открывая лично для себя америки и пророчествуя, твердят давно уж ведомое всем.

И тем не менее известно, что эти монологи, эта публицистика, безжалостно разрывающая плотную, узорчатую ткань купринской прозы, весьма эффективно воздействовала на современников писателя. Да и сейчас воздействует, - по крайней мере на какую-то часть читателей, возможно недостаточно знакомых - в силу ли малого возраста, ввиду ли определенного интеллектуального, образовательного уровня - с первоисточниками, откуда и Казанский, и Бобров, и другие герои-резонеры Куприна черпали свою мудрость.

Почему? Да потому уже, что, не содержа в себе ничего принципиально нового, скорее напротив, не смущая ум "свирепой диалектикой" и в самой малой степени не сбивая с толку кого бы то ни было, эти речи всегда действительно беспримесно благородны. Они фиксируют, закрепляют в читательской душе то, что при всей, казалось бы, тривиальности не перестает быть истинным. В них есть живая прелесть, есть магия здоровой наивности, и если верно, что, по шиллеровскому слову, "для мальчиков не умирают Позы", то верно и то, что для читателей, на которых воздействует Куприн, не умирают опорные начала, опорные понятия добра, истины и красоты.

Философия для бедных? Пусть так, но ведь и "бедным" - сразу же, кстати, возьмем эти слова в иронические кавычки - нужна своя философия, своя мудрость.

Это во-первых. А во-вторых, нельзя не заметить, что, очевидно уступая многим своим современникам - русским писателям первой трети XX века в цельности мировоззрения, в последовательности и продуманности гражданских убеждений, Куприн столь же очевидно брал эмоциональным напором, энергией, с какою на печатных страницах выражались его представления о жизни, о политических реалиях российской действительности, об общественных проблемах и нуждах.
7

Показательно, что сами эти слова - мировоззрение, убеждения - как-то не очень подходят к Куприну. Недаром ведь и современные писателю критики, и позднейшие исследователи его жизненного и творческого пути предпочитают говорить скорее о гражданских чувствах, увлечениях, симпатиях и антипатиях, о мировоззренческой впечатлительности Куприна, нежели о его идейной, политической стойкости или о фундаментальной основательности его общественно-литературной позиции.

Импульсивный, феноменально отзывчивый и переимчивый по своей природе, Куприн и в этом отношении легко поддавался влиянию обстоятельств, среды, иной раз даже социально-идеологической моды, доверял часто случайным впечатлениям и ощущениям, был, словом, человеком настроения, и многое в кажущихся со стороны загадочными зигзагах его биографии объясняется именно этими причинами.

Вот скупо намеченная событийная канва - она же и канва гражданской, политической эволюции писателя.

В годы, предшествовавшие первой русской революции, Куприн, - в полном согласии с моральными установками и идеологическими нормами его круга - безусловно, сочувствует освободительному движению, бранит самодержавие, симпатизирует жертвам реакции... хотя и держится несколько поодаль, ибо, по свидетельству М. Куприной-Иорданской, он "считал, что революционная деятельность мешает писателю в работе, и непосредственного участия в революционных событиях не принимал, а когда Горький хотел втянуть его в революцию, Куприн отошел от него".

В период вооруженного, кровопролитного противоборства царизма и революционеров Куприн, находившийся тогда на юге России, не только жадно следит за газетными сообщениями, но и дает в какой-то мере увлечь себя революционной стихии: знакомится с лейтенантом Шмидтом, становится очевидцем расстрела восставших матросов крейсера "Очаков", прячет спасшихся от расправы моряков у себя в деревне, выступает на благотворительном вечере в пользу революционных организаций, публикует в петербургской газете "Наша жизнь" корреспонденцию "События в Севастополе", за что его по распоряжению военных властей высылают сначала из Севастополя, затем из Балаклавы и в конечном итоге даже привлекают к судебной ответственности. Никаких тяжких последствий все это, впрочем, не имеет, поскольку, с тогдашней точки зрения, какой-либо особой вины за Куприным нет; так мог бы повести себя едва ли не любой оказавшийся на его месте писатель и вообще русский интеллигент...

В годы, последовавшие за революционной смутой и правительственным террором, Куприн, как и опять-таки едва ли не все люди его круга, охладевает к политике и, отдав дань типичным для того времени "похмельным настроениям" (рассказ "Морская болезнь" был расценен в прогрессивной печати как клевета на революционеров), с головою уходит в личную жизнь, в заботы преуспевающего профессионального литератора: издает собрания сочинений, путешествует по Европе, получает (пополам с И. Буниным) престижнейшую в России Пушкинскую премию, сотрудничает с наиболее солидными газетами и журналами, читает публичные лекции, пишет и публикует "Суламифь", "Гранатовый браслет", "Листригонов", "Жидкое солнце", "Яму", другие произведения, объединенные лишь зрелостью таланта и тем, что в них и в самой малой степени не присутствует политическая "злоба дня"...

Мирное течение жизни расцвечивают только кое-какие привычно экстравагантные поступки (он то спускается в скафандре на морское дно, то совершает полеты на аэроплане с первыми русскими летчиками-спортсменами) да, пожалуй, мобилизация в действующую армию с началом первой мировой войны. Но и то... Поручик Куприн и не молод уже, и не слишком здоров, так что спустя всего полгода он, признанный негодным к военной службе, возвращается домой - и это тоже обычный поворот событий, поскольку из всех русских писателей, мобилизованных и призванных на фронт, пороху довелось нюхнуть, кажется, только Николаю Гумилеву и Саше Черному...

Вполне ожиданна или, как сказали бы сейчас, вычисляема и реакция Куприна на Октябрьскую революцию. Он какое-то время безмолвствует, присматривается к облику и действиям новых властителей России, но уже в мае 1918 года выступает в газете "Эхо" с заявлением: "Если меня притиснут в угол (все может случиться в наше лихорадочное время) и настойчиво спросят: "Гражданин, признаешь ли ты власть Советов?" - и я отвечу без запинки, но и без торопливости: "Да. Признаю". И в этом ответе не будет ни тени лжи, криводушия или лицемерия".

Сомневаться в искренности этой сдержанной, но твердой присяги на лояльность у нас нет никаких оснований. Куприн честно признается, что многого пока не понимает, хотя и хочет понять: "Я все-таки надеюсь разобраться в том клубке, в который спуталась нынешняя российская действительность".

Он не разделяет идеалы большевизма и не льстит большевикам. Он слабо верит в готовность России к социалистическому переустройству. Но, как и подавляющее большинство тогдашних интеллигентов демократической закваски, не считает нравственно возможным для себя отказаться от сотрудничества с Советами в области культуры, народного просвещения: работает в затеянном Горьким издательстве "Всемирная литература", читает лекции, осмотрительно, стремясь ни в чем не идти "против течения", откликается в печати на революционные новшества, задумывает газету "Земля" для просвещения крестьянства, причем в программе будущего издания специально оговаривается намерение действовать "рука об руку" с Советской властью: "...к созидательной деятельности правительства мы относимся как продолжатели, комментаторы и популяризаторы его распоряжений, служа для него в то же время живым показателем народной жизни".
8

Не вина писателя в том, что из этих начинаний ничего толком не получилось. Новая власть, как вскоре же выяснилось, была склонна не "приручать" старую российскую интеллигенцию, а подавлять ее. В цене у большевиков была не рассудительная лояльность, а нерассуждающая верноподданность, самозабвенное служение или, по крайней мере, безоговорочное прислужничество.

Ни для первого, ни для второго Куприн решительно не годился. Поэтому, как ни осмотрителен он был в своих откликах на злобу момента, ему все же довелось несколько дней отсидеть в чекистской кутузке - за публикацию в газете "Молва" фельетона "Михаил Александрович", понятого большевиками как демонстрация сочувствия династии Романовых и, больше того, как едва ли не призыв к реставрации монархии. Поэтому и крестьянская3 газета в свет не появилась, хотя Куприн, с помощью Горького добившись приема в Кремле, вроде бы заручился поддержкой самого Ленина...

И тем не менее, несмотря на жгучие личные обиды4, несмотря, главное, на то, что душа писателя не могла не уязвляться страданиями народа, надвое расколотого революцией, гражданской войной, лютостью пролетарской диктатуры, у Куприна был еще шанс либо стать одним из первых советских классиков, как стали ими Вересаев или, допустим, некоторое время спустя Алексей Толстой, либо вообще отдалиться от политической реальности, как отдалился, например, Леонид Андреев.

Кабы не случайность...

В ночь с 16 на 17 октября 1919 года Гатчину, где жил тогда писатель, заняли войска Юденича, и уже 18 октября Куприн по предложению генералов Глазенапа и Краснова приступил к обязанностям редактора лихой белогвардейской газеты "Приневский край".

Можно только гадать о мотивах поступка, благодаря которому Куприн из писателей, еще недавно небезосновательно подвергавшихся упрекам в политическом конформизме, в одночасье (правда, всего только на две недели - вплоть до полного разгрома армии Юденича) превратился в активного деятеля белого движения, в одного из самых ненавистных Советской власти контрреволюционеров.

Мне, во всяком случае, кажется, что сыграла свою роль впечатлительность купринской натуры: он попросту дал себя увлечь, уговорить...

Подобно тому как, двумя без малого десятилетиями позднее, в мае 1937 года он вновь даст себя увлечь, уговорить и... вернется из эмиграции в Советский Союз - будто бы затем, чтобы служить живой рекламой сталинского режима, выразительным доказательством того, что большевистская власть способна не только к массовым кровавым репрессиям, но и к милосердию.

С тех пор обвинение в "малодушии" не сходит со страниц биографий Куприна, воспоминаний, статей и монографий о писателе. Вся разница лишь в том, что советские исследователи проявление малодушия видят в купринском поступке 1919 года, а зарубежные комментаторы и мемуаристы - в его же решении 1937 года.

Но странное, казалось бы, дело: о "малодушии", об "отступничестве" и "ренегатстве" Куприна и те и другие авторы почти всегда пишут без привычной и даже обязательной при таких поводах прокурорской ярости, не столько стремясь развенчать, политически дискредитировать писателя, сколько как бы снисходя к его слабости - в данном случае вполне простительной, вызывающей не негодование и жажду мести, а всего лишь сожаление5.

Почему?

Да все потому же: к Куприну, с каких бы позиций он ни выступал и с каких бы позиций его творчество ни оценивалось, никогда не прилипали никакие политические ярлыки. Дитя, сын, а позднее и пасынок жестокого, насквозь идеологизированного века, он побывал и в "революционерах", и в "реакционерах", и - дважды - в "перебежчиках", понаписал за долгую жизнь уйму публицистических статей, понараздавал множество интервью на злобу дня, но никогда и никем (в том числе самим собою) не воспринимался как политическая фигура, как выразитель взглядов и интересов того или иного влиятельного общественного движения. Гражданские увлечения, попеременно чередуясь, приходили к Куприну - и проходили, не затрагивая, не меняя его человеческой, писательской сути. И слепому было всегда ясно: не это, совсем не это "сокрытый двигатель его".

...Уместно было бы продолжить хрестоматийную блоковскую цитату:

Он весь - дитя добра и света,
Он весь - свободы торжество!

Но лучше скажем об этом же иначе, куда более прозаичными и грустными словами самого Куприна:

"...в учителя жизни я не гожусь: сам всю свою жизнь исковеркал, как мог. Для моих читателей я просто добрый товарищ со многими слабостями и занятный рассказчик. И все".
9

И все.

Но видит Бог: этого "всего" нам вполне достаточно, чтобы, том за томом перечитав сочинения политически нестойкого и незрелого, во многом инфантильного, редко когда глубокого и всегда прекрасного писателя, заново испытать и вкус жизни, и вкус к жизни.

В этом плотском, до телесности чувственном, едва ли не физиологическом ощущении жизни как первоистока всех иных ощущений - главное достоинство Куприна. Уступая, как уже не раз говорилось, своим могучим предшественникам и современникам во всем, что поверяется и контролируется холодным разумом, здесь - на поле чувств, на пространстве первородных ощущений - он померяется "заражающей", возбуждающей силою с кем угодно, и недаром наиболее чуткие критики с неизменностью угадывали в симфоническом звучании его книг "бодрую ноту".

Всегда бодрую, всегда жизнеутверждающую и жизнепрославляющую - вне зависимости от темы, от сюжетных поворотов и даже как бы вне зависимости от авторской воли.

Бодрую - несмотря ни на что.

"Он, - указывал рецензент еще самой первой купринской подражательной и бледной книжки, - особенно охотно изображает мрачные стороны жизни, животные страсти, измену, коварство, лицемерие... Изнанка жизни и человеческой души почти исключительно занимает г. Куприна в "Миниатюрах". Однако, думается, что г. Куприн и слишком здоров, и недостаточно силен, чтобы поднять эти исключительные болезненные чувства до той высоты общего интереса, до которой мог их поднимать Достоевский".

Куприн, надобно заметить, и позднее не утратил пытливой любознательности по отношению к "изнанке жизни и человеческой души". Его сюжеты сплошь и рядом обрываются трагическими финалами - припомним только "Олесю", "Поединок", "Реку жизни", "Гамбринус", многое иное. Его как художника, вышедшего на литературное поприще в пору, когда в обществе властвовали сумеречные настроения "конца века", по-прежнему интересуют и уродства, и мистические тайны, и всякого рода физио-, психо-, социопатология - от половой невоздержанности до животного антисемитизма.

Но как интересуют? Неизменно и исключительно с брезгливой отстраненностью, с позиций здорового, а может быть, и в самом деле слишком здорового человека, который любопытствовать-то любопытствует, но сам ни в какое "подполье" и уж тем более ни в какую грязную "бездну" не провалится, при всем желании не сможет провалиться.

Перерабатывая рассказ "Дознание", Куприн вычеркнул из первоначального текста несколько строк, характеризующих переживания главного героя в тот момент, когда он принужден наблюдать за экзекуцией. Восстановим эти строки - они многое проясняют в природе купринской отчужденной пытливости:

"Новое, очень сложное и неуловимое чувство вдруг примешалось к тому сумбуру, который стоял в его душе. Это было особенное, дикое и жадное любопытство, граничившее с брезгливым ужасом, приковывающим с неотразимой силой и против воли глаза человека к чему-нибудь страшному и уродливому. В подобных чувствах человек не волен, и только ими можно объяснить лихорадочную поспешность, с которой сбегаются несметные толпы народа смотреть на публичное исполнение смертной казни".

Любознательность по отношению ко всякого рода "потемкам" предстает в строе купринского дарования естественным и едва ли не необходимым компонентом светлого, здорового мироощущения, подобно тому как трагические развязки многих произведений писателя парадоксальным образом оставляют по прочтении не столько тягостное, сколько бодрое, бодрящее чувство.

Жизнь всегда права у Куприна, и жизнь - порою, повторюсь, даже вопреки намерениям и публицистически лобовым оценкам автора - почти всегда побеждает, берет эмоциональный и смысловой верх в его романах, повестях, рассказах, легендах и сказках.

Вот "Река жизни". Что, сказать по правде, западает в память из двух параллельно развитых там сюжетных линий - трагическая история студента, покончившего с собою в дешевом гостиничном номере, или обрамляющий эту историю, как бы служащий для нее всего лишь контрастным фоном рассказ о мирно копошащихся рядышком с трагедией полносочной хозяйке гостиницы, ее фанаберистом любовнике, ее детях, слугах, постояльцах?..

Конечно же второе, и хотя автор хотел, кажется, публицистически, "идейно" укорить бескрылых, пошло заземленных обывателей примером сгорающей, как свеча, судьбы, вышло прямо наоборот: "умственные" стенания и страдания студента-самоубийцы художественно оспорены жизнью, сколь ни пошлой, сколь ни заземленной, но теплой, "вкусной", телесно здоровой и вот именно что живой.

Или хотя бы "Поединок"... Известно, что Куприн рассчитывал завершить повесть обстоятельным описанием дуэли, на которой погибает поручик Ромашов, и лишь сроки, в которые писателю нужно было непременно уложиться, заставили его подытожить развернутую, тщательно прописанную любовную сцену лаконично сухой информацией о результате смертельного поединка.

Писатель и позднее, как вспоминают его близкие, мучался недовоплощенностью заветного замысла, неполной реализацией своих планов. Зря, мне кажется, ибо с художественной точки зрения все вышло и куда более выразительно, и куда более "по-купрински". Эмоциональной кульминацией повести стала - в силу ли случая, в силу ли неподотчетной творческой интуиции Куприна - не гибель Ромашова, а ночь любви, проведенная им с коварной и оттого еще более пленительной Шурочкой; и счастье, испытанное Ромашовым этой преддуэльной ночью, столь велико и столь впечатляюще, заразительно передано автором, что именно оно-то и передается читателю.

Любовь, концентрирующая, собирающая в единый пучок все лучшее, все здоровое и светлое, чем жизнь награждает человека, превозмогает смертные муки, оправдывает любые лишения и тяготы, какие только могут встретиться на пути судьбы.

Так в "Олесе". Так в "Гранатовом браслете". Так в "Суламифи". Так в "Поединке". Так вообще у Куприна, чьи книги нужно непременно прочесть, прожить в юности, ибо они - своего рода энциклопедия здоровых, нравственно безупречных человеческих желаний и чувств.
10

Повторим еще и еще раз для полной ясности: и нравственная энергия, и художественная, творческая магия Куприна идут от одного корня, от того, что он может быть смело назван самым здоровым, самым жизнерадостным и жизнелюбивым в кругу русских писателей XX века.

И недаром его творческие силы так заметно стали убывать с возрастом, с накоплением усталости, с исчезновением витального, опять-таки едва ли не физиологического по своей природе умения как праздник встречать каждое новое жизненное впечатление и ощущение. Полная противоположность Бунину - извечному другу-сопернику, чьи произведения чем позднее написаны, тем гуще, тем страстнее, тем пронзительнее и талантливее. Останься после Бунина лишь то, что было им создано в эмиграции, в глубокой старости, - он все равно будет одним из первостепенных классиков русской прозы.

С Куприным - иное. Его вещи двадцатых - тридцатых годов, с каким почтением к ним ни относись, явно не выдерживают сравнения с теми, что писались ранее, с теми, что еще в дни писательской молодости успели войти в золотой фонд русской литературы.

Увы, но так. И это при всем том, что зоркость и памятливость не изменяют писателю, а его сюжетная изобретательность, чувство композиционной соразмерности, точность и выразительность в деталях, вообще профессиональное владение русским словом, как всегда, на высоте. Ушло, казалось бы, немногое: свежесть чувств, жизнелюбивый азарт, - и вместе с ними мало-помалу ушел большой, самородный и сильный художественный талант.

Купринская тоска по Родине, я думаю, это еще и тоска по молодости, по телесному и душевному здоровью, по веселой и жадной, удержу не знающей силе.

Он не захотел, он не сумел совладать с этой ностальгией и вернулся в СССР, чтобы умереть в стране своей молодости, своего языка, своих человеческих и литературных побед.

Верно ли он поступил?

Не знаю. Не нам судить. Но одно известно с несомненностью: вместе с писателем на родину вернулись и его книги, и именно на них - в отсутствие книг Бунина, Леонида Андреева, Мережковского, Шмелева, Зайцева, Набокова, других больших писателей русской эмиграции - было воспитано несколько поколений.

Проза Александра Ивановича Куприна в эти вымороженные, духовно голодные десятилетия многое дала людям, служа, как и вся классика, великолепным противоядием от лжи, подлости и фальши, навязываемых казенной пропагандой и казенной словесностью.

Она и сейчас дает многое - как юношам, обдумывающим житье, так и взрослым читателям.

Нужно только войти в ее мир, том за томом перечитать сочинения чуть-чуть подзабытого - на время, должно быть, - прекрасного русского писателя.

    назад Наиболее полный, литературоведчески обстоятельный и строгий очерк жизни и творчества писателя представлен двухтомным исследованием Ф. Кулешова "Творческий путь А. И. Куприна" (Минск, 1983; 1987), к которому, равно как и к более ранним монографиям П. Беркова (1956), А. Волкова (1962; 1981), В. Лилина (1975), О. Михайлова (1981), могут обратиться вдумчивые читатели.
    назад Эта необузданность и в дальнейшем доставляла писателю массу неприятностей. Достаточно сказать, что уже в 1908-1911 гг., в зените литературной славы, Куприн не был избран в почетные академики, по свидетельству И. Бунина, "только потому, что он под влиянием вина мог злоупотреблять где-нибудь в провинции этим правом...". Опасение, судя по всему, небезосновательное: воспоминания современников буквально пестрят образчиками разного рода купринских "злоупотреблений", и можно понять М. Горького, который не раз с раздражением выговаривал своему младшему другу: "Однако крепко сидит в вас, Александр Иванович, офицерское нутро!"
    назад Хотя так-таки и непонятно, почему писателю пригрезился замысел именно "крестьянской" газеты? Здесь загадка, поскольку Куприн и не знал деревенской жизни, и ни до, ни после этого прожекта ее проблемами никогда специально не занимался...
    назад Их незачем, впрочем, преувеличивать. Впечатляющий факт: уже через четыре дня после освобождения из-под ареста Куприн помещает в газете "Эра" статью "У могилы", в которой он не только осуждает эсеров за убийство В. Володарского, но и призывает почтительно склонить голову перед телом погибшего на боевом посту пламенного "комиссара по делам печати, пропаганды и агитации" Петрограда.
    назад Характерно мнение Ивана Алексеевича Бунина, до последних дней жизни сохранившего, как известно, непримиримость по отношению и к Советской власти, и к любым проявлениям пробольшевистского коллаборционизма: "Прошлым летом, проснувшись утром под Парижем в поезде, на возвратном пути из Италии, и развернув газету, поданную мне вагонным проводником, я был поражен совершенно неожиданным для меня известием: "Александр Иванович Куприн возвратился в СССР..." Никаких политических чувств по отношению к его "возвращению" я, конечно, не испытал. Он не уехал в Россию, - его туда увезли, уже совсем больного, впавшего в младенчество. Я испытал только большую грусть при мысли, что уже никогда не увижу его больше".

Сканирование и распознавание Studio KF, при использовании ссылка на сайт http://www.russofile.ru обязательна!

0

19


Игра в бисер. Александр Куприн. Гранатовый браслет

Ведущий литературного ток-шоу "Игра в бисер" Игорь Волгин вместе с гостями передачи обсуждает повесть Александра Куприна "Гранатовый браслет". Самый главный вопрос: чувства Желткова к Вере - это любовь или сумасшествие? Как бы мы сказали сегодня, безответная любовь -- это патология или любовь, пусть даже безответная, это удел избранных? Согласны ли вы, что Куприн -- браконенавистник? Можем ли мы считать, что содержание повести -- это коллекция мелодраматических сюжетов про ужасы неразделенной любви?

В беседе принимают участие: Валерия Пустовая, литературный критик, заведующая отделом критики журнала "Октябрь", Олег Дарк, писатель, критик, Юлия Ульянова, поэт, журналист, Константин Ковалев-Случевский, писатель, историк.

0

20

http://modernlib.ru/template/img/book.gif   ЧИТАЕМ КУПРИНА

Гранатовый браслет
Повесть Александра Ивановича Куприна, написанная в 1910 году. В основу сюжета была положена реальная история, которую Куприн наполнил грустной поэзией. В 1915 и 1964 годах по этому произведению были сняты одноименные фильмы.

    Жанр: повесть

    Центральные персонажи:Вера Николаевна Шеина, Генерал Аносов, Анна Николаевна, Василий Львович Шеин, Георгий Желтков, Женни Рейтер, Густав Иванович Фриессе, Васючок, Людмила Львовна Дурасова, Николай Николаевич Мирза-Булат-Тугановский

I
В середине августа, перед рождением молодого месяца, вдруг наступили отвратительные погоды, какие так свойственны северному побережью Черного моря. То по целым суткам тяжело лежал над землею и морем густой туман, и тогда огромная сирена на маяке ревела днем и ночью, точно бешеный бык. То с утра до утра шел не переставая мелкий, как водяная пыль, дождик, превращавший глинистые дороги и тропинки в сплошную густую грязь, в которой увязали надолго возы и экипажи. То задувал с северо-запада, со стороны степи свирепый ураган; от него верхушки деревьев раскачивались, пригибаясь и выпрямляясь, точно волны в бурю, гремели по ночам железные кровли дач, казалось, будто кто-то бегает по ним в подкованных сапогах, вздрагивали оконные рамы, хлопали двери, и дико завывало в печных трубах. Несколько рыбачьих баркасов заблудилось в море, а два и совсем не вернулись: только спустя неделю повыбрасывало трупы рыбаков в разных местах берега.
Обитатели пригородного морского курорта — большей частью греки и евреи, жизнелюбивые и мнительные, как все южане, — поспешно перебирались в город. По размякшему шоссе без конца тянулись ломовые дроги, перегруженные всяческими домашними вещами: тюфяками, диванами, сундуками, стульями, умывальниками, самоварами. Жалко, и грустно, и противно было глядеть сквозь мутную кисею дождя на этот жалкий скарб, казавшийся таким изношенным, грязным и нищенским; на горничных и кухарок, сидевших на верху воза на мокром брезенте с какими-то утюгами, жестянками и корзинками в руках, на запотевших, обессилевших лошадей, которые то и дело останавливались, дрожа коленями, дымясь и часто нося боками, на сипло ругавшихся дрогалей, закутанных от дождя в рогожи. Еще печальнее было видеть оставленные дачи с их внезапным простором, пустотой и оголенностью, с изуродованными клумбами, разбитыми стеклами, брошенными собаками и всяческим дачным сором из окурков, бумажек, черепков, коробочек и аптекарских пузырьков.
Но к началу сентября погода вдруг резко и совсем нежданно переменилась. Сразу наступили тихие безоблачные дни, такие ясные, солнечные и теплые, каких не было даже в июле. На обсохших сжатых полях, на их колючей желтой щетине заблестела слюдяным блеском осенняя паутина. Успокоившиеся деревья бесшумно и покорно роняли желтые листья.
Княгиня Вера Николаевна Шеина, жена предводителя дворянства, не могла покинуть дачи, потому что в их городском доме еще не покончили с ремонтом. И теперь она очень радовалась наступившим прелестным дням, тишине, уединению, чистому воздуху, щебетанью на телеграфных проволоках ласточек, ста́ившихся к отлету, и ласковому соленому ветерку, слабо тянувшему с моря.
II
Кроме того, сегодня был день ее именин — 17 сентября. По милым, отдаленным воспоминаниям детства она всегда любила этот день и всегда ожидала от него чего-то счастливо-чудесного. Муж, уезжая утром по спешным делам в город, положил ей на ночной столик футляр с прекрасными серьгами из грушевидных жемчужин, и этот подарок еще больше веселил ее.
Она была одна во всем доме. Ее холостой брат Николай, товарищ прокурора, живший обыкновенно вместе с ними, также уехал в город, в суд. К обеду муж обещал привезти немногих и только самых близких знакомых. Хорошо выходило, что именины совпали с дачным временем. В городе пришлось бы тратиться на большой парадный обед, пожалуй даже на бал, а здесь, на даче, можно было обойтись самыми небольшими расходами. Князь Шеин, несмотря на свое видное положение в обществе, а может быть, и благодаря ему, едва сводил концы с концами. Огромное родовое имение было почти совсем расстроено его предками, а жить приходилось выше средств: делать приемы, благотворить, хорошо одеваться, держать лошадей и т. д. Княгиня Вера, у которой прежняя страстная любовь к мужу давно уже перешла в чувство прочной, верной, истинной дружбы, всеми силами старалась помочь князю удержаться от полного разорения. Она во многом, незаметно для него, отказывала себе и, насколько возможно, экономила в домашнем хозяйстве.
Теперь она ходила по саду и осторожно срезала ножницами цветы к обеденному столу. Клумбы опустели и имели беспорядочный вид. Доцветали разноцветные махровые гвоздики, а также левкой — наполовину в цветах, а наполовину в тонких зеленых стручьях, пахнувших капустой, розовые кусты еще давали — в третий раз за это лето — бутоны и розы, но уже измельчавшие, редкие, точно выродившиеся. Зато пышно цвели своей холодной, высокомерной красотою георгины, пионы и астры, распространяя в чутком воздухе осенний, травянистый, грустный запах. Остальные цветы после своей роскошной любви и чрезмерного обильного летнего материнства тихо осыпали на землю бесчисленные семена будущей жизни.
Близко на шоссе послышались знакомые звуки автомобильного трехтонного рожка. Это подъезжала сестра княгини Веры — Анна Николаевна Фриессе, с утра обещавшая по телефону приехать помочь сестре принимать гостей и по хозяйству.
Тонкий слух не обманул Веру. Она пошла навстречу. Через несколько минут у дачных ворот круто остановился изящный автомобиль-карета, и шофер, ловко спрыгнув с сиденья, распахнул дверцу.
Сестры радостно поцеловались. Они с самого раннего детства были привязаны друг к другу теплой и заботливой дружбой. По внешности они до странного не были схожи между собою. Старшая, Вера, пошла в мать, красавицу англичанку, своей высокой гибкой фигурой, нежным, но холодным и гордым лицом, прекрасными, хотя довольно большими руками и той очаровательной покатостью плеч, какую можно видеть на старинных миниатюрах. Младшая — Анна, — наоборот, унаследовала монгольскую кровь отца, татарского князя, дед которого крестился только в начале XIX столетия и древний род которого восходил до самого Тамерлана, или Ланг-Темира, как с гордостью называл ее отец, по-татарски, этого великого кровопийцу. Она была на полголовы ниже сестры, несколько широкая в плечах, живая и легкомысленная, насмешница. Лицо ее сильно монгольского типа с довольно заметными скулами, с узенькими глазами, которые она к тому же по близорукости щурила, с надменным выражением в маленьком, чувственном рте, особенно в слегка выдвинутой вперед полной нижней губе, — лицо это, однако, пленяло какой-то неуловимой и непонятной прелестью, которая заключалась, может быть, в улыбке, может быть, в глубокой женственности всех черт, может быть, в пикантной, задорно-кокетливой мимике. Ее грациозная некрасивость возбуждала и привлекала внимание мужчин гораздо чаще и сильнее, чем аристократическая красота ее сестры.
Она была замужем за очень богатым и очень глупым человеком, который ровно ничего не делал, но числился при каком-то благотворительном учреждении и имел звание камер-юнкера. Мужа она терпеть не могла, но родила от него двух детей — мальчика и девочку; больше она решила не иметь детей и не имела. Что касается Веры — та жадно хотела детей и даже, ей казалось, чем больше, тем лучше, но почему-то они у нее не рождались, и она болезненно и пылко обожала хорошеньких малокровных детей младшей сестры, всегда приличных и послушных, с бледными мучнистыми лицами и с завитыми льняными кукольными волосами.
Анна вся состояла из веселой безалаберности и милых, иногда странных противоречий. Она охотно предавалась самому рискованному флирту во всех столицах и на всех курортах Европы, но никогда не изменяла мужу, которого, однако, презрительно высмеивала и в глаза и за глаза; была расточительна, страшно любила азартные игры, танцы, сильные впечатления, острые зрелища, посещала за границей сомнительные кафе, но в то же время отличалась щедрой добротой и глубокой, искренней набожностью, которая заставила ее даже принять тайно католичество. У нее были редкой красоты спина, грудь и плечи. Отправляясь на большие балы, она обнажалась гораздо больше пределов, дозволяемых приличием и модой, но говорили, что под низким декольте у нее всегда была надета власяница.
Вера же была строго проста, со всеми холодно и немного свысока любезна, независима и царственно спокойна.
III
— Боже мой, как у вас здесь хорошо! Как хорошо! — говорила Анна, идя быстрыми и мелкими шагами рядом с сестрой по дорожке. — Если можно, посидим немного на скамеечке над обрывом. Я так давно не видела моря. И какой чудный воздух: дышишь — и сердце веселится. В Крыму, в Мисхоре, прошлым летом я сделала изумительное открытие. Знаешь, чем пахнет морская вода во время прибоя? Представь себе — резедой.
Вера ласково усмехнулась:
— Ты фантазерка.
— Нет, нет. Я помню также раз, надо мной все смеялись, когда я сказала, что в лунном свете есть какой-то розовый оттенок. А на днях художник Борицкий — вот тот, что пишет мой портрет, — согласился, что я была права и что художники об этом давно знают.
— Художник — твое новое увлечение?
— Ты всегда придумаешь! — засмеялась Анна и, быстро подойдя к самому краю обрыва, отвесной стеной падавшего глубоко в море, заглянула вниз и вдруг вскрикнула в ужасе и отшатнулась назад с побледневшим лицом.
— У, как высоко! — произнесла она ослабевшим и вздрагивающим голосом. — Когда я гляжу с такой высоты, у меня всегда как-то сладко и противно щекочет в груди… и пальцы на ногах щемит… И все-таки тянет, тянет…
Она хотела еще раз нагнуться над обрывом, но сестра остановила ее.
— Анна, дорогая моя, ради бога! У меня у самой голова кружится, когда ты так делаешь. Прошу тебя, сядь.
— Ну хорошо, хорошо, села… Но ты только посмотри, какая красота, какая радость — просто глаз не насытится. Если бы ты знала, как я благодарна богу за все чудеса, которые он для нас сделал!
Обе на минутку задумались. Глубоко-глубоко под ними покоилось море. Со скамейки не было видно берега, и оттого ощущение бесконечности и величия морского простора еще больше усиливалось. Вода была ласково-спокойна и весело-синя, светлея лишь косыми гладкими полосами в местах течения и переходя в густо-синий глубокий цвет на горизонте.
Рыбачьи лодки, с трудом отмечаемые глазом — такими они казались маленькими, — неподвижно дремали в морской глади, недалеко от берега. А дальше точно стояло в воздухе, не подвигаясь вперед, трехмачтовое судно, все сверху донизу одетое однообразными, выпуклыми от ветра, белыми стройными парусами.
— Я тебя понимаю, — задумчиво сказала старшая сестра, — но у меня как-то не так, как у тебя. Когда я в первый раз вижу море после большого времени, оно меня и волнует, и радует, и поражает. Как будто я в первый раз вижу огромное, торжественное чудо. Но потом, когда привыкну к нему, оно начинает меня давить своей плоской пустотой… Я скучаю, глядя на него, и уж стараюсь больше не смотреть. Надоедает.
Анна улыбнулась.
— Чему ты? — спросила сестра.
— Прошлым летом, — сказала Анна лукаво, — мы из Ялты поехали большой кавалькадой верхом на Уч-Кош. Это там, за лесничеством, выше водопада. Попали сначала в облако, было очень сыро и плохо видно, а мы все поднимались вверх по крутой тропинке между соснами. И вдруг как-то сразу окончился лес, и мы вышли из тумана. Вообрази себе; узенькая площадка на скале, и под ногами у нас пропасть. Деревни внизу кажутся не больше спичечной коробки, леса и сады — как мелкая травка. Вся местность спускается к морю, точно географическая карта. А там дальше — море! Верст на пятьдесят, на сто вперед. Мне казалось — я повисла в воздухе и вот-вот полечу. Такая красота, такая легкость! Я оборачиваюсь назад и говорю проводнику в восторге: «Что? Хорошо, Сеид-оглы?» А он только языком почмокал: «Эх, барина, как мине все это надоел. Каждый день видим».
— Благодарю за сравнение, — засмеялась Вера, — нет, я только думаю, что нам, северянам, никогда не понять прелести моря. Я люблю лес. Помнишь лес у нас в Егоровском?.. Разве может он когда-нибудь прискучить? Сосны!.. А какие мхи!.. А мухоморы! Точно из красного атласа и вышиты белым бисером. Тишина такая… прохлада.
— Мне все равно, я все люблю, — ответила Анна. — А больше всего я люблю мою сестренку, мою благоразумную Вереньку. Нас ведь только двое на свете.
Она обняла старшую сестру и прижалась к ней, щека к щеке. И вдруг спохватилась.
— Нет, какая же я глупая! Мы с тобою, точно в романе, сидим и разговариваем о природе, а я совсем забыла про мой подарок. Вот посмотри. Я боюсь только, понравится ли?
Она достала из своего ручного мешочка маленькую записную книжку в удивительном переплете: на старом, стершемся и посеревшем от времени синем бархате вился тускло-золотой филигранный узор редкой сложности, тонкости и красоты, — очевидно, любовное дело рук искусного и терпеливого художника. Книжка была прикреплена к тоненькой, как нитка, золотой цепочке, листки в середине были заменены таблетками из слоновой кости.
— Какая прекрасная вещь! Прелесть! — сказала Вера и поцеловала сестру. — Благодарю тебя. Где ты достала такое сокровище?
— В одной антикварной лавочке. Ты ведь знаешь мою слабость рыться в старинном хламе. Вот я и набрела на этот молитвенник. Посмотри, видишь, как здесь орнамент делает фигуру креста. Правда, я нашла только один переплет, остальное все пришлось придумывать — листочки, застежки, карандаш. Но Моллине совсем не хотел меня понять, как я ему ни толковала. Застежки должны были быть в таком же стиле, как и весь узор, матовые, старого золота, тонкой резьбы, а он бог знает что сделал. Зато цепочка настоящая венецианская, очень древняя.
Вера ласково погладила прекрасный переплет.
— Какая глубокая старина!.. Сколько может быть этой книжке? — спросила она.
— Я боюсь определить точно. Приблизительно конец семнадцатого века, середина восемнадцатого…
— Как странно, — сказала Вера с задумчивой улыбкой. — Вот я держу в своих руках вещь, которой, может быть, касались руки маркизы Помпадур или самой королевы Антуанетты… Но знаешь, Анна, это только тебе могла прийти в голову шальная мысль переделать молитвенник в дамский carnet.[1] Однако все-таки пойдем посмотрим, что там у нас делается.
Они пошли в дом через большую каменную террасу, со всех сторон закрытую густыми шпалерами винограда «изабелла». Черные обильные гроздья, издававшие слабый запах клубники, тяжело свисали между темной, кое-где озолоченной солнцем зеленью. По всей террасе разливался зеленый полусвет, от которого лица женщин сразу побледнели.
— Ты велишь здесь накрывать? — спросила Анна.
— Да, я сама так думала сначала… Но теперь вечера такие холодные. Уж лучше в столовой. А мужчины пусть сюда уходят курить.
— Будет кто-нибудь интересный?
— Я еще не знаю. Знаю только, что будет наш дедушка.
— Ах, дедушка милый. Вот радость! — воскликнула Анна и всплеснула руками. — Я его, кажется, сто лет не видала.
— Будет сестра Васи и, кажется, профессор Спешников. Я вчера, Анненька, просто голову потеряла. Ты знаешь, что они оба любят покушать — и дедушка и профессор. Но ни здесь, ни в городе — ничего не достанешь ни за какие деньги. Лука отыскал где-то перепелов — заказал знакомому охотнику — и что-то мудрит над ними. Ростбиф достали сравнительно недурной, — увы! — неизбежный ростбиф. Очень хорошие раки.
— Ну что ж, не так уж дурно. Ты не тревожься. Впрочем, между нами, у тебя у самой есть слабость вкусно поесть.
— Но будет и кое-что редкое. Сегодня утром рыбак принес морского детуха. Я сама видела. Прямо какое-то чудовище. Даже страшно.
Анна, до жадности любопытная ко всему, что ее касалось и что не касалось, сейчас же потребовала, чтобы ей принесли показать морского петуха.
Пришел высокий, бритый, желтолицый повар Лука с большой продолговатой белой лоханью, которую он с трудом, осторожно держал за ушки, боясь расплескать воду на паркет.
— Двенадцать с половиною фунтов, ваше сиятельство, — сказал он с особенной поварской гордостью. — Мы давеча взвешивали.
Рыба была слишком велика для лоханки и лежала на дне, завернув хвост. Ее чешуя отливала золотом, плавники были ярко-красного цвета, а от громадной хищной морды шли в стороны два нежно-голубых складчатых, как веер, длинных крыла. Морской петух был еще жив и усиленно работал жабрами.
Младшая сестра осторожно дотронулась мизинцем до головы рыбы. Но петух неожиданно всплеснул хвостом, и Анна с визгом отдернула руку.
— Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство, все в лучшем виде устроим, — сказал повар, очевидно понимавший тревогу Анны. — Сейчас болгарин принес две дыни. Ананасные. На манер вроде как канталупы, но только запах куда ароматнее. И еще осмелюсь спросить ваше сиятельство, какой соус прикажете подавать к петуху: тартар или польский, а то можно просто сухари в масле?
— Делай, как знаешь. Ступай! — сказала княгиня.
IV
После пяти часов стали съезжаться гости. Князь Василий Львович привез с собою вдовую сестру Людмилу Львовну, по мужу Дурасову, полную, добродушную и необыкновенно молчаливую женщину; светского молодого богатого шалопая и кутилу Васючка, которого весь город знал под этим фамильярным именем, очень приятного в обществе уменьем петь и декламировать, а также устраивать живые картины, спектакли и благотворительные базары; знаменитую пианистку Женни Рейтер, подругу княгини Веры по Смольному институту, а также своего шурина Николая Николаевича. За ними приехал на автомобиле муж Анны с бритым толстым, безобразно огромным профессором Спешниковым и с местным вице-губернатором фон Зекком. Позднее других приехал генерал Аносов, в хорошем наемном ландо, в сопровождении двух офицеров: штабного полковника Понамарева, преждевременно состарившегося, худого, желчного человека, изможденного непосильной канцелярской работой, и гвардейского гусарского поручика Бахтинского, который славился в Петербурге как лучший танцор и несравненный распорядитель балов.
Генерал Аносов, тучный, высокий, серебряный старец, тяжело слезал с подножки, держась одной рукой за поручни козел, а другой — за задок экипажа. В левой руке он держал слуховой рожок, а в правой — палку с резиновым наконечником. У него было большое, грубое, красное лицо с мясистым носом и с тем добродушно-величавым, чуть-чуть презрительным выражением в прищуренных глазах, расположенных лучистыми, припухлыми полукругами, какое свойственно мужественным и простым людям, видавшим часто и близко перед своими глазами опасность и смерть. Обе сестры, издали узнавшие его, подбежали к коляске как раз вовремя, чтобы полушутя, полусерьезно поддержать его с обеих сторон под руки.
— Точно… архиерея! — сказал генерал ласковым хриповатым басом.
— Дедушка, миленький, дорогой! — говорила Вера тоном легкого упрека. — Каждый день вас ждем, а вы хоть бы глаза показали.
— Дедушка у нас на юге всякую совесть потерял, — засмеялась Анна. — Можно было бы, кажется, вспомнить о крестной дочери. А вы держите себя донжуаном, бесстыдник, и совсем забыли о нашем существовании…
Генерал, обнажив свою величественную голову, целовал поочередно руки у обеих сестер, потом целовал их в щеки и опять в руку.
— Девочки… подождите… не бранитесь, — говорил он, перемежая каждое слово вздохами, происходившими от давнишней одышки. — Честное слово… докторишки разнесчастные… все лето купали мои ревматизмы… в каком-то грязном… киселе, ужасно пахнет… И не выпускали… Вы первые… к кому приехал… Ужасно рад… с вами увидеться… Как прыгаете?.. Ты, Верочка… совсем леди… очень стала похожа… на покойницу мать… Когда крестить позовешь?
— Ой, боюсь, дедушка, что никогда…
— Не отчаивайся… все впереди… Молись богу… А ты, Аня, вовсе не изменилась… Ты и в шестьдесят лет… будешь такая же стрекоза-егоза. Постойте-ка. Давайте я вам представлю господ офицеров.
— Я уже давно имел эту честь! — сказал полковник Понамарев, кланяясь.
— Я был представлен княгине в Петербурге, — подхватил гусар.
— Ну, так представлю тебе, Аня, поручика Бахтинского. Танцор и буян, но хороший кавалерист. Вынь-ка, Бахтинский, милый мой, там из коляски… Пойдемте, девочки… Чем, Верочка, будешь кормить? У меня… после лиманного режима… аппетит, как у выпускного… прапорщика.
Генерал Аносов был боевым товарищем и преданным другом покойного князя Мирза-Булат-Тугановского. Всю нежную дружбу и любовь он после смерти князя перенес на его дочерей. Он знал их еще совсем маленькими, а младшую Анну даже крестил. В то время — как и до сих пор — он был комендантом большой, но почти упраздненной крепости в г. К. и ежедневно бывал в доме Тугановских. Дети просто обожали его за баловство, за подарки, за ложи в цирк и театр и за то, что никто так увлекательно не умел играть с ними, как Аносов. Но больше всего их очаровывали и крепче всего запечатлелись в их памяти его рассказы о военных походах, сражениях и стоянках на бивуаках, о победах и отступлениях, о смерти, ранах и лютых морозах, — неторопливые, эпически спокойные, простосердечные рассказы, рассказываемые между вечерним чаем и тем скучным часом, когда детей позовут спать.
По нынешним нравам этот обломок старины представлялся исполинской и необыкновенно живописной фигурой. В нем совмещались именно те простые, но трогательные и глубокие черты, которые даже и в его времена гораздо чаще встречались в рядовых, чем в офицерах, те чисто русские, мужицкие черты, которые в соединении дают возвышенный образ, делавший иногда нашего солдата не только непобедимым, но и великомучеником, почти святым, — черты, состоявшие из бесхитростной, наивной веры, ясного, добродушно-веселого взгляда на жизнь, холодной и деловой отваги, покорства перед лицом смерти, жалости к побежденному, бесконечного терпения и поразительной физической и нравственной выносливости.
Аносов, начиная с польской войны,[2] участвовал во всех кампаниях, кроме японской. Он и на эту войну пошел бы без колебаний, но его не позвали, а у него всегда было великое по скромности правило: «Не лезь на смерть, пока тебя не позовут». За всю свою службу он не только никогда не высек, но даже не ударил ни одного солдата. Во время польского мятежа[3] он отказался однажды расстреливать пленных, несмотря на личное приказание полкового командира. «Шпиона я не только расстреляю, — сказал он, — но, если прикажете, лично убью. А это пленные, и я не могу». И сказал он это так просто, почтительно, без тени вызова или рисовки, глядя прямо в глаза начальнику своими ясными, твердыми глазами, что его, вместо того чтобы самого расстрелять, оставили в покое.
В войну 1877–1879 годов[4] он очень быстро дослужился до чина полковника, несмотря на то что был мало образован или, как он сам выражался, кончил только «медвежью академию». Он участвовал при переправе через Дунай, переходил Балканы, отсиживался на Шипке,[5] был при последней атаке Плевны;[6] ранили его один раз тяжело, четыре — легко, и, кроме того, он получил осколком гранаты жестокую контузию в голову. Радецкий и Скобелев[7] знали его лично и относились к нему с исключительным уважением. Именно про него и сказал как-то Скобелев: «Я знаю одного офицера, который гораздо храбрее меня, — это майор Аносов».
С войны он вернулся почти оглохший благодаря осколку гранаты, с больной ногой, на которой были ампутированы три отмороженных, во время балканского перехода, пальца, с жесточайшим ревматизмом, нажитым на Шипке. Его хотели было по истечении двух лет мирной службы упечь в отставку, но Аносов заупрямился. Тут ему очень кстати помог своим влиянием начальник края, живой свидетель его хладнокровного мужества при переправе через Дунай. В Петербурге решили не огорчать заслуженного полковника, и ему дали пожизненное место коменданта в г. К. — должность более почетную, чем нужную в целях государственной обороны.
В городе его все знали от мала до велика и добродушно посмеивались над его слабостями, привычками и манерой одеваться. Он всегда ходил без оружия, в старомодном сюртуке, в фуражке с большими полями и с громадным прямым козырьком, с палкою в правой руке, со слуховым рожком в левой и непременно в сопровождении двух ожиревших, ленивых, хриплых мопсов, у которых всегда кончик языка был высунут наружу и прикушен. Если ему во время обычной утренней прогулки приходилось встречаться со знакомыми, то прохожие за несколько кварталов слышали, как кричит комендант и как дружно вслед за ним лают его мопсы.
Как многие глухие, он был страстным любителем оперы, и иногда, во время какого-нибудь томного дуэта, вдруг на весь театр раздавался его решительный бас: «А ведь чисто взял до, черт возьми! Точно орех разгрыз». По театру проносился сдержанный смех, но генерал даже и не подозревал этого: по своей наивности он думал, что шепотом обменялся со своим соседом свежим впечатлением.
По обязанности коменданта он довольно часто, вместе со своими хрипящими мопсами, посещал главную гауптвахту, где весьма уютно за винтом, чаем и анекдотами отдыхали от тягот военной службы арестованные офицеры. Он внимательно расспрашивал каждого: «Как фамилия? Кем посажен? На сколько? За что?» Иногда совершенно неожиданно хвалил офицера за бравый, хотя и противозаконный поступок, иногда начинал распекать, крича так, что его бывало слышно на улице. Но, накричавшись досыта, он без всяких переходов и пауз осведомлялся, откуда офицеру носят обед и сколько он за него платит. Случалось, что какой-нибудь заблудший подпоручик, присланный для долговременной отсидки из такого захолустья, где даже не имелось собственной гауптвахты, признавался, что он, по безденежью, довольствуется из солдатского котла. Аносов немедленно распоряжался, чтобы бедняге носили обед из комендантского дома, от которого до гауптвахты было не более двухсот шагов.
В г. К. он и сблизился с семьей Тугановских и такими тесными узами привязался к детям, что для него стало душевной потребностью видеть их каждый вечер. Если случалось, что барышни выезжали куда-нибудь или служба задерживала самого генерала, то он искренно тосковал и не находил себе места в больших комнатах комендантского дома. Каждое лето он брал отпуск и проводил целый месяц в имении Тугановских, Егоровском, отстоявшем от К. на пятьдесят верст.
Он всю свою скрытую нежность души и потребность сердечной любви перенес на эту детвору, особенно на девочек. Сам он был когда-то женат, но так давно, что даже позабыл об этом. Еще до войны жена сбежала от него с проезжим актером, пленясь его бархатной курткой и кружевными манжетами. Генерал посылал ей пенсию вплоть до самой ее смерти, но в дом к себе не пустил, несмотря на сцены раскаяния и слезные письма. Детей у них не было.
V
Против ожидания, вечер был так тих и тепел, что свечи на террасе и в столовой горели неподвижными огнями. За обедом всех потешал князь Василий Львович. У него была необыкновенная и очень своеобразная способность рассказывать. Он брал в основу рассказа истинный эпизод, где главным действующим лицом являлся кто-нибудь из присутствующих или общих знакомых, но так сгущал краски и при этом говорил с таким серьезным лицом и таким деловым тоном, что слушатели надрывались от смеха. Сегодня он рассказывал о неудавшейся женитьбе Николая Николаевича на одной богатой и красивой даме. В основе было только то, что муж дамы не хотел давать ей развода. Но у князя правда чудесно переплелась с вымыслом. Серьезного, всегда несколько чопорного Николая он заставил ночью бежать по улице в одних чулках, с башмаками под мышкой. Где-то на углу молодого человека задержал городовой, и только после длинного и бурного объяснения Николаю удалось доказать, что он товарищ прокурора, а не ночной грабитель. Свадьба, по словам рассказчика, чуть-чуть было не состоялась, но в самую критическую минуту отчаянная банда лжесвидетелей, участвовавших в деле, вдруг забастовала, требуя прибавки к заработной плате. Николай из скупости (он и в самом деле был скуповат), а также будучи принципиальным противником стачек и забастовок, наотрез отказался платить лишнее, ссылаясь на определенную статью закона, подтвержденную мнением кассационного департамента. Тогда рассерженные лжесвидетели на известный вопрос: «Не знает ли кто-нибудь из присутствующих поводов, препятствующих совершению брака?» — хором ответили: «Да, знаем. Все показанное нами на суде под присягой — сплошная ложь, к которой нас принудил угрозами и насилием господин прокурор. А про мужа этой дамы мы, как осведомленные лица, можем сказать только, что это самый почтенный человек на свете, целомудренный, как Иосиф, и ангельской доброты».

0


Вы здесь » "КИНОДИВА" Кино, сериалы и мультфильмы. Всё обо всём! » Художники и Писатели » Куприн, Александр Иванович - замечательный русский писатель