ДУЭЛИ Лермонтова.
Дуэли появились в России в первые десятилетия 18 в. среди иностранцев, а затем вошли в обычаи у рус. дворянства, несмотря на законы, запрещавшие поединки. Во времена Л. дуэль приравнивалась к уголовному преступлению. Ход Д. как акта защиты дворянской чести регламентировался дуэльным кодексом, выработанным во Франции. Дуэльная практика основывалась больше на предании (ср. у А. С. Пушкина в «Евгении Онегине»: секундант Ленского устраивал дуэли «по всем преданьям старины»), чем на кодексе. Л. дрался на дуэли с Э. де Барантом и Н. С. Мартыновым. По некоторым сведениям, он был участником и других дуэлей.
А. Б. Шишкин.
Дуэль с Э. Барантом состоялась в воскресенье 18 февр. 1840 на Парголовской дороге за Черной речкой при секундантах А. А. Столыпине (Монго) и виконте Рауле д’Англесе. Сначала дрались на шпагах. Барант слегка оцарапал грудь противника. Л. сделал выпад, но конец его шпаги переломился. Перешли на пистолеты, Барант стрелял первым и промахнулся. Л. выстрелил в сторону. Противники тут же помирились.
Л., по словам П. А. Висковатого, прямо с места поединка отправился к А. А. Краевскому, редактору «ОЗ» (Висковатый, с. 322); по документам цензурного комитета выясняется, что, несмотря на воскресенье, Краевский сумел в этот же день доставить цензору П. А. Корсакову рукопись «Героя нашего времени»; уже назавтра было получено одобрение (ЦГИА, ф. 777, оп. 27, дело 24, л. 5, об. 6). Только в нач. марта весть о поединке дошла до высшего начальства.
11 марта Л. был арестован и предан воен. суду. Барант, как сын франц. посла, не был привлечен к судебной ответственности и не был допрошен. Вице-канцлер К. В. Нессельроде от имени царя посоветовал франц. посланнику отправить сына на время суда в Париж. Но Баранты медлили. Виконт д’Англес, посетивший Петербург после окончания франц. северной ученой экспедиции, тотчас после дуэли уехал. А. А. Столыпин сам явился с повинной, был арестован 15 марта и предан суду.
Первоначально виновницей дуэли называли жену рус. консула в Гамбурге Терезу фон Бахерахт (урожд. Струве), пользовавшуюся в этот сезон большим успехом в великосветском петерб. кругу. По свидетельству секретаря франц. посольства барона д’Андре, Л. и Барант уже в январе были в «очень натянутых отношениях», встречаясь «слишком часто». Д’Андре в письме к Баранту-отцу упомянул «известную даму», которая «могла бы не допустить того, что произошло», если бы у нее была хоть «доля ума» [Герштейн (8), с. 19—20]. Молва признавала, что Бахерахт была виновницей сплетни, поссорившей Баранта с Л., но соперничество молодых людей относила к кн. М. А. Щербатовой, за к-рой Л. открыто ухаживал. Тем не менее Бахерахт вынуждена была покинуть из-за этой «истории» Россию. (В 40-х гг. она занялась лит. деятельностью, писала на нем. яз. под псевд. «Therese».)
Непосредств. повод к вызову на дуэль известен по офиц. показаниям Л.: 16 февр. на балу у гр. Лаваль Барант потребовал у Л. объяснений по поводу якобы сказанных им в разговоре с «известной особой» «невыгодных вещей» о нем. Обмен колкостями завершился фразой Баранта: «Если бы я был в своем отечестве, то знал бы, как кончить это дело». Намек на рус. законы прозвучал оскорбительно для нац. достоинства страны; Л. парировал: «В России следуют правилам чести так же строго, как и везде, и мы меньше других позволяем оскорблять себя безнаказанно». Барант вызвал Л.
Ссора явилась как бы отражением эпизода, бывшего во франц. посольстве месяца за два до бала у Лаваль. Посланник, сочтя нужным пригласить на прием рус. поэта, вынужден был предварительно осведомиться через А. И. Тургенева, правда ли, что Л. в стих. «Смерть поэта» поносит всю франц. нацию, а не одного только убийцу Пушкина. Убедившись в неосновательности этого подозрения, Барант пригласил Л. на бал. Кто восстанавливал посланника против Л., не выяснено.
Петерб. об-во приняло сторону Л. С горечью вспоминали о гибели Пушкина от руки француза, тоже принадлежавшего к семье иностр. дипломата: «... Дантес убил Пушкина, и Барант, вероятно, точно так же бы убил Лермонтова, если бы не поскользнулся, нанося решительный удар, который таким образом только оцарапал ему грудь» (Корф, в кн.: Воспоминания). Одни утверждали, что поводом к недоразумениям послужил спор о смерти Пушкина (Е. П. Ростопчина);
другие слышали, как Л. сравнивал вызывающее поведение Баранта с заносчивостью Дантеса (караульный офицер Горожанский). Военно-судная комиссия установила, что Л. «вышел на дуэль не по одному личному неудовольствию, но более из желания поддержать честь русского офицера». Высокопоставленные сановники указывали на предубежденное отношение Николая I к Июльской монархии, а следовательно, и к посланнику короля Луи Филиппа. Современники полагали, что проступок Л. не будет иметь серьезных последствий [письма В. Г. Белинского, П. А. Вяземского, А. О. Смирновой, А. М. Верещагиной — см. Мануйлов (10)]. Находясь под арестом, Л. много читал, написал стих. «Воздушный корабль», «Соседка», «Журналист, читатель и писатель» и подготовил к изданию сборник своих стихов (вышел осенью 1840).
Но дуэль разрушила планы Барантов, ожидавших назначения сына вторым секретарем посольства в России. Задержавшись в Петербурге, Э. Барант опровергал во всех гостиных офиц. показания арестованного Л. Он счел для себя оскорбительным слух о том, что противник выстрелил в воздух, и обвинял поэта во лжи. 22 марта Л. пригласил Баранта для объяснений на Арсенальную гауптвахту, где еще раз подтвердил правдивость своих показаний и предложил новую дуэль. Барант при двух свидетелях отказался от своих претензий (Шан-Гирей А. П., в кн.: Воспоминания). Несмотря на это, его мать заявила вел. кн. Михаилу Павловичу, что Л. вызывал Баранта на вторую дуэль. Это осложнило дело. Л. был обвинен не только в повторном вызове, но и в противозаконном свидании с Барантом на гауптвахте. Между тем других посетителей Л. принимал безнаказанно и в Ордонансгаузе, где он содержался с 11 по 17 марта, и на гауптвахте. Знаменитая апрельская беседа с Белинским тоже происходила в Ордонансгаузе, куда Л. перевели обратно после свидания с Барантом.
23 марта Барант уехал в Париж, но родители продолжали хлопотать о его возвращении. Чтобы избежать нового конфликта, они требовали от Л. извинительного письма к сыну с признанием ложности своих показаний. А. Х. Бенкендорф поддерживал эти претензии.
13 апр. Генерал-аудиториат вынес «сентенцию» (мнение) о переводе Л. в один из армейских полков с предварительным трехмесячным содержанием в крепости. Николай I ограничил наказание переводом в армию («высочайший приказ» от 13 апр.), но избрал для Л. Тенгинский пех. полк, к-рый принимал участие в опасных делах против горцев. А. А. Столыпину, к-рый недавно вышел в отставку, Николай I «посоветовал» вновь вступить в службу, и тот «добровольно» поехал на кавк. войну, зачисленный в Нижегородский драгун. полк.
Перед отправкой на Кавказ Л. был вызван к Бенкендорфу. Шеф жандармов опять потребовал от него письменного извинения перед Барантом. Л. отказался. Он обратился с объяснит. письмом к вел. кн. Михаилу Павловичу (VI, 453—54), прося его заступничества перед царем. Николай I не поддержал требования Бенкендорфа.
Л. выехал из Петербурга в первых числах мая. В книжных лавках уже продавалась его первая книга: «Герой...» вышел из печати, пока Л. находился под арестом. Суровость приговора настроила петерб. об-во против франц. посланника. Поняв неловкость положения, Баранты намеревались ходатайствовать о смягчении участи поэта, но Бенкендорф отговаривал их, черня Л. [Герштейн (8), с. 47]. В июне императрица Александра Федоровна хлопотала о прощении Л., дав прочесть императору «Героя...». Николай I отозвался отрицательно о романе и напутствовал автора на Кавказ словами: «Счастливый путь, г. Лермонтов, пусть он, если это возможно, прочистит себе голову...» (там же, с. 101, 468).
Попытки вмешательства Барантов в судьбу Л. прослеживаются по их переписке до дек. 1840, когда они добились согласия франц. пр-ва назначить их сына вторым секретарем посольства в России. Одновременно Л. получил отпуск для свидания с бабушкой. Баранты хлопотали, чтобы поэт не был допущен в столицу, опасаясь нового столкновения. Бенкендорф обещал, что Л. встретится с Е. А. Арсеньевой где-нибудь в средней России. Но царь опять не поддержал Бенкендорфа. Л. провел в столице более двух месяцев. Обстоятельства его срочной высылки обратно на Кавказ в апр. 1841, по-видимому, не имели отношения к истории с Барантом.
Э. Барант все же не получил назначения в посольство в Петербург и продолжал дипломатич. карьеру в др. странах. Причины личной ненависти Бенкендорфа к Л., ярко проявившейся в конфликте с Барантами, до конца не выяснены.
Лит.: Письмо Л. к Н. Ф. Плаутину, 6, 451; Шан-Гирей А. П., в кн.: Воспоминания (1972), с. 46—49; Ростопчина, там же, с. 284; Корф, там же, с. 230; Висковатый, с. 317—38; Мануйлов (10), с. 115—30; Герштейн (8), с. 11—52; Андреев-Кривич (4), с. 126—50.
Э. Г. Герштейн.
Дуэль Лермонтова с Н. С. Мартыновым состоялась во вторник 15 июля 1841 близ Пятигорска, у подножия горы Машук. Л. был убит выстрелом в грудь навылет. Многие обстоятельства этого трагич. события остаются неясными, поскольку показания очевидцев — самого Мартынова и секундантов М. П. Глебова и А. И. Васильчикова — давались на следствии, когда участники дуэли были озабочены не столько установлением истины, сколько тем, чтобы приуменьшить собств. вину (см. ниже — Следствие и суд).
Причины дуэли. Мартынов показал на следствии: «С самого приезда своего в Пятигорск Лермонтов не пропускал ни одного случая, где бы мог он сказать мне что-нибудь неприятное. Остроты, колкости, насмешки на мой счет ... На вечере в одном частном доме, — за два дня до дуэли, — он вывел меня из терпения, привязываясь к каждому моему слову, — на каждом шагу показывая явное желание мне досадить. — Я решился положить этому конец» (Военно-судное дело; ИРЛИ, ф. 524, оп. 3, № 16, л. 36; в дальнейшем при ссылках на этот источник указываются только листы). Глебов показал: «Поводом к этой дуэли были насмешки со стороны Лермонтова на счет Мартынова, который, как говорил мне, предупреждал несколько раз Лермонтова...» (л. 41). Васильчиков показал: «О причине дуэли знаю только, что в воскресенье 13-го июля поручик Лермонтов обидел майора Мартынова насмешливыми словами; при ком это было и кто слышал сию ссору, не знаю. Также неизвестно мне, чтобы между ними была какая-либо давнишняя ссора или вражда...» (л. 47 об.).
На те же причины (но с благоприятными для Л. акцентами и не опуская собств. имен) указывают другие очевидцы: компания молодых офицеров, в т. ч. Л. и Мартынов, часто собиралась в доме генеральши М. И. Верзилиной; шутки, острословие, танцы, флирт были непременной чертой этих вечеров. Л. и Мартынов ухаживали за дочерью Верзилиной — Э. А. Клингенберг (впоследствии Шан-Гирей), к-рой и принадлежит наиболее подробное описание роковой ссоры: «13-го июля собралось к нам несколько девиц и мужчин... Михаил Юрьевич дал слово не сердить меня больше, и мы, провальсировав, уселись мирно разговаривать. К нам присоединился Л. С. Пушкин, который также отличался злоязычием, и принялись они вдвоем острить свой язык... Ничего злого особенно не говорили, но смешного много; но вот увидели Мартынова, разговаривающего
очень любезно с младшей сестрой моей Надеждой, стоя у рояля, на котором играл князь Трубецкой. Не выдержал Лермонтов и начал острить на его счет, называя его „montagnard au grand poignard“ („горец с большим кинжалом“. — Ред.). (Мартынов носил черкеску и замечательной величины кинжал.) Надо же было так случиться, что когда Трубецкой ударил последний аккорд, слово poignard раздалось по всей зале. Мартынов побледнел, закусил губы, глаза его сверкнули гневом; он подошел к нам и голосом весьма сдержанным сказал Лермонтову: „сколько раз просил я вас оставить свои шутки при дамах“, и так быстро отвернулся и отошел прочь, что не дал и опомниться Лермонтову... Танцы продолжались, и я думала, что тем кончилась вся ссора» (см. в кн.: Воспоминания).
Разительное несоответствие между ничтожным характером ссоры и ее трагич. последствиями породило ряд версий, основанных на убеждении, что существовали иные, более глубокие побудительные мотивы действий Мартынова. Так, сразу же после дуэли в Пятигорске говорили (А. Г. Сидери), что истинной ее причиной послужило соперничество из-за Э. А. Клингенберг или Н. П. Верзилиной (см. Щеголев, в. 2, с. 218—19; Висковатый, с. 430); что Мартынов видел намеки на себя в обрисовке Грушницкого в «Княжне Мери», что, вызывая Л., Мартынов заступался за честь своей сестры Натальи, отношения с к-рой Л. якобы имел в виду, когда рисовал образы княжны Мери и даже Веры (см. Смольянинов, в кн.: Воспоминания). Впрочем, др. современники высказывались против подобного рода объяснений (см. Катков М. Н., Письмо к М. Н. Каткову, в кн.: Сб. Соцэкгиза, с. 67); не приняло их и сов. лермонтоведение.
С отношениями Л. к семье Мартыновых (Л. бывал в их доме в Москве и, видимо, «любезничал» с Н. С. Мартыновой) связана и другая версия: когда в 1837 Л. уезжал в отряд из Пятигорска, где в это время проводила лето семья Мартыновых, они вручили ему пакет с письмами для сына, Николая Соломоновича. Интересуясь мнениями Мартыновых о себе, Л. якобы распечатал пакет; однако он не знал, что в него были вложены 300 руб.; возвращая их Мартынову, он был вынужден сказать, что пакет у него украли. Этот случай (возможно, имевший место) будто бы и явился причиной дуэли. Версия эта распространялась с нач. 50-х гг. и самим Мартыновым, и лицами, близкими к этому семейству (рассказ Е. С. Ржевской, урожд. Мартыновой, Я. К. Гроту, в кн.: Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым, т. 3, СПБ, 1896, с. 574—75; Костенецкий Я. И., Воспоминания о Лермонтове, «РС», 1875, № 9, с. 64). В 1892 и 1893 Д. Д. Оболенский опубл. три письма из архива Мартынова, как будто подтверждающие версию («РА», 1893, № 8, с. 606—09); однако Э. Герштейн установила, что Оболенский допустил грубую ошибку, датировав 1837 письмо Е. М. Мартыновой, в к-ром она писала сыну, что Л. часто у них бывает и ее дочери «находят большое удовольствие в его обществе». На самом деле письмо относится к 1840. Добрые отношения между Л. и Мартыновыми весной 1840 подтверждаются и записями в неопубл. дневнике А. И. Тургенева. Т. о., причиной дуэли 1841 не могла быть давняя история с распечатанным пакетом, ибо никакие отношения между Л. и Мартыновыми в 1840 были бы невозможны, если бы она к тому времени не разъяснилась.
В конце 19 в. начали возникать версии, осн. на предположении, что Мартынов был лишь орудием в руках влиятельных недоброжелателей Л. В этой связи П. К. Мартьянов (т. 2, с. 76, 85—86 и др.) называл Пятигорский салон генеральши Е. И. Мерлини, где к Л. относились с явным предубеждением; по некоторым сведениям, незадолго до дуэли с Мартыновым близкие к Мерлини лица пытались спровоцировать ссору Л. с офицером С. Лисаневичем. С др. стороны, Висковатый (с. 418) обвинял в причастности к гибели Л. ближайшее окружение Бенкендорфа; с конца 1920-х и особенно в 30—40-е гг. распространилось мнение о заговоре против поэта, организованном по приказу Николая I Бенкендорфом через командированного им в апр. 1841 в Пятигорск жандармского подполковника А. Н. Кушинникова или, по другой версии, воен. министром А. И. Чернышевым через начальника штаба войск на Кавк. линии и в Черномории полковника А. С. Траскина, находившегося на лечении в Пятигорске с 12 июля. Никаких достоверных материалов, подтверждающих эти версии, обнаружено не было, но их сторонники усматривали доказательства заговора в самом отсутствии документов о деятельности Кушинникова (см. Кучеров И., Стешиц В., К вопросу об обстоятельствах убийства М. Ю. Лермонтова, «РЛ», 1966, № 2, с. 90) или в исчезновении писем Траскина, написанных между 4 и 21 июля 1841 (см. Андреев-Кривич С., Два распоряжения Николая I, ЛН, т. 58, с. 425).
С. Латышев и В. Мануйлов обнаружили и частично опубл. донесения Кушинникова Бенкендорфу относительно гибели Л. («РЛ», 1966, № 2, с. 114—15, 119); никаких указаний на существование заговора из этих материалов извлечь нельзя. Обнаружилось и письмо Траскина командующему войсками на Кавк. линии и в Черномории ген. П. Х. Граббе от 17 июля 1841 с сообщением о дуэли Л. Письмо не только не дает оснований для обвинения Траскина в заговоре, но свидетельствует скорее о симпатии нач. штаба к молодому офицеру, к-рый, кстати, по его письменному разрешению находился не под пулями горцев в Тенгинском полку, а на лечении в Пятигорске. Отвечая именно на это письмо, Граббе писал: «Несчастная судьба нас, русских. Только явится между нами человек с талантом — десять пошляков преследуют его до смерти» [см. Вацуро (4)].
Наконец, известное распоряжение Николая I от 30 июня 1841 «... дабы поручик Лермонтов непременно состоял налицо во фронте и чтобы начальство отнюдь не осмеливалось ни под каким предлогом удалять его от фронтовой службы в своем полку» [см. Мануйлов (10), с. 163], никак не вяжется с версией о заговоре: абсурдно полагать, что Николай I, при всем его недоброжелательном отношении к Л., санкционировал заговор против Л. в Пятигорске и одновременно потребовал, чтобы он не отлучался от службы на Черноморском побережье. Советские лермонтоведы все более единодушно склоняются к мнению, что глубинной причиной крайнего ожесточения Мартынова было его неуравновешенное психическое состояние, вызванное крахом военной карьеры (в февр. 1841 он вынужден был выйти в отставку), обострившее характерные для него ипохондрию, самовлюбленность, постоянную потребность ограниченного человека в самоутверждении, озлобление и зависть ко всем, в ком он видел соперников. Вместе с тем не следует преуменьшать остроту конфликта между Л. и придворными кругами, некоторыми лицами, близкими к Бенкендорфу (напр., министр иностранных дел граф К. В. Нессельроде), к-рых Л. заклеймил в стих. «Смерть поэта». Конкретное изучение этого конфликта начато в трудах совр. исследователей (И. Андроников, Э. Герштейн, В. Мануйлов, С. Латышев и др.).
Вызов на дуэль. Объяснение Л. с Мартыновым по поводу ссоры произошло тотчас по выходе из дома Верзилиной вечером 13 июля. Их разговора никто, по-видимому, не слышал, и воспроизвести его мог только Мартынов; но Мартынов хорошо понимал
значение именно этой части показаний: от того, кто будет признан инициатором дуэли, зависела мера наказания — вся его дальнейшая судьба. Вопрос этот занял на следствии центр. место, и Мартынов тщательно отрабатывал свои ответы. В его передаче диалог принял след. форму: «...я сказал ему, что я прежде просил его прекратить эти несносные для меня шутки, — но что теперь, предупреждаю, что если он еще раз вздумает выбрать меня предметом для своей остроты, — то я заставлю его перестать. — Он не давал мне кончить и повторял несколько раз сряду: что ему тон моей проповеди не нравится: что я не могу запретить ему говорить про меня то, что он хочет, — и в довершение сказал мне: „Вместо пустых угроз, ты гораздо бы лучше сделал, если бы действовал. Ты знаешь, что я от дуэлей никогда не отказываюсь, — следовательно ты никого этим не испугаешь“... Я сказал ему, что в таком случае пришлю к нему своего секунданта» (л. 37).
Такое течение разговора означало фактич. вызов со стороны Л.: прося «оставить свои шутки» и намекая на возможность дуэли лишь в случае неисполнения законной просьбы, Мартынов делал «шаг к сохранению мира». Л. же своим ответом отрезал путь к примирению и провоцировал вызов. Так представил дело Мартынов. Так представили его и секунданты. Глебов показал: Мартынов, «...не видя конца его насмешкам, объявил Лермонтову, что он заставит его молчать, на что Лермонтов отвечал ему, что вместо угроз ... требовал бы удовлетворения... Формальный вызов сделал Мартынов... я с Васильчиковым употребили все усилия, от нас зависящие, к отклонению этой дуэли; но Мартынов... говорил, что... не может взять своего вызова назад, упираясь на слова Лермонтова, который сам намекал ему о требовании удовлетворения» (л. 43 об.). Васильчиков показал: «Формальный вызов был сделан майором Мартыновым; но... когда майор Мартынов при мне подошел к поручику Лермонтову и просил его не повторять насмешек [здесь противоречие: Мартынов показывал, что объяснение с Л. происходило без свидетелей. — Ред.], сей последний отвечал, что он не в праве запретить ему говорить и смеяться, что впрочем, если обижен, то может его вызвать и что он всегда готов к удовлетворению». Далее Васильчиков рассказал, как он и Глебов пробовали уговорить Мартынова «взять свой вызов назад», но тот заявил, что слова Л., «которыми он как бы подстрекал его к вызову, не позволяют ему, Мартынову, отклоняться от дуэли» (л. 48—49 об.). Тридцать с лишним лет спустя Васильчиков высказался еще определеннее: «...слова Лермонтова „потребуйте от меня удовлетворения“ заключали в себе уже косвенное приглашение на вызов...» (см. в кн.: Воспоминания).
Между тем существует важное свидетельство того, что акценты в пользу Мартынова в показаниях секундантов появились уже в ходе следствия; в первые же часы после дуэли они говорили другое. Это свидетельство — письмо Траскина, к-рый в качестве старшего воинского начальника в Пятигорске встретился с Глебовым и Васильчиковым еще до того, как им были предъявлены вопросы Следств. комиссии, и на основании их устных показаний сообщал П. Х. Граббе: «Мартынов сказал ему, что он заставит его замолчать... Лермонтов ответил, что не боится его угроз и готов дать ему удовлетворение, если он считает себя оскорбленным» («РЛ», 1974, № 1, с. 124). Т. о., в передаче Траскина, слова раздраженного Мартынова лишены смягчающего оттенка (столь тщательно акцентированного в показаниях перед Следств. комиссией) и звучат как прямая угроза; ответ же Л., сохраняя необходимую меру достоинства, несет в себе миролюбивые интонации. Картина, представленная Траскиым, в большей мере соответствует представлениям совр. лермонтоведения (сложившимся в результате кропотливого сопоставления всех деталей дуэльной истории), чем показания Мартынова, Глебова и Васильчикова, тенденциозность к-рых подозревали и мн. современники, и позднейшие исследователи.
Секунданты. В офиц. документах фигурируют имена двух секундантов — Глебова и Васильчикова; в действительности же на месте дуэли присутствовали четыре секунданта: как известно из мемуаров, решено было скрыть от следствия участие в дуэли А. А. Столыпина (Монго) и С. В. Трубецкого, т. к. во время суда они могли поплатиться больше других (и Столыпин, и Трубецкой находились на Кавказе на положении сосланных, к тому же было известно, что их обоих ненавидел Николай I). Это решение повлекло за собой и др. изменения в показаниях. Пришлось перераспределить роли двух оставшихся секундантов: Глебов назвал себя секундантом Мартынова, Васильчиков — секундантом Л. В письме к Д. А. Столыпину 1841 Глебов давал обратное распределение функций. Не исключается, однако, что секундантами Л. были Столыпин и Трубецкой. Существует, впрочем, серьезно аргументированное предположение, что Столыпин и Трубецкой опоздали к месту дуэли из-за сильного ливня и дуэль действительно состоялась при двух свидетелях «по договоренности обеих сторон» [Герштейн (8), с. 426—36]. Необходимостью скрыть участие в дуэли Столыпина и Трубецкого объясняется также путаница в показаниях о том, кто с кем и на чем приехал к месту поединка.
Дуэль. Согласно показаниям участников, дуэль происходила 15 июля ок. 7 часов вечера на небольшой поляне у дороги, ведущей из Пятигорска в Николаевскую колонию вдоль сев.-зап. склона горы Машук, в четырех верстах от города. На след. день при осмотре указанного места Следств. комиссией замечена была «истоптанная трава и следы от беговых дрожек», а «на месте, где Лермонтов упал и лежал мертвый, приметна кровь, из него истекшая» (л. 31—31 об.). Впрочем, время и место дуэли не вызывали сомнений. Дальнейшие показания постепенно уклоняются от истины. Мартынов: «Был отмерен барьер в 15 шагов и от него в каждую сторону еще по десяти. — Мы стали на крайних точках. — По условию дуэли каждый из нас имел право стрелять когда ему вздумается, — стоя на месте или подходя к барьеру...» (л. 36—37). Но в черновике показаний Мартынова было не так: «Условия дуэли были: 1-е. Каждый имеет право стрелять, когда ему угодно... 2-е. Осечки должны были считаться за выстрелы. 3-е. После первого промаха... противник имел право вызвать выстрелившего на барьер. 4-е. Более трех выстрелов с каждой стороны не было допущено...» (Сб. Соцэкгиза, с. 52). Прочитав черновик, Глебов прислал записку Мартынову: «Я должен же сказать, что уговаривал тебя на условия более легкие... Теперь покамест не упоминай о условии 3 выстрелов; если же позже будет о том именно запрос, тогда делать нечего: надо будет сказать всю правду» («РА», 1893, № 8, с. 600). «Запроса» не последовало, и Мартынов «всей правды» не сказал: смертельные условия дуэли (право каждого на три выстрела с вызовом отстрелявшегося на барьер!) были от следствия скрыты. Есть основания сомневаться, что расстояние между барьерами было 15 шагов: Васильчиков позже говорил о 10! («РА», 1872, № 1, с. 211). Существует версия, что непомерно тяжелые условия дуэли предложил Р. Дорохов, пытаясь заставить Л. и Мартынова отказаться от поединка. То обстоятельство, что на месте поединка не было ни врача, ни экипажа на случай рокового исхода, позволяет предполагать, что секунданты до последней минуты надеялись на мирный исход.
Однако события развивались по-иному. Мартынов: «...Я первый пришел на барьер; ждал несколько времени выстрела Лермонтова, потом спустил курок...» (л. 37). Васильчиков: «...расставив противников, мы, секунданты, зарядили пистолеты [установлено, что были использованы дальнобойные крупнокалиберные дуэльные пистолеты Кухенройтера с кремнево-ударными запалами и нарезным стволом, принадлежавшие А. А. Столыпину, — «РЛ», 1966, № 2, с. 122, 126—27. — Ред.], и по данному знаку гг. дуэлисты начали сходиться: дойдя до барьера, оба стали; майор Мартынов выстрелил. Поручик Лермонтов упал уже без чувств и не успел дать своего выстрела; из его заряженного пистолета выстрелил я гораздо позже на воздух» (л. 47—47 об.). Глебов: «Дуэлисты стрелялись... на расстоянии 15 шагов и сходились на барьер по данному мною знаку... После первого выстрела, сделанного Мартыновым, Лермонтов упал, будучи ранен в правый бок навылет, почему и не мог сделать своего выстрела» (л. 43). Между тем в Пятигорске распространился слух, что Л. категорически отказался стрелять в Мартынова и разрядил свой пистолет в воздух. На это указывают почти все известные нам источники: записи в дневниках А. Я. Булгакова и Ю. Ф. Самарина, письма из Пятигорска и Москвы К. Любомирского, А. Елагина, М. Н. Каткова, А. А. Кикина и др.
Первое из этих утверждений не вызывает сомнений: Траскин, к-рый, как упоминалось, имел возможность первым допросить Глебова и Васильчикова, писал ген. Граббе 17 июля: «Лермонтов сказал, что он не будет стрелять и станет ждать выстрела Мартынова» («РЛ», 1974, № 1, с. 124—25). Вероятно, соответствует истине и слух о том, что Л. выстрелил (или, по крайней мере, готовился выстрелить) в воздух. В акте медицинского осмотра трупа указывается: «При осмотре оказалось, что пистолетная пуля, попав в правый бок ниже последнего ребра, при срастении ребра с хрящом, пробила правое и левое легкое, поднимаясь вверх, вышла между пятым и шестым ребром левой стороны» (Летопись, с. 169—70). Но такой угол раневого канала (от 12-го ребра до противоположного 5-го межреберья уклон при нормальном положении туловища составляет не менее 35°) мог возникнуть только в случае, если пуля попала в Л., когда он стоял повернувшись к противнику правым боком (классич. поза дуэлянта) с сильно вытянутой вверх правой рукой, отогнувшись для равновесия влево.
В пользу выстрела в воздух свидетельствуют и тот факт, что пистолет Л. после дуэли оказался разряженным, и обмолвка Мартынова на следствии: «Хотя и было положено между нами считать осечку за выстрел, но у его пистолета осечки не было» (Сб. Соцэкгиза, с. 60), и позднейшее признание Васильчикова: «... он, все не трогаясь с места, вытянул руку кверху, по-прежнему кверху же направляя дуло пистолета...». На вопрос изумленного Висковатого (к-рому Васильчиков сделал это сенсационное признание) — «отчего же он не печатал о вытянутой руке, свидетельствующее, что Лермонтов показывал явное нежелание стрелять», б. секундант ответил, что прежде «он не хотел подчеркивать этого обстоятельства, но поведение Мартынова снимает с него необходимость щадить его» (Висковатый, с. 425). Итак, секунданты скрыли от следствия еще один факт — пожалуй, самый важный: Мартынов стрелял в Л. не только будучи уверенным, что тот в него не целится и не выстрелит, но именно в тот самый момент, когда Л. поднял руку с пистолетом и, возможно, даже успел выстрелить в воздух [необычный угол раневого канала служил одно время гл. аргументом для обоснования фантастич. версии, что в Л. стрелял не Мартынов, а некто спрятанный в кустах на скале, нависающей над дуэльной площадкой
