Июль 2007
P. S. (Август 2009)
Однако ж нет, история продолжается. Завтра эта книга уйдет в типографию вторым изданием, а тут такие события! Объявлено о находке плиты с одним из утраченных горельефов. В новостях сообщили, что «двое истинных петербуржцев» (предприниматель и реставратор) перекупили ее у какого-то подозрительного субъекта возле пункта скупки цветных металлов и даже своими силами отреставрировали. Теперь говорят о возможности переноса памятника на прежнее место. Ну уж это, думаю, вряд ли… Впрочем, ничему не удивлюсь. Поживем – увидим.

Пирогов на месте мертвецкой

Каждое утро со стороны заднего двора доносился лай собак. Там, за кирпичной стеной – Военно-медицинская академия, в прошлом Обуховская больница. Собаки лаяли до начала девяностых, потом опыты над ними, по-видимому, прекратились (все в нашем доме считали, что собаки подопытные) – теперь на заднем дворе всегда тихо. По той кирпичной стене в тридцать третьем году вместе с другими трудновоспитуемыми полюбил залезать на крыши подсобных строений мой будущий отец, местом тайных собраний был определен чердак с сеном, и, согласно легенде, как-то раз госпитальный конюх носился по крышам с кнутом, пытаясь поймать хотя бы одного пришельца. В дом, в котором я живу, мой дед вместе с семьей переехал еще в тридцать втором, так что эти места овеяны семейными преданиями. А недавно встретил я у нас во дворе знакомого поэта N., лет пятнадцать назад вернувшегося из Америки. Он, оказывается, устроился здесь чернорабочим. На нем была роба, он куда-то тащил мешок со строительным мусором. В проходном дворе у него есть каптерка, и примыкает она все к той же стене, из-за которой когда-то слышался собачий лай. А напротив стены, в доме по другую сторону узкого прохода разместилась пекарня, где уже несколько лет пекут пирожные и торты. Ни поэт из каптерки, ни кулинары в фартуках даже не догадываются, по соседству с чем они работают. Сразу за стеной, в пяти метрах от них – не просто госпиталь (что госпиталь, это известно всем) – сразу за стеной морг.
К теме морга причастен установленный в глубине больничного сада памятник Н. И. Пирогову. С виду обычный, а на самом деле – необыкновенный памятник.
Да и сам Пирогов был человеком необыкновенным.
О том и речь.
О памятнике великому Пирогову.
На мой взгляд, это один из лучших памятников в Санкт-Петербурге. Он прост, лаконичен. Серый гранит здесь одинаково хорош и для пьедестала, и для самого бюста. Не знаю, замечал ли скульптор Крестовский, что его Пирогов чем-то похож на Ленина. Тела обоих, как известно, мумифицированы, но вряд ли сходство навеяно этим, – несомненно, и в характерах живых было много общего. Эту общность выдают памятники – взглядом, напряжением лиц, печатью бескомпромиссности и одержимости.
Нет в городе другого памятника, который был бы так прочно связан с местом, где он стоит. Речь вовсе не о том, что стоит он на территории Обуховской больницы (ныне это часть Военно-медицинской академии, куда, кстати, посторонним вход запрещен); речь не о клинике в целом, а о крохотном клочке земли, памятником обозначенном.
На тыльной стороне постамента очень интересная и… как бы это сказать… специальная надпись. Настолько специальная, что в прежних популярных изданиях, посвященных городским достопримечательностям, ее, если и приводили, то с намеренными искажениями. Например, согласно изданному в 1979 году справочнику «Памятники и мемориальные доски Ленинграда» эта надпись должна была бы выглядеть так: «Здесь он создавал свой атлас топографической анатомии». Надо полагать, местоимение «он» обязано отвечать имени собственному «Пирогов», выбитому на лицевой стороне постамента, но такой логики мог придерживаться лишь редактор справочника, – в реальности так безлично на пьедесталах не выражаются. Для того, чтобы узнать истинный текст, надо проникнуть на территорию Военно-медицинской академии, найти в госпитальном саду сам памятник и, не обращая внимания на расположение препятствующей тому скамейки, обойти его сзади, смело ступив на газон. Надпись мало того, что сильно потускнела и едва различима, она в принципе никогда не была видна с дорожки; похоже, выполнена она вовсе не для того, чтобы на нее смотрели. Скажем прямо: сделана она так, чтобы ее не видели. Это без преувеличения секретная надпись – о ней даже не знают те, кто работает здесь десятилетиями и каждый день по долгу службы проходит мимо гранитного Пирогова (я со многими разговаривал). Вот она – в точности:
Здесь стояла покойницкая, где Н. И. Пирогов на распилах замороженных трупов создавал свой атлас топографической анатомии. 
Емко и содержательно.
Памятник был установлен в 1932 году по инициативе выдающегося хирурга И. И. Грекова; скорее всего он и был автором надписи. Пренебреги профессор Греков выражением «на распилах замороженных трупов», и обошлось бы без переноса слов (архитектор Руднев наверняка так и советовал поступить) – нет, умалять точность высказывания ради формы строки знаменитый врач позволить не мог. Думаю, что если бы площадь скрытой от посторонних глаз тыльной грани пьедестала позволяла разместить большее число букв, нам бы явлено было полное, развернутое название этого научного труда, причем на латыни   – ибо в четырех томах атласа нет ни одного русского слова, а отдельный семисотстраничный том описаний – сплошная латынь уже без всяких картинок. На протяжении ста лет название пироговского труда переводили примерно так: «Топографическая анатомия, иллюстрированная проведенными в трех направлениях распилами через замороженные человеческие трупы». Сейчас переводят как бы корректнее, заменяя «человеческие трупы» на «человеческое тело», но на постаменте увековечена та откровенная прямота, с которой корифеи анатомии без ложной деликатности относились к реальности.
Мне приходилось листать этот атлас. Я не медик. Сильное впечатление, честно скажу. Гигантского размера книги содержат порядка тысячи изображений в натуральную величину этих самых распилов. В трех направлениях. Некоторые (например, продольные) не поместились на плотном листе размером с полосу нынешних «Известий», и тогда использовался лист еще большего формата, складываемый под формат книги. Всего было отпечатано триста экземпляров атласа – крайне дорогостоящее издание финансировалось правительством. На экземпляре, хранящемся в РНБ, как теперь называют родную Публичку, экслибрис Императорской Эрмитажной иностранной библиотеки с указанием номера шкапа и полки. Нет сомнений, что тот же экземпляр первого тома, который я с трудом сумел разместить на столе, листал император Николай Павлович, лично дозволивший сей проект; представляю выражение его лица и пытаюсь мысленно соотнести со своим – любопытство… изумление… тихий ужас?..
Впечатление еще сильнее, когда знаешь обстоятельства появления атласа. В двух словах они таковы.
Однажды Николай Иванович Пирогов, прогуливаясь по Сенному рынку, увидел, как мясник расправляется с промерзшей свиной тушей. Была зима. Николая Ивановича осенило; некоторые биографы, впрочем, полагают, что оригинальная идея пришла Пирогову после долгих и долгих раздумий. Как бы там ни было, до сих пор анатомы резали теплые трупы (в том смысле теплые, в каком вообще допустимо говорить о теплоте мертвого тела). А с «разгерметизацией» тела под инструментом анатома, внутренности приобретали ложное положение, так что о взаимном расположении всевозможных органов хирурги до Пирогова судили довольно неточно. Надо пилить замороженных, решил Пирогов. И он приступил к делу. В Обуховской больнице для бедных в день умирало два-три человека. Посреди больничного сада находилась небольшая деревянная покойницкая, та самая; зимой в ней коченели трупы. Молодому профессору из Дерпта Николаю Пирогову, однажды поразившему медицинский Петербург, как гром среди ясного неба, уже случалось читать в одной из двух тесных комнат этого скорбного заведения лекции по анатомии – его шестинедельный курс на немецком прослушали тогдашние петербургские знаменитости, включая лейб-медика Арендта. Теперь Пирогов работал без лишних свидетелей. Пилил. По нескольку часов в день, иногда оставаясь на ночь. При свечах. (Зимой в Петербурге и днем темно.) В лютый мороз. Опасаясь одного: как бы не согрелся свежий распил до того, как на него будет положено стекло в мелкую клеточку и снят рисунок. Чем сильнее был мороз, тем лучше получалось у Пирогова. Распилов он осуществил многие и многие тысячи – в атлас попало лишь избранное. «Ледяной анатомией» называл это дело сам Пирогов. А еще он говорил о «ледяной скульптуре» – это когда твердеющей массой заливались полости, образованные в промерзлых трупах путем вырубания с помощью долота и молотка тех или иных органов. Не в теплой Германии и не в солнечной Италии, но только у нас в России могла прийти «счастливая мысль воспользоваться морозом», как это изящно сформулировал академик К. М. Бэр,   осуществляя разбор фундаментального пироговского труда при выдвижении его на Демидовскую премию. Этот атлас ошеломил мир медицины. Пирогов много сделал хорошего – изобрел гипсовую повязку, впервые применил наркоз в полевых условиях, осуществил множество операций, написал кучу трудов, спас ногу Гарибальди, но именно «ледяная медицина», как утверждали его ученики, обессмертила имя Пирогова. Такой парадокс: обессмертило то, чему материалом послужили покойники.
Впрочем, одно обстоятельство расстроило придирчивого рецензента. «Некоторые изображения, – докладывал академик К. М. Бэр, – сняты с таких субъектов, которые были доведены до совершенного изнурения продолжительною болезнью, а может быть даже и искусством. Конечно, госпитали доставляют больше изнуренных, нежели не изнуренных трупов, – последние, очевидно, и вовсе не доставляются, – все же нельзя не пожалеть, что при работе, на которую потрачено так много времени, такие необыкновенные силы и средства, не были совершенно удалены, по крайней мере изнуренные». 
Что делать, Пирогов работал с тем материалом, который у него был.
Справедливости ради надо сказать, что основные распилы Пирогов осуществил на Выборгской стороне – в Медико-хирургической академии. Там к его услугам была огромная дискообразная пила для ценных древесных пород. В покойницкой Обуховской больницы все было скромнее. Но именно это место пожелал увековечить И. И. Греков, а уж он-то знал, что к чему.

Так оно и есть: судя по «секретной» надписи, памятник Пирогову – не просто памятник Пирогову (вообще Пирогову), но Пирогову, с фанатической одержимостью совершающему титанический труд прямо здесь, а не где-нибудь там, – это памятник невероятному, почти безумному, на наш профанский взгляд, подвигу, совершенному на этом историческом месте, когда-то занятом убогой деревянной мертвецкой. По сути, это и есть памятник той мертвецкой, единственный в своем роде памятник моргу.
В 1886 году, уже после смерти Пирогова, вышло в свет описание Обуховской больницы, очень дотошное.   Среди прочего приводился план местности, сведения обо всех постройках и сооружениях помещались в особых таблицах. Новая каменная покойницкая, воздвигнутая уже после Пирогова, узнаем, совмещена с часовней; на втором этаже четыре мраморных стола, о которых великий анатом здесь даже мечтать не мог. Старая деревянная покойницкая еще не срыта, используется редко, лишь для чрезвычайных нужд – туда теперь сносят трупы заразных. Сведения о ней скудны, но кое-что из таблиц можем извлечь. Например, общие размеры помещений. Переводя квадратные сажени в квадратные метры, получаем последних 67 – это на две комнаты и коридор. Число окон – 1, мертвым света не надо. Печей нет (но этот факт Пирогова, как уже знаем, не огорчал). В таких вот условиях он и работал по десять часов в день.
Автор описания с говорящей фамилией Угрюмов критикует местоположение покойницких – и старой, и новой. Надлежит им быть где-нибудь сбоку, а не посреди сада, по которому гуляют больные. В наши дни оплошность исправлена – никаких покойницких в саду нет. Морг задвинут далеко, на северо-западную периферию клиники – к стене, за которой начинается наш проходной двор. Чтобы гранитный Пирогов смотрел на морг, Пирогова надо развернуть на сто восемьдесят градусов. Но тогда откроется свету «секретная» надпись.
А так тоже нельзя.
Май 2007

Гоголь незримый

Вообще-то здесь уже был один памятник – великому князю Николаю Николаевичу. Конную фигуру установили перед Первой мировой, а снесли сразу после революции. Пять лет – это для монумента, как один миг.
А вот для закладного камня, обещающего воздвижение памятника в скором времени, пятьдесят лет – это уже целая вечность.
Именно столько простоял здесь, в скверике на Манежной площади, неприметный гранитный знак, по форме похожий на те, что устанавливают на могилах. Надпись гласила:
Здесь будет сооружен
ПАМЯТНИК
великому русскому писателю
Николаю Васильевичу
ГОГОЛЮ
1852–1952
И ниже сообщалось:
Заложен 4 марта 1952.
Четвертого марта ста годами раньше Гоголь, как известно, скончался. А через год и один день после закладки памятника умер Сталин. Поживи Сталин подольше, был бы здесь бронзовый Гоголь, потому что при Сталине неопределенностей и недосказанностей не любили. Закладывали памятник, как следует из источников, очень торжественно, с речами и украинским хороводом, демонстрируя недвусмысленную серьезность намерений. Но Сталин, которого в обязательном порядке цитировали на митинге, умер, началась другая эпоха, и о закладном камне забыли. А он продолжал быть.
С годами надпись почти стерлась, но к началу восьмидесятых, когда я для себя открыл этот объект, была еще удобочитаемой. Кроме закладного камня в скверике находились еще какие-то бессмысленные гранитные тумбы (они и сейчас там – не фрагменты ли постамента от великого князя?), так что камень-анонс не выделялся, никто на него не обращал внимания. Словно его и не было. Меня же, помню, так поразили эти стершиеся слова, а еще более цифры, особенно дата закладки, что я тут же списал текст в блокнот и немедленно отправил сюда, на Манежную, своего персонажа, – как раз тогда я начинал сочинительствовать. Герой «Тяжелых вещей» («записок и вариаций») в задумчивости сворачивает с Малой Садовой: «А вот и памятник Гоголю, вернее, отсутствие памятника, – только с Гоголем приключится такое!» Тут моему герою и приходит в голову оригинальная мысль о вроде бы неосуществленном памятнике: «А может, он действительно сооружен на этом богохранимом месте, да мы только не видим его, и сидит недоступный зрению Николай Васильевич на гранитном пьедестале, как в кресле на том единственном дагерротипе, наблюдает устало за происходящим. Незримо присутствующий… Это ж лучший монумент Гоголю!»
Я и сейчас полагаю, что это был лучший из всех возможных памятников Гоголю. Как бы тайный, не явный. Но – настоящий. Не каприз ума, не метафора, не умническая производная от слова «незримый», но объективно памятник Гоголю – в самом прямом, отнюдь не фигуральном смысле. Действительно, по мере того, как время уничтожало надпись на граните, закладной камень переставал быть обещанием памятника, а следовательно, он сам обращался в обещанное, – ничего ж другого «здесь», на этом месте, не появлялось. Логично? По-моему, да.
Все, с кем я делился своим открытием, со мной соглашались, и, помню, одно время у нас даже появился как бы своеобразный клуб чтивших памятник незримо присутствующему Гоголю. Визуализации образа мы не хотели и, надо заметить, довольно спокойно отнеслись к появлению в другом скверике, примыкающем к Манежной площади, бронзового Тургенева. Хотя в августе 2001-го, кажется, все недоумевали: зачем здесь Тургенев? Почему Тургенев? Да потому и Тургенев, что был обещан Гоголь.
Объясняю. Смысл Тургенева напротив Дома радио, не в том, что это Тургенев. А в том, что это не Гоголь. Точнее, не-Гоголь. Демонстративно не-Гоголь. Демонстративное появление бронзового не-Гоголя вблизи места, на котором годами ожидали увидеть Гоголя – это сигнал к тому, что истинный памятник Гоголю принадлежит иной реальности, отличной от той, которую не-Гоголь-Тургенев способен утяжелять всей своей избыточной массой. Сигнал к тому, что Гоголь где-то рядом и что он невидим.
В девяностые годы, когда вновь заговорили о памятнике Гоголю на Манежной, вспомнили и о «закладном камне» (заключаем выражение в кавычки, потому что истинное значение пьедестала нам уже было хорошо известно), объект стали упоминать в газетах, естественно, как курьез. Распознать же в нем видимый элемент по большей части незримого монумента никто из пишущих так и не сумел.
Для Гоголя, пускай и незримого, это, думаю, было нелегкое время. Похоже, в метапространстве Манежной площади шли распри. Только их отголосками можно было объяснить казусы нашего предметного мира: стоило чему-нибудь гранитному появиться на площади, как с ним сразу же приключалась какая-нибудь чертовщина. Например, осенью девяносто девятого на другой стороне Манежной внезапно возник еще один закладной камень – памятника И. И. Шувалову, основателю Академии художеств. Когда я, идучи по Малой Садовой, перед выходом на площадь наткнулся на него и прочитал: «Здесь будет установлен памятник…» – сразу же забеспокоился о Гоголе, но, подумав, сказал себе: дудки!.. ничего здесь установлено не будет! И как в воду глядел: скоро камень пропал, а памятник Шувалову, работы аж самого Церетели, появился не здесь, а далеко отсюда – за Невой, на Васильевском острове, во дворе Академии художеств.
Гоголю памятник тоже образовался – на Малой Конюшенной. Случилось такое в 1997 году, еще до Шувалова. Сразу было объявлено, что это и есть тот самый памятник Гоголю, который так долго ждали на Манежной площади. Но почему? То, что стоит на Малой Конюшенной – то и стоит на Малой Конюшенной, а то, что было обещано «здесь», на Манежной площади, здесь и должно находиться – исключительно на Манежной. Каким бы ни был долгожданным тот, кого дождались на Малой Конюшенной, и как бы он охотно ни бросался в глаза, Гоголь незримый оставался там, где и был.
Пьедестал для незримого, торжественно воздвигнутый к столетию со дня смерти писателя как обычный закладной камень, простоял на этом месте полста лет, что превышает земной срок Гоголя. В начале нового тысячелетия, не выдержав благоустройства сквера, тайный памятник в своей видимой части исчез. Исчез ли Гоголь незримый? Ведь место, обозначенное словом «здесь», здесь и осталось. И теперь на этом месте фонтан. Правда, как и все петербургские фонтаны, большее время года он не действует, деревянный настил закрывает трубу, уходящую куда-то под землю. Трудно поверить, что это и есть новый памятник Гоголю (или тот же – преображенный?). Между тем, что же может быть еще на этом месте как не памятник Гоголю? Только он.
Ныне это – место молодежной тусовки. На деревянной крышке изображены мелом забавные картинки в примитивистском духе. Не берусь интерпретировать идею фонтана. Возможно, он себя еще как-то покажет. Ведь все, что случалось на этом месте, было отмечено каким-то особым значением.
Итальянец Пьетро Каноника, воплотивший в бронзе великого князя Николая Николаевича молодцевато сидящим на стройном орловском рысаке, думал, что этот памятник на века. Снесли практически сразу, но вот постамент продолжал стоять годы и годы. В начале тридцатых замышляли на нем установить (уже без коня) вождя немецких коммунистов Карла Либкнехта. Не срослось. Гоголь, мягко говоря, не любил Германию, немцев терпеть не мог. А вот итальянцев он любил и Италию боготворил. И даже хотел написать повесть «Рим». Говорят, в Риме в музее скульптора Пьетро Каноники хранится авторская модель уничтоженного памятника великому князю Николаю Николаевичу, правда, всего лишь гипсовая. А что касается нашего фонтана, летом все-таки из-под земли на этом удивительном месте бьющего, его окружают сегодня представленные своими головами итальянские зодчие, или, как сказано на мемориальной плите, «великие петербургские архитекторы итальянского происхождения». Они внимательно глядят на фонтан. Отчего-то в чертах их бронзовых лиц проступает что-то до боли знакомое, непоправимо гоголевское. Оставим в стороне Растрелли и Ринальди. Посмотрим на Росси и Кваренги. Росси – вылитый Хлестаков (каким себя Хлестаков, должно быть, представлял в минуты вдохновения), Кваренги – вылитый городничий! Хоть обоих снимай с колонн-пьедесталов и неси в театральный музей при Александринке!..

Как-то это все странно, я вам доложу.
Кстати. Известно ли вам, господа, что Манежная площадь своим возникновением была обязана Персии? Строительство в этих тогда необжитых местах начиналось ввиду того, что персидский шах прислал Анне Иоанновне слонов, – они и были поселены поблизости вместе со своими погонщиками.
По идее, здесь должны были доминировать не итальянские мотивы, а персидские.
Но Гоголь!.. Он очень любил Италию.
Апрель 2007
P. S. (Сентябрь 2008)
Этот очерк уже был опубликован, когда в ноябре 2007-го в Музее городской скульптуры открылась выставка нереализованных проектов петербургских памятников. Среди прочих демонстрировались и проекты памятника Гоголю на Манежной площади. Оказывается, лучшим в свое время был признан проект скульптора В. П. Бублева, его-то и рекомендовали к установке, но увы, увы!.. Это покажется невероятным, но мой персонаж начала восьмидесятых, о котором шла речь выше, тогда почти угадал облик «незримого»: неосуществленный памятник, как выясняется, действительно должен был соответствовать характеристике «на гранитном пьедестале, как в кресле на том единственном дагерротипе». Ну разве что Гоголь, по замыслу скульптора, левой рукой в нереализованном проекте не хотел опираться на трость (как на том классическом изображении), а придерживал эту трость у согнутого колена. Дивясь задним числом на экстрасенсорные способности своего давнего персонажа, я не перестаю удивляться окончательному оформлению Манежной площади. Опять же Тургенев!.. Он, Тургенев, который не-Гоголь, на неосуществленного Гоголя даже больше похож, чем тот, оставшийся в проекте, походил на Гоголя с исторического дагерротипа!.. Сходство у реализовавшегося Тургенева и проектного Гоголя очевидно по хотя бы формальным признакам: оба сидят и оба опираются рукой на трость. Тургенев ли это? И насколько Тургенев-не-Гоголь, в самом деле, не-Гоголь?.. Можно задать десяток подобных вопросов, но лучше закрыть тему. Человеческих мозгов не хватит разобраться с проблемой.

Редька?.. Тыква?.. Каша?

Старо-Манежный сквер сочли пригодным для памятника Тургеневу главным образом по той причине, что рядом, на Малой Садовой, в демидовской гостинице (для заезжих артистов) будущий классик познакомился с Полиной Виардо. Но по той же логике здесь можно было бы установить памятник не Тургеневу, а самой Виардо. Более того, если уж быть последовательным до конца, надо признать, что памятник Полине Виардо здесь был бы гораздо уместнее.
Действительно, суперэлитный дом в качестве фона не лучшее место для (почему-то) пожилого Тургенева, а вот для памятника молодой Виардо он бы мог подойти вполне. Двадцатидвухлетняя, она купалась в лучах всеевропейской славы, он был старше ее на три года и покамест слыл не очень успешным поэтом. Француженка, дочь испанца, воплотись она в бронзе, Полина Виардо непременно украсила бы чопорно-гламуристую мужскую компанию, представленную итальянскими архитекторами, чьи бюсты установлены тут же на Манежной площади… А то, что Тургенев посещал Александринский театр, не столь далеко отсюда расположенный, это опять же не сильный аргумент в пользу памятника Тургеневу, – мог ли влюбленный поэт куда-нибудь стремиться с большим рвением, чем на «Севильского цирюльника» – рукоплескать Виардо, исполнявшей партию Розины? Спросили бы тогда Тургенева, кому установить памятник в Петербурге, ему или его возлюбленной, он бы, несомненно, ответил, ей. Мы можем, что угодно думать об этих узах, но лучший памятник Тургеневу – это памятник Виардо. По крайней мере, здесь, на этом месте…
Жизнь так сложилась, что Виардо имела трех дочерей и сына, да еще принимала участие в воспитании дочки Тургенева от белошвейки Авдотьи Ермолаевны. Но и здесь «память места» могла б подсказать преемственность: раньше в этом скверике была установлена скульптурная композиция, посвященная материнству – цементная мать и два резвящихся счастливых младенца.
Я знал эту скульптурную семью в печальную пору ее разрушения. И без того безносое лицо матери было обезображено крупнозернистыми выщербинами, а недостающие конечности детишек выразительно обозначались оголенной арматурой. Время переориентировало направление художественного высказывания – то, что раньше мыслилось социалистическим реализмом, стало восприниматься как мрачный сюр. Не о радостях материнства и не о счастливом детстве предоставлялось думать, сидя на скамейке и попивая пиво (обычное занятие посетителей скверика), а о бренности бытия, о дыхании смерти.
Посмертная маска Тургенева была использована в работе над памятником. Когда открывали монумент, это обстоятельство отмечалось во всех репортажных выступлениях, – надо полагать, фактор маски воспринимался как залог подлинности, натуральности сходства с живым (по сути, мертвым) Тургеневым. Сходство есть. По сравнению с маской лицо памятника несколько оживлено (изображение маски можно легко найти в Интернете) – чересчур впалые щеки выровнены, выпрямлена спинка носа, внезапно обнаружившего по истечении жизни округлую горбатость. При том осталось общим главное – собственно выражение лица, запечатлевающее, если не смертную муку, то, во всяком случае, что-то нездешнее, потустороннее. Хочется сказать, что лицо Тургенева-памятника – это та же посмертная маска, только открывшая глаза.
Маску снимают через несколько часов после смерти. Можно предположить, что «живое» лицо памятника, зеркально отражает смерть, до которой остаются те же часы (вовсе не обязанную соответствовать исторической, «правильной» смерти Тургенева-человека).
Правой рукой Тургенев опирается на трость. Если он не изображает из себя самодержца со скипетром, эта позиция означает только одно: готовность встать. Зачем? Вопрос непростой. И выражением лица, и уверенным обретением точки опоры бронзовый Тургенев выдает готовность совершить что-то чрезвычайно важное, возможно, еще неясное ему самому. По большому счету это готовность номер один.
Но к чему готов Тургенев? Что за «момент истины» переживет он сейчас?
По ликвидации ларька на Итальянской улице пиво в Старо-Манежном сквере больше не пьют, но к услугам потребителей блинов (киоск рядом) всегда три скамейки австралийского производства (это один из самых ранних иностранных даров к 300-летию Санкт-Петербурга – говорят, изготовили скамейки незрячие мастера из города Мельбурна). Едоки блинов со смешанными чувствами рассматривают Тургенева. Что-то их в нем как будто тревожит.
Приглядимся к одежде и мы. Сюртук застегнут на одну пуговицу. На первый взгляд может показаться, что мы застаем Тургенева в том же плачевном состоянии, в каком нашел его в парижской глухомани А. Ф. Кони, когда на летнем пальто состарившегося писателя он обнаружил недостаток пуговиц. Нет, присмотревшись, мы разглядим три пуговицы на сюртуке – судя по количеству петелек, это полный комплект. Но все равно как-то странно сидит сюртук на Тургеневе – словно Тургенев застегнулся не на ту пуговицу. Да и верно, проще поверить, что он застегнулся не на ту пуговицу, чем в то, что мы обнаруживаем, внимательно приглядевшись. Одна пола сюртука значительно – значительно! – длиннее другой! Когда Тургенев сидит, это, в общем-то, незаметно (но не для нас!), однако стоит ему встать, и все увидят совершенно дикий фасон его одежды. Щегольской галстук-бант лишь усилит впечатление маскарада!
Иван Сергеевич Тургенев иногда позволял себе эпатаж.
И здесь для нас более ценно свидетельство другого мемуариста – графа Соллогуба. 
Гламурный антураж памятника заставляет вспомнить об одном удивительном эпизоде из жизни Тургенева. Речь идет о «лондонском сумасбродстве», известном нам по воспоминаниям графа Владимира Соллогуба, записавшего устный рассказ самого Ивана Сергеевича. Как-то раз писателю довелось посетить, сказали бы сейчас, сверхэлитный лондонский клуб («высокотонный» – вслед за Тургеневым повторяет мемуарист). Неестественность обстановки потрясла Тургенева: «Уже с передней меня обдало холодом подавляющей торжественности этого дома». Мало того, что Тургенев был принужден явиться в белом галстуке, – «иначе нас бы не впустили» (вероятно, как и памятник без галстука не впустили бы в этот сквер), – он был еще изумлен и напуган «священнодействием» дворецких, «гораздо более… походивших на членов палаты лордов». Подавая бараньи котлеты, они с необыкновенной торжественностью объявляли: «First cotlett», «second cotlett», «third cotlett». «Я чувствовал, что у меня по спине начинают ходить мурашки…» Тургенева обуяло, по его словам, «какое-то исступление». «Мочи моей нет!.. душит меня здесь, душит!.. Я должен себя русскими словами успокоить!» Вот они, эти слова, которые он, ударив кулаком по столу, «принялся, как сумасшедший, кричать»: «Редька! Тыква! Кобыла! Репа! Баба! Каша! Каша!» – спустя годы, тургеневские выкрики станут предметом дотошного лингвистического анализа Романа Якобсона.   Знаменитый языковед и семиотик отнесся с неподдельной серьезностью к тургеневскому эксцессу.
Памятникам не безразлично, на что они смотрят. Тургенев, опирающийся на трость, глядит на киоск, в котором продают блины. Этот киоск не просто «элемент контекста». Тот факт, что киоск был установлен практически одновременно с памятником, убеждает нас в одном: оба они, киоск и памятник, представляют своего рода ансамбль. Стоит приглядеться к блинному репертуару. Несколько лет его украшением был «блин с маком по-колумбийски» (изготовление прекращено в 2006-м), большую долгопродажность демонстрируют блины «греческий» и так называемый «e-mail с грибами в сливках». Справедливости ради надо сказать, что здесь продаются и обычные блины, но, пожалуй, именно этот недоступный пониманию Тургенева «e-mail с грибами в сливках», может, и есть та последняя капля, переполняющая чашу терпения невольного заложника гламура. Известно: памятники безъязыки. Но, восстав, бронзовый Тургенев способен огорошить всех видом своего кривобокого, почти клоунского костюма, словно застегнутого не на ту пуговицу, и это было бы равносильно тому, если бы он – «в исступлении» (как тогда) – прокричал русское слово:
– Блин!
Март 2007

Незрячая с книгой

Среди блочных строений хрущевской поры, чуть в стороне от проспекта, названного именем одного из двадцати шести бакинских комиссаров, эта скульптурная композиция с колонной коринфского ордера выглядела бы неуместно, если бы не вывеска на здании рядом – «Специальная (коррекционная) школа-интернат № 1 имени К. К. Грота». Ему и памятник – Константину Карловичу Гроту, основателю Попечительства о слепых и первому председателю его совета.
На проспект Шаумяна школа-интернат для слепых и слабовидящих переехала в начале шестидесятых, а вместе с ней и памятник. До того и школа и памятник находились на Аптекарском острове – на улице Профессора Попова, в прошлом Песочной. Размещалась школа-интернат в историческом здании Александро-Мариинского училища для слепых, основанного Гротом. Большой кирпичный дом (№ 37) стоит до сих пор. Когда-то он строился с учетом немецкого опыта и был максимально приспособлен к нуждам слепых. Но сегодня к судьбам незрячих здание отношения не имеет; о его прежнем назначении напоминают лишь чудом сохранившиеся перила на лестнице – дополнительные, вдоль стен.
«Государственный деятель, филантроп и гражданин» – так назвал Грота один из выступавших на открытии памятника. Был октябрь неспокойного 1906-го. Губернаторствовал бы тогда Грот где-нибудь, как когда-то в Самаре, возможно, и в него бы бросили бомбу. В Самаре между тем до сих пор вспоминают Грота добрым словом – городской публичной библиотеке, достаточно сказать, он подарил свое уникальное собрание книг. В Петербурге был на высоких постах, входил в Государственный совет. Где бы он ни служил, всюду занимался делами что ни на есть реальными – например, разработкой акцизной и тюремной реформ… В возрасте, который называют преклонным, целиком отдался идее помощи слепым. С присущей ему неугомонностью, ездил в Германию изучать опыт организации школ для слепых – ничего подобного в России не было…
Училище на Песочной – само по себе памятник Гроту. Что касается памятника в прямом смысле, к его появлению причастны многие. Сначала была некоторая сумма, остававшаяся после приобретения венка на могилу, к ней стали прибавляться пожертвования, в том числе и от семей благодарных выпускников училища, – шел сбор по подписке. Марк Матвеевич Антокольский, сочувствовавший делу Грота, существенно сократил первоначальную смету за счет вознаграждения своего труда. Он был европейской знаменитостью. Живя в Париже, согласился взяться за работу на двух условиях: во-первых, от него не должны требовать предварительного эскиза, и, во-вторых, обойтись без комиссии, «которая бы следила за подробностями работы». Это нашли разумным. Всю работу предполагалось выполнить во Франции. Так бы оно и было, если бы в 1902 году Антокольский не умер от болезни легких. Что он успел, так это создать фигуру незрячей девочки с книгой на коленях. Изготовление бюста самого Грота вдова художника поручила одной из парижских мастерских – ученикам Антокольского. С гранитными частями монумента приключилась своя история. «Совет Попечительства, – читаем в отчете, – счел возможным освободить наследников М. М. Антокольского от забот о гранитных частях, удержал стоимость их по заявленным сметам из той суммы, которая причиталась к выдаче за памятник». К такому решению подвигли заказчика хорошие рекомендации от владельца каменотесной фабрики в городе Житомире С. Олешкевича, чьим предложением и было решено воспользоваться. Работа в Житомире стоила значительно дешевле, чем в Париже и, к слову сказать, в Петербурге.
В Житомире, однако, все пошло не так гладко – долго искали монолит, а потом начались забастовки. Зимой 1905-го отправить гранитные части в Петербург не удалось. Предприятие, вообще говоря, оказалось не таким дешевым. Но – дело богоугодное, сам министр финансов вмешался, статс-секретарь В. Н. Коковцев, лично распорядившийся о бесплатном провозе гранитных частей памятника от Житомира до Петербурга.
Гражданские инженеры В. А. Лучинский и В. А. Шевелев руководили сборкой и установкой памятника. Консультациями по этой части помогал знаменитый академик А. М. Опекушин. Другой академик, архитектор В. П. Цейдлер, планировал местность.
«Особое содейство» этих достойных людей отмечалось на «Чрезвычайном Общем Собрании членов Попечительства по поводу исполнившегося двадцатипятилетия Попечительства Императрицы Марии Александровны о слепых».   В ознаменование этой даты и был открыт памятник. Проходило собрание в здании того самого училища, первого из числа созданных при жизни Грота.
Журнал «Слепец», публикуя отчет о событии, несколько страниц отдал поздравительным телеграммам. Среди прочего напечатано стихотворение «Памяти Константина Карловича Грота», завершающееся такими словами:
В грядущем твой высокий трудМильоном уст благословится,И под щитом твоим укрытьсяСтрадальцы многие придут.Подпись: «Слепец Шилов, бывший воспитанник Костромского училища слепых».
А еще нам надо назвать имя другой воспитанницы училища для слепых – Елены Супсе. Это она позировала Антокольскому в Париже. Так что прислонилась к холодной колонне не абстрактная девочка, а Елена Супсе – это ее образ.
А еще нам надо назвать Константина Дмитриевича Ушинского, педагога. Это его книга лежит у нее на коленях: «Детский мир» – книга для первоначального чтения.
А еще надо назвать Александра Ильича Скребицкого, историка, автора фундаментального четырехтомного труда о крестьянской реформе и врача-окулиста. Попечительство о слепых Грот создавал вместе с ним. Книга Ушинского, что на коленях у девочки, – это не просто одно из бесчисленных изданий «Детского мира», это первая русская книга для незрячих, вышедшая в феврале 1882 года тиражом триста экземпляров. И была она издана благодаря энергии, воле, не сказать, одержимости Скребицкого. Разработка шрифта, расходы на издание, решение множества технических задач – все это он брал на себя. Позже Скребицкий станет приверженцем Брайля, но тогда Экспедиции заготовительных государственных бумаг, выпустившей книгу в свет (как только не обыгрывалась эта оппозиция тьмы и света!..), пришлось изобретать особую бумагу, пригодную для рельефного шрифта.
Шрифт Скребицкого изготавливали в Вене, а в Париже, спустя двадцать лет, Антокольский с невероятной дотошностью воспроизводил истинные формы страниц, на которых незрячая девочка в его мастерской открыла книгу. Можно подойти к памятнику и посмотреть, что читает слепая, касаясь пальцами правой руки рельефных букв книги. Это 95-я страница – выпуклые буквы отчетливо видны. Буквы на 94-й, что слева, тоже видны, но они вдавлены и даны в зеркальном отражении, эта страница не для чтения, это всего лишь обратная сторона «читабельной», закрытой от нас 93-й.
Первая фраза на 95-й имеет начало на предыдущей странице, там, если перевести с зеркального:
МНОГО, ОЧЕНЬ МНОГО
…и далее на 95-й уже:
ЗНАЕТЪ И УМЕЕТ ДЕЛАТЬ КРЕСТЬЯНИНЪ И ЕГО НИКАКЪ НЕЛЬЗЯ НАЗВАТЬ НЕВЕЖДОЮ, ХОТЯ БЫ ОНЪ И ЧИТАТЬ НЕ УМЕЛЪ. ВЫУЧИТЬСЯ ЧИТАТЬ И ВЫУЧИТЬСЯ МНОГИМЪ НАУКАМЪ ГОРАЗДО ЛЕГЧЕ, ЧЕМЪ УЧИТЬСЯ ВСЕМУ
– дальнейшее закрывают пальцы. Невероятный памятник. Это еще и памятник книге – абсолютно конкретной книге. В Петербурге немало как бы «читающих» памятников, но только здесь – читают по-настоящему.
О чем читаем, о том и думаем. Вот еще удивительная особенность этого памятника. Нам достоверно известно, о чем думает девочка со столь сосредоточенным лицом. Это еще и памятник определенной мысли.
Пожалуй, самый трогательный памятник в Петербурге. И хотя каламбурить здесь не совсем уместно, скажу, что он действительно провоцирует на тактильное восприятие – хочется потрогать. Памятник несомненно был выполнен с тем расчетом, чтобы его касались, и особенно – букв 95-й страницы. Для того не надо ни вставать на цыпочки, ни наклоняться.
Различая пальцами формы букв, я вспомнил, как в Гамбурге оказался на необычной интерактивной «экспозиции». Нам предлагалось почувствовать на себе, что такое мир незрячего. Выдав каждому по трости, нас запустили в абсолютно темное специально организованное пространство. Мы «шли по городу», переходили улицу, прислушиваясь к шуму машин; очутившись на рынке, старались сделать покупки, выбирая на ощупь фрукты и овощи… Заходили в дом, полный самых обычных предметов, переставших казаться знакомыми. Ощущения непередаваемые. Там умеют обращать внимание на чужие проблемы.
Это я к тому, что, касаясь бронзовых букв, отчетливо понимаешь, насколько для многих памятник «свой». Вот и маленький тайничок, в который уместилась пара монеток…
В год столетия училища на Песочной кто-то перед школой на Шаумяна пытался украсть фигуру девочки с книгой. Еще бы немного, и арматура была бы окончательно перепилена… Пришлось фигуру убрать, одно время бюст Константина Карловича пребывал в одиночестве. Каким-то специальным способом фигуру девочки потом приварили, говорят, навечно, – академику Опекушину такая инженерная задача и в дурном сне не могла бы присниться.
А в мае 2000-го украли бюст Грота. Через несколько дней он был обнаружен милицией. Разумеется, в скупке.
Сейчас памятник цел. Площадка благоустроена. Даже раскрашен бетонный забор со стороны интерната – с геометрическим разнообразием. Разноцветно. Нарядно. Хотя и не все видят.
Апрель 2008

Ленин затаившийся

Иногда памятникам бывает полезно не показываться на глаза людям, особенно если в силу исторических катаклизмов возникает в обществе против увековеченного лица устойчивое предубеждение. Вот такое нехорошее отношение к себе начал как-то у многих вызывать Ленин Владимир Ильич, и стало ленинским памятникам доставаться… Тут бы им и притаиться, переждать, спрятавшись, трудное время. А как это притаиться, если памятники Ленину, как правило, на виду? Да и вообще памятникам по жизни надлежит быть хорошо видимыми…
Одному определенно удалось. Один точно спрятался. Памятник Ленину в Ботаническом саду, установленный здесь в начале тридцатых. С книгой в руке – сидит Ильич и о чем-то мечтает. Сам из бетона отлит, и пьедестал тоже бетонный. Уж если бронзовому вождю, да еще с дорогим гранитным пьедесталом, суждено было исчезнуть из Юсуповского сада, то, казалось бы, этому в Ботаническом, по-простецки бетонному, и подавно подписать приговор ничего не стоило – даже без всяких ссылок на идеологию, по чисто формальной причине: срок, мол, истек, пора – материал временный, бетон есть бетон.
Нет, уцелел. Он в зелени спрятался. Из-за ограды его не увидишь. И даже не разглядишь со ступенек, ведущих в здание Ботанического института, рядом с которым он и воздвигнут.
Строго говоря, это не оригинальный памятник. Это клон. Но тем он и замечателен, что первый из серии клонов. Ибо оригинал приказал долго жить, а за гибелью оригинала его почетный статус как бы завещается последователю.
Под словом «оригинал» я имею в виду точно такой же бетонный памятник Ленину с книгой в руке, установленный чуть раньше, в 1932 году, на главной аллее парка Политехнического института. Вот тот был на виду.
Автор памятника Сергей Дмитриевич Меркуров – скульптор в свое время очень известный, очень влиятельный, очень, если можно применить к такой величине это слово, успешный. Дважды получал Сталинскую премию, и оба раза за памятники Сталину. Нет, уточним: первый раз, собственно, за два памятника – и Ленину, и Сталину, оба – из мрамора (Кремль, ВСХВ), а вот второй раз – уже за Сталина единолично – из кованой меди (Ереван). Высота ереванского вместе с пьедесталом была под пятьдесят метров! Меркуров и прославился как скульптор-монументалист. Знаменитые Ленин-колосс и Сталин-колосс – на берегах канала им. Москвы воздвигались трудом заключенных по проекту Меркурова. Модель, созданная Меркуровым, должна была служить прообразом восьмидесятиметровому Ленину на верхотуре так и не построенного Дворца Советов.
По сравнению с этими гигантами бетонный Ленин с книгой в руке просто пылинка. Высота Ленина в сидячем положении всего лишь два метра двадцать сантиметров. Плюс еще пьедестал около двух метров. Такой памятник действительно способен спрятаться, если рядом кусты и деревья. Но где ж их взять, если их нет?
Рядом с Лениным у Политехнического кустов и деревьев не было, это не Ботанический сад. Никто и не заметил, как Ленин пропал вместе с книгой. То ли дело в Ереване – там меркуровского Сталина низвергали с пьедестала с помощью нескольких танков!..
В середине тридцатых в Ленинграде возник еще один клон – все тот же Ильич, отлитый из бетона, с книгой в руке. Установили его в сквере на территории бывших боен за Обводным каналом. Чуть раньше на этой территории озаботились производством молочных продуктов. Нынешний «Петмол» – это там, кстати. А когда я учился в школе, нас в порядке трудового воспитания водили туда оказывать шефскую помощь молочному комбинату – мы укомплектовывали ящики пустыми бутылками из-под молока. Ленина я видел, но плохо помню. Впрочем, что тут помнить? Такой же, как в Ботаническом, только пьедестал пониже.
Достоверно известно, что он и сейчас там стоит (вернее, сидит, конечно).
Перед самой войной еще один клон был установлен на фабричной территории, которую сейчас, несколько упростив задачу, можно назвать «бывшей южной площадкой завода “Эскалатор”». Это 18-я линия Васильевского острова. Сегодня там находят пристанище множество фирм, есть даже мастерские по производству памятников (естественно, кладбищенских). Между заводскими корпусами не обошлось без небольшого скверика, – под тополем Ленин с книгой сидит, почти на земле (в смысле почти без пьедестала). Враг дорогу к нему не найдет, можно не беспокоиться.
А через два года после смерти Меркурова – в 1954 году, соответственно к тридцатой годовщине со дня смерти Ленина, сразу два клона были воздвигнуты по обе стороны проспекта Обуховской обороны: один – на главной аллее сада им. И. В. Бабушкина, а другой – на территории фабрики «Рабочий». Ну, «бабушкинов» в конечном итоге исчез, слишком мозолил глаза, а вот «рабочий», хотя и не в презентабельном виде, до сих пор держится. Насмотрелся этот бетонный Ильич на гримасы капитализма! Знаете, какой подарок был преподнесен памятнику на его пятидесятилетие (памятники, как и люди, чувствительны к своим юбилеям, только отмечают они их про себя, незаметно)? На пятидесятилетие памятника (2004) перед его глазами был устроен жестокий акт передела собственности. С пистолетами и бейсбольными битами. С выламываньем дверей. С вмешательством сил правопорядка. Пострадало девять человек. Если есть любопытствующие, отсылаю к прессе тех дней.
И все же, как бы действительность ни глумилась над ленинскими идеалами, памятник на фабрике до сих пор стоит – может, только бетон стал крошиться быстрее, потому что к фактору времени, несомненно, прибавился фактор стресса. А вот из общедоступного сада им. И. В. Бабушкина, где, казалось бы, памятнику с книгой сидеть и удобнее, и безопаснее, говорю, исчез памятник. Точно так же как пропал в новейшее время первозданный «политехнический» Ильич, повторенный в давние годы серией вышеперечисленных клонов.
И вот что важно. С пропажей из парка Политехнического института того первозданного Ленина с книгой в руке – по принципу старшинства и очередности – статус основного памятника перешел к Ленину с книгой в Ботанический сад. Это надо понять и запомнить.
Обобщая сказанное, попытаемся сформулировать правило для данного класса объектов. Оно простое: там, где режим пропускной и куда вход посторонним заказан, там бетонному Ленину с книгой в руке угроз практически нет, а где все на виду, там обязательно на крутом повороте истории Ленина с книгой снесет. И потом будет вспоминать публика: а был ли Ленин?
Вернемся в Ботанический сад, однако. Вход сюда хоть и платный, но абсолютно свободный. Следовательно, согласно нашему правилу, Ленина с книгой в руке здесь обязательно должны были списать. А он уцелел! Спрятался в зарослях – и уцелел! Вот кто по-настоящему жил тайной жизнью, да и сейчас продолжает!
Сталину не повезло. Он тоже здесь был, но по другую сторону от пути к зданию института. Вместе с Лениным составлял композицию. Демонтировали, когда решили восстановить ленинские нормы (во всем). А когда настало и для Ленина тревожное время, деревья и кусты уже подросли.
Когда-то очень давно (и очень недолго) перед Сталиным и Лениным било по одному фонтану. На невысокие бетонные стенки, окаймляющие фонтанные бассейны, можно и сейчас посмотреть. Сооруженное справа одно только и напоминает о прежнем сталинском местоблюстительстве, а сооруженное слева – ленинское – к самому Ленину уже никак не относится. Потому что Ленин с книгой в руке, хотя он и рядом, давно потерял интерес к архитектурным излишествам. Прячется от всего суетного за деревьями редких пород и разнообразным кустарником.
Хорошо ему здесь в тени высоких растений. Птички поют, пахнет свежескошенной травой. Место уютное – никто на тебя не смотрит, никому ты не нужен. На березе, что растет за спиной, сидит ворона. Ленин с книгой в руке здесь похож на ботаника. Дендрологическая ценность хвойных пород интересует его сейчас больше, чем государство и революция. Где еще можно увидеть такой чудесный экземпляр сосны Веймута (pinus strobus), очаровательные шишки лежат на земле. Ильич ими любуется. Лицо просветленное, взгляд добрый. Счастливый памятник, один из самых счастливых. Даже непамятник ему позавидует.
Да, о лице… Гипсовую маску с мертвого Ленина снимал, между прочим, скульптор Меркуров. К телу он успел одним из первых. Раньше многих и многих других.
Май 2007

Чкалов-на-трубе

Несколько лет назад внучатые племянницы Чкалова сфотографировались для журнала «Плейбой». Об этом я вспомнил, узнав из Сети о криминальной драме, оборвавшей жизнь одного пожилого скульптора, азербайджанца, когда-то работавшего в Ленинграде.
Окна его мастерской выходили на школьную спортплощадку, благополучно исчезнувшую в конце перестройки; с тех пор это место (угол Чкаловского проспекта и Пионерской улицы) знаменито гнездом пивных ларьков-павильонов. Сейчас тут сравнительно респектабельно: прошли времена, когда коробки ларьков иного фасона укреплялись решетками против ночных громил, а паленую водку можно было купить не только в бутылке, но и в пластиковом стаканчике с подогнанной крышечкой, бережно упакованную на манер сметаны. Лично я пивал тут главным образом пиво – это когда случай сводил меня с детским писателем Николаем Федоровым, жителем соседней улицы. Открыв по банке «Невского», мы, как здесь было принято, устраивались «у Чкалова», то есть рядом с весьма необычным художественным объектом, скрытым стеной ларьков от праздного внимания посторонних. Мы не были посторонними, памятник нас не стеснялся, был с нами прям, откровенен, был таким, каким он и был. Я любил рассматривать его. От Федорова я и узнал, кто его автор.
Представьте себе громоздкую бетонную голову, вознесенную на высокую металлическую, нижним концом врытую в землю, трубу. Голова покрашена в коричневый цвет, а труба – белая. Краска на голове потрескалась и шелушится, а на трубе вроде бы держится – сколь бы тщательно не процарапывали свои автографы любители их оставлять. Две таблички приделаны к трубе; на одной – «В. П. Чкалов», на другой – Звезда Героя и ордена.
Статус монумента отвечает ауре места: этот памятник – нелегал. Незаконный, несанкционированный памятник. Он был воздвигнут на рубеже восьмидесятых-девяностых, в эпоху великой неразберихи, без разрешения властей и каких бы то ни было согласований – исключительно по воле самого скульптора – Ягуба Алибабаевича Имранова, чья мастерская находилась в пятнадцати метрах отсюда (на огороженном пятачке перед окнами на пустырь и сейчас индевеют какие-то гипсовые фигуры, но это уже приватная территория другого ваятеля). Просто Имранов пригнал однажды МАЗ с подъемным краном, Чкалова зацепили за крюк, торчащий из головы, а дальше дело техники. Охотников помочь с установкой трубы здесь было достаточно – старожилы этот день не забыли. Что касается крюка, он и сейчас торчит из бетонного темени, как напоминание о непростом техническом предприятии.
Останься Имранов жить в Петербурге, он бы, может, позаботился о том, чтобы этот крюк с головы срезали, но – Советский Союз развалился, бардак бардакович восторжествовал на всей территории когда-то великой державы, и отправился скульптор, всю жизнь воспевавший нравственную красоту советских людей, на свою историческую родину – в суверенный Азербайджан, оставив городу Ленина памятник Чкалову. Как завещание.
А может быть, как укор – безумной эпохе.
Если какой из питерских памятников и живет тайной жизнью, так вот в первую очередь – этот. Незаконно, без паспорта. Будучи нелегалом – без регистрации. Со всеми вытекающими отсюда последствиями, главное из которых – угроза сноса. Власти давно точат зуб на него, хотят ликвидировать, но что-то мешает. Врос! Врос в землю своей монументальной трубой!.. Сдвинь-ка такого…
Удивительный монумент. С точки зрения художественности тут спорить не о чем. Но есть здесь что-то другое, может быть, более ценное. Интенция жеста. Посыл. А вот так – и никаких разговоров!.. Воля быть, противостоять, состояться. Стоическим нонконформизмом веет от этой грубой и предельно откровенной работы, при том что в советские времена она б не воспринималась иначе как сверхконъюнктурная. Сегодня же это зримый протест. Сегодня Чкалов-на-трубе – это вызов гламуру, официозу, и монтажный крюк на темени тут как нельзя к месту. Необходимость прятаться за ларьками и оставаться самим собой придает памятнику дополнительный драматизм, а для всех нас (что бы мы рядом ни пили) это еще и урок сохранять достоинство.
Власти можно понять, особенно после того, как появился другой Чкалов, совсем рядом, у входа в метро – бронзовый, «настоящий», победивший в конкурсе согласно утвержденному Положению и торжественно открытый в присутствии официальных лиц. Ввиду того этот сугубо недопустим. Два Чкаловых это абсурд! Но что делать, если к изящному творению скульптора Чаркина выходящие из метро также относятся, как к предвыборной листовке, – то есть никак, есть он или нет его, а бетонного с крюком, торчащим из головы, почитают «своим» и по-своему любят?
Когда я заметил грузчику, обслуживающему пивные ларьки, что «скоро, наверное, уберут», он ответил: «Пусть только попробуют! Тут такое начнется…» И рассказал мне, как бабульки уже однажды отстояли Чкалова, когда «за ним приходили».
Курсанты Академии им. А. Ф. Можайского (кто ж как не они?) надели летные очки на бетонного Чкалова. Голова большая, очки едва прикрыли переносицу – чтобы удержать на носу, пришлось воспользоваться проволокой. Представляю, один встает на плечи другому – иначе не достать. Это тоже своего рода признание. Не глум. «Уважуха» того же порядка, что и фуражка на голове «екатерининского» Суворова от благодарных суворовцев в белую выпускную ночь или тельняшка на бронзовом Крузенштерне от курсантов Фрунзенки.
А вот чтобы такого внимания был удостоен тот, официально-правильный, бронзовый, у метро, – можно ли это представить?
Чкалов-на-трубе – поистине гений места. Пьющих и бездомных тянет к нему. Ничейная собака подойдет и уляжется рядом. Вечерами у трубы-постамента разыгрываются невероятные представления. Мало того, он еще и страж. Если бы не он, кто знает, какого рода уплотнительная застройка коснулась бы этого уголка?
Покажется невероятным, но первый же прохожий (гулял по Пионерской с собачкой), у которого я спросил, знает ли он что-нибудь о происхождении памятника, рассказал, что был сам моделью у скульптора. «Играем пацанами на площадке, он выйдет к нам: слушай, друг, помоги мне, попозируй немного, – ну, я постою в мастерской, он с меня пионера слепит (все пионеров лепил), потом конфет даст…»
Военно-космическая Академия им. А. Ф. Можайского, это рядом. Старейший сотрудник Академии полковник в отставке Тимон Николаевич Федоров (отец писателя) называет по памяти имена заслуженных деятелей науки и техники, чьи бюсты он видел сам. Скульптора здесь почитали как друга, он даже был оформлен кем-то вроде электрика. Во дворе Академии стоит его «Родина-мать».
А перед отъездом в Азербайджан он изготовил скульптуру Гейдара Алиева и послал ее самому. Наверное, получилось, потому что, говорят, многим показывал.
В Интернете (на русском, конечно) я о нем не нашел ничего, кроме упоминания о его гибели. Нелепая смерть. Настолько нелепая, что сумела – в силу трагичной курьезности – попасть в раздел происшествий.
Собственно, я ничего не знаю о нем – как о человеке. И ничего о нем лично сказать не хочу. Так что это получается не о нем, не о конкретном художнике, а о художнике вообще. Притча такая. Жил-был. Ваял пионеров, ученых, героев труда, деятелей социалистического государства, героев Советского Союза. Не стало Союза, да и сам скульптор состарился. Море, небо, язык детства. Сны о далеком северном городе. Семьдесят два года, а рядом живет – протри глаза – юная соседка-красавица. Вот тебе и идеал красоты. И к чему ты стремился, чего достиг ты, художник? Замысел был ярок, как никогда, и мысленный образ был совершенен. Он рассказал о задуманном. Тут его и убили.
Или посмотреть в другом ракурсе.
В июле девяносто девятого вышел номер «Плейбоя» с откровенными фотографиями Лены и Жени, внучатых племянниц Валерия Чкалова, а в июне 2002-го автор Чкалова-на-трубе был убит в родном Азербайджане благочестивым соседом. За что? За невинную просьбу разрешить его дочке-красавице позировать обнаженной.
Все, кому я говорил об этой невероятной гибели, отвечали одинаково: Восток.
Этак можно, в самом деле, решить, что мы живем на Западе.
При чем здесь Лена и Женя? Не знаю. Наверное, ни при чем.
Февраль 2007
P. S. (Сентябрь 2008)
Маловероятно, что публикация этого очерка в «Петербурге на Невском» могла послужить причиной к изменениям чего-либо и где-либо. Я вовсе не хотел быть понятым так, что критикую пивные ларьки, загородившие Чкалова-на-трубе. Вместе с памятником они, мне кажется, сумели образовать своеобразный ансамбль и тоже стать памятником – своему времени. И все-таки надо признать, что после публикации моего сообщения, здесь стало многое меняться. Сначала был закрыт киоск с надписью «Хоз. товары», в котором помимо зубных щеток и бумажных салфеток продавалась еще и спиртосодержащая жидкость, популярная у местных алкашей. Следом закрыли пивные ларьки. К осени 2007-го территория была очищена от ларьков целиком, и Чкалов-на-трубе, лишенный убежища, предстал, как он есть, перед глазами народа. В пространстве, лишь по углу ограниченном обширными брандмауэрами, он, на оголенной площадке и без пивных ларьков, по-прежнему выразителен, даже более чем. Памятник не похож на ксенофоба (есть памятники-ксенофобы); теперь вся его жизнь на виду. Культуролог Кирилл Коротков, ранее прочитавший этот очерк в журнале, недавно сообщил мне, что самолично увидел, как курсанты надевают на Чкалова летные очки, встав один другому на плечи. По крупному счету власти на памятник не покушаются больше, площадку даже попытались благоустроить слегка, а рядом с пьедесталом-трубой на какое-то время установили четыре бетонных тарелки, явно способных служить местом для клумб. Тут выяснилось, что рядом с Чкаловым проходят подземные коммуникации. Время от времени что-то там лопается под землей, и сразу же начинают копать. Несколько раз я наблюдал Чкалова купающимся в водяных парах подобно посетителю турецких бань. Хотя с облаками сравнение этих паров, пожалуй, будет уместнее, речь ведь о летчике, о покорителе неба. Сейчас, когда пишу эти строки, позади Чкалова, сразу за трубой-пьедесталом, прокопали траншею – меняют трубы теплосети. Чкалов снова демонстрирует высокий пилотаж и необыкновенную точность – была бы его труба врыта на полметра ближе к стене, и пришлось бы памятник с этого места убрать по причине вполне уважительной. Вряд ли бы его установили на место после ремонта подземных коммуникаций. Но памятник гордо стоит там, где только он и может стоять. И мне кажется, он действительно выстоит.

На кладбищах

1

Если бы не стены вдоль прохода, разделяющего Тихвинское и Лазаревское кладбища, бюст Достоевского с могилы писателя глядел бы прямо на памятник человеку, похожему на Пушкина, каким его показывают у нас в кино: пышные бакенбарды, «нерусскость» черт лица… Иной прохожий замрет в изумлении. Но Пушкин тут, конечно, ни при чем. Современники – вот и все соответствия.
Лежит бронзовый человек на холодном камне, ревматизм его уже не пугает – даром что врач. На боку лежит, на левом, головой упирается на руку, согнутую в локте. Исключительно выразительная скульптура. Тщательность проработки деталей (взять, хотя бы прическу, укладку волос…) наводит на мысль о гиперреализме. Несомненно, таким Адольфа Магира знали живым.
Магир был придворным доктором у герцога Максимилиана Лейхтенбергского и его супруги – великой княжны Марии Николаевны (дочери Николая I). Сведения о нем скудны. А вот сам точно – как живой.
На нем сюртук, шинель, галстук бантом. Туфли – как новенькие. Подошвы идеально гладкие – такие не могли касаться земли, ни разу! Приходит в голову мысль, что обули его уже лежачего. Так живой он все-таки или нет? Глаза открыты, но не в этом дело: после кончины ли своей тут он лежит с открытыми глазами или же просто лежит – лег и лежит? Разберись-ка попробуй с этими лютеранскими захоронениями. Петербург, хоть и окно в Европу, а надмогильных памятников, там широко распространенных – с лежащими на холодных постаментах фигурами, у нас практически нет. Если точнее, их два. Оба на Лазаревском кладбище, или, как его называют с 1935 года, Некрополе XVIII века. Оба, в силу парадоксальных исторических обстоятельств – кенотафы теперь.
Кенотаф – погребальный памятник на могиле, не содержащей праха. Кенотаф, как правило, устанавливается в случае невозможности обычных похорон – допустим, если тело не найдено. Иногда кенотафом обозначают место гибели человека или группы людей. Но тут случай другой, вообще говоря, особый, хотя и характерный для данного кладбища. Ложные могилы здесь – своего рода музейные экспонаты. Лазаревское кладбище, как известно, мемориальное, музейное. Формировалось оно естественным, присущим любому кладбищу образом, но не только так. В тридцатые годы двадцатого века было перенесено сюда с других кладбищ более сорока памятников, особо ценных в художественно-историческом отношении (по тогдашним меркам, конечно). В одних случаях перенос этот сопровождался перезахоронением праха, в других – нет.
Скажем, надгробие архитектора А. Д. Захарова и его родителей было перенесено сюда со Смоленского православного кладбища вместе с прахом, а вот прах скульптора Агостино Трискорни на Смоленском лютеранском кладбище тревожить не стали, но гранитное надгробие в виде обелиска на львиных мраморных лапах сюда перенесли – с тем, чтобы здесь оно было как экспонат. Есть здесь еще одно изваяние лежащего человека (то самое, второе – других таких на петербургских кладбищах не найдем): в отличие от доктора Магира, чьи глаза открыты, этот определенно спит. Голова на кивер положена, как на подушку. На нем форма офицера лейб-гвардии Семеновского полка. Чугун. Прах штабс-капитана И. Х. фон Рейссига вместе с прахом родителей и родного брата остался на Волковом лютеранском кладбище. Зато чугунное надгробие перенесли целиком – вместе с огромным саркофагом, служащим пьедесталом изваянию спящего. 
А вот скульптуру доктора Магира перенесли без пьедестала.   Место памятнику определили у стены недалеко от входа. Прах остался там, где он и был – на Смоленском лютеранском, под массивной гранитной глыбой.
Большинство исторических кладбищ уничтожалось, вот и переносили памятники ради их же спасения.
На Смоленском лютеранском я побывал последний раз весной 2008-го – состояние кладбища наиплачевнейшее. Склепы-развалины, разоренные надгробия, о бронзе и говорить нечего – ни одной бронзовой детали… В юго-восточной части, недалеко от стены, за которой размещаются авторемонтные мастерские, набрел на глыбу, когда-то служившую пьедесталом бронзовой скульптуре лежащего человека. Это и есть истинная могила Магира, прах его здесь. Чуть в стороне – место ночевки бомжей: пустые бутылки, тряпки, обгорелые одеяла, лежанки, следы от костров…
На глыбе высечено, кому принадлежит могила. Короткий стержень с резьбой, торчащий из камня, напоминает о том, что было когда-то здесь прикреплено нечто существенное.
«Мы тамъ соединимся!» – и вся эпитафия.
«Там», надо верить, все соединятся, а вот «здесь» – даже постамент, на котором она высечена, и прах под ним разлучены с памятником.
Конечно, спастись на этом кладбище у бронзовой скульптуры не было ни одного шанса. Сохранили ее лишь ценой разлучения изваяния покойного доктора с его бренным прахом. Но ведь могила осталась. Вот же она…
Опять же из лучших, разумеется, побуждений, в 2004-м в музейном Некрополе установили новый постамент, похожий на тот, оставшийся на могиле – так же обработан под глыбу, ну, быть может, размером немного поменьше. Надгробие обрело законченный вид – «как настоящее», притом что настоящее, без памятника, осталось там, где действительно покоится прах.
Родина Магира – Бавария, скончался он в Петербурге в возрасте тридцати пяти лет. Бронзовый человек, возлежавший на каменной глыбе, порядка девяноста лет смотрел на небо и на кроны деревьев Смоленского лютеранского кладбища. Девяносто лет – критический возраст для многих петербургских памятников, что-то с ними по истечении этого срока случается. Вот и здесь произошло что-то, и вот он уже не на могиле, во всяком случае, не на своей, и перед глазами его то, чего не было раньше. Часовня-склеп Ратьковых-Рожновых… Этот образец византийского стиля не заслонил всего неба. Небо заслонилось несколько позже – странным сооружением с огромными буквами на крыше. Мы хоть и гости на этой земле, но как догадаться, что там гостиница?.. Уроженец Баварии обречен глядеть на слово МОСКВА и не понимать, где он.

2

Я еще застал петербургское Новодевичье кладбище в самые печальные его времена, в начале восьмидесятых, когда многолетнее разорение являло итог во всей полноте урона. Александр Кушнер к тому времени уже написал: «Какие кладбища у нас! / Их запустенье – / Отказ от жизни и отказ / От смерти…» Это о нем, о Новодевичьем.
Что ж, не цветочки ж разводитьНа этом прахе и развале!Когда б не Тютчев, может быть,Его б совсем перепахали.Тот факт, что кладбище еще не «совсем перепахали», молва, правда, объясняла наличием другого захоронения – отца Крупской; сюда же к столетию Надежды Константиновны перевезли из Берна прах ее матери – был шестьдесят девятый, шла подготовка к празднованию столетия самого Ленина. Одновременно, в организованном порядке, уничтожались «лишние» могилы, их число уже измерялось сотнями.
Могила родителей Крупской была одной из немногих, за которой следили. И все-таки это не шло ни в какое сравнение с тем совершенно исключительным почитанием, которым совсем уже другие посетители кладбища окружили могилу Анны Акимовны Вершининой, жены генерала от кавалерии, скончавшейся в 1914 году.
Картина незабывемая. Рядом Московский проспект, а здесь почти лес. Заросли травы, лопухи; развороченные склепы, разрытые могилы; гранит по большей части разворован на практические нужды каких-то там строек; отдельные плиты торчат беспорядочно из земли; пустынно – ни души… И вдруг – бронзовый Христос, полноростный. А за его спиной высокий крест из розового гранита, и много живых цветов, и горят свечи… Свечи горели всегда, когда бы ни оказывался я на этом месте…
П. И. Кюфферле не был скульптором первого ряда. Памятник царю Александру II, установленный в поселке Мурино, не сохранился; другая его работа – революционная скульптура «Агитатор» вроде бы хранится в музейных запасниках. Тематический диапазон скульптора, конечно, может нас удивить, но, если что удивило бы самого Кюфферле, то это, полагаю, судьба бронзового изваяния Христа, исполненного им для надмогильного памятника на месте погребения генеральши Вершининой.
Для многих это больше, чем памятник.
Здесь всегда люди. Приходят побыть и помолиться. Приезжают из других городов. Бронзовый Христос ни на минуту не остается один – во всяком случае, пока открыто кладбище (с некоторых пор оно закрывается в шесть вечера).
Именно с этой скульптурой прежде всего связан культ генеральши и ее могилы. О таинственных ритуалах над памятником говорить не буду, потому что не все самому здесь понятно. Приходилось читать, как некоторые посетители освящают воду посредством омовения бронзовой скульптуры, – не знаю, не видел. Одно скажу: то, что бронзовый Христос многие годы стоял на разоренном кладбище и, однако же, сохранился до наших дней, само по себе кажется чудом. Если вы проявите любопытство, вам, быть может, расскажут здесь, как однажды на памятник покушались безбожники. Бронзовому Христу отпилили ноги – по уровню риз, а тот, кто это совершил, некий рабочий, через день попал под трамвай, и ему самому отрезало обе ноги.
Когда-то мне об этом поведали вполголоса, почти шепотом. Сейчас эта история на все лады пересказывается в Интернете. Место почти тайного культа становится городской достопримечательностью.
Между тем факт исторический: памятник действительно был однажды низвергнут на землю – не без помощи технических средств. И второе: у бронзового Христа нет ступней.
Очевидно также, что другого столь же чтимого памятника в Петербурге не существует.
Май 2008

Перепосвящаемый

Что бы он ни испытал на своем веку, бесспорно одно: к нему относились как к живому. Словно был он существом, способным к осознанному восприятию внешних воздействий.
Его дразнили, его оскорбляли, его воспитывали и даже наказывали, а в лучшие для него времена ему воздавали почести. От его имени делали пародийные заявления и сочиняли глумливые стихи. Газетные репортеры могли обращаться к нему с издевательскими вопросами. В общем, было принято делать вид, что это существо одушевленное, способное осознавать свою роковую исключительность. От него словно ждали (да и до сих пор ждут) ответной реакции. Он был не просто «объектом», но еще и «субъектом» – субъектом восприятия.
Возможно, поэтому его еще немного побаивались. Кто знает, что у него на уме? И насколько он действительно восприимчив? Психология памятников как научная дисциплина только сегодня начинает формироваться.
Идентичность он, конечно, утратил, но до того, естественно, ее обрел. И произошло это 23 мая 1909 года под звон колоколов Знаменской церкви. Царская семья, дипломаты, министры, представители гвардейских частей… Николай II, командующий войсками. Венки от многочисленных депутаций. Рано утром залпами из Петропавловской крепости было возвещено о предстоящем событии, и теперь тысячи людей ждут, когда их допустят на площадь. Бронзовый, он глядит на здание Николаевского вокзала, ведь он не просто памятник императору, но: «ДЕРЖАВНОМУ ОСНОВАТЕЛЮ ВЕЛИКАГО СИБИРСКАГО ПУТИ». Державность и величие. Прямой взгляд грозного монарха.
Споры, восторги, насмешки, хула, злые стишки про бегемота на комоде и обормота на бегемоте – это все суета, это не главное. Возможно ли ощущать себя карикатурой, если рядом дежурит городовой, круглосуточно охраняя порядок?
Толпы народа, красные флаги. Он невольный участник первых событий февральской революции – к нему на постамент, хватаясь за ноги лошади, карабкаются жаждущие прокричать очередное «долой». На его мундире – награды, на его шашке – георгиевский темляк. Но сегодня праздник другой шашки: пристав Крылов на его глазах зарублен к радости толпы взбунтовавшимся казаком. Слух о казаках, отрекшихся от царя, катится волной по Петрограду…
Памятники не настолько сообразительны, чтобы понимать происходящее с ними. Почему смеются над общевойсковой формой? Чем плохи сапоги, в них заправленные шаровары, генеральская шапка? Чем лошадь плоха? Тем что бесхвоста?
Теперь он будет объектом оскорблений и глума. Требуется козел отпущения, причем на долгосрочную перспективу. Как ни странно, но эта малоприятная роль в конечном итоге спасет памятник. Отправили же, не задумываясь, в переплавку с Манежной площади великого князя Николая Николаевича вместе со стройным тонконогим орловским рысаком (особенно не угодил футуристам) – слишком изящен был, а вот племянника его на тяжелой, могучей лошади решили пока поберечь. Для глума. Лошади с ее «хвостом-обрубком» достанется больше всего. Но что лошадь? Тяжеловесный першерон, порода такая. Не всякий конь способен был выдержать огромное тело Александра III (или, как выразился сам Паоло Трубецкой, «богатырскую фигуру Царя»), – тяжеловес по имени Лорд с этой задачей справлялся. А хвосты першеронам, если на то пошло, купируют по давней традиции, во Франции запретят сие только в конце ХХ века – пойдя навстречу «зеленым»…
Александру III, восседающему на любимом коне, дано понять, что с ним считаться не будут. Для начала его изолируют от внешнего мира посредством заключения в одиночную камеру, специально тут же для него и построенную. Вот как живописал в 1921 году первомайские гуляния корреспондент «Красной газеты»:
«Площадь восстания. Настоящий муравейник! Безбрежное море голов. На эстраде оратор. Весь футляр на до сих пор еще не снятом памятнике Александру III, сделанный в виде четырехугольной башни, увенчан ребятишками; попробуй-ка кто их оттуда отогнать! – да их и не беспокоит никто.
Какое самочувствие царя-пьяницы, царя-деспота, под чехлом? Или доволен он тем, что его спрятали, что никто не видит его?
На эстраде разыгрывают пантомиму освобождения. Гремит музыка. Начинается раздача наград героям труда». 
Такое впечатление, что от несчастного памятника в самом деле ждали отчета о дурном самочувствии или жеста раскаянья.
Перед пятой годовщиной Октября произошло неслыханное: перепосвящение памятника. По решению Петросовета на пьедестале из розового гранита, когда-то доставленного с Валаама, вырубили слово «ПУГАЛО». Ниже, под чертой, вытесали четверостишье Демьяна Бедного: «Мой сын и мой отец, при жизни казнены, /А я пожал удел посмертного бесславья,/ Торчу здесь пугалом чугунным для страны, / Навеки сбросившей ярмо самодержавья». О человеке бы сказали, что бьют его по самому больному месту (глум над гибелью отца и сына); для издевательств над памятником этого, похоже, мало – надо извратить еще и природу материала – бронзу обозвать чугуном. Демьян Бедный, судя по всему, уступил авторство – для несообразительных поставили подпись: «Предпоследний самодержец российский Александр III».
«Еще вчера бывший великолепным символом самодержавого консерватизма, упирающегося против всяких нововведений, точно нарочно, обращенный к Николаевскому вокзалу – первой железной дороги в России, – памятник сегодня стал действительно “чугунным пугалом”, возвышающимся над собственной бесславной характеристикой.
Перед памятником стоит толпа обывателей, с улыбкой читающих надпись».
Это из вечернего выпуска «Красной газеты»;   в утреннем писали о том же: «Большинство заносит в свои записные книжки текст надписи».
Интерактивный контакт с монументом, можно сказать, установлен.
Памятнику было велено полагать себя памятником своей противоположности – теперь это памятник «посмертному бесславью». Памятники терпеливы. Терпение этого явно испытывали. Особенно в дни всенародных праздников.
Накануне десятой годовщины октябрьской революции бронзовый царь обнаруживает себя за решеткой. «“Пугало” уже заключено в клетку», – рапортует «Красная газета».   Теперь «оно» часть художественной композиции, сочетающей абстрактные геометрические фигуры с вполне конкретными символами вроде серпа и молота или букв СССР. Гигантское маховое колесо, символизирующее международное рабочее движение, заставит вращаться спиралевидную башню, установленную за монументом.
К концу тридцатых энергия глума иссякла. Присутствие опозоренного памятника стало публику тяготить. Властям он тоже надоел. Двадцатую годовщину социалистической революции решили отметить без него. За три недели до праздника – посреди ночи – памятник ощутил легкую невесомость, из-под ног тяжеловесной лошади уходила твердь. Далее – стены темного помещения… Так и его коснулись репрессии тридцать седьмого. Демонтировали и отправили на склад. Окончательное уничтожение должно было состояться вот-вот.
Писатель Н. Л. Подольский рассказал мне легенду, бытовавшую одно время в среде художественной интеллигенции города. Будто бы переплавке помешала война, городские начальники забыли о памятнике, и смотритель Русского музея сумел обменять творение Трубецкого у кого-то из кладовщиков на буханку хлеба. Верно тут только одно: Русский музей действительно сыграл главную роль в спасении памятника.   Но решение о передаче конной скульптуры музею было принято еще до войны – в 1939-м. Просто однажды пред глазами бронзового Александра мир развернулся на девяносто градусов, и означало это совсем не конец, а всего лишь то, что лежат на боку – и лошадь, и царь. Маленькая техническая несообразность. Опрокинутую многотонную махину трудно поднять, но ведь дело происходит в Михайловском саду, рядом с музеем – стало быть, памятник прощен?
Потом силами музейных работников его обкладывают мешками с песком, накрывают досками, засыпают землей – а вот это уже война. Над ним образован защитный курган, и действительно – защитил: в сорок первом, от прямого попадания снаряда.
Потом он долгие годы созерцает стену во внутреннем дворе корпуса Бенуа. Он уже не памятник, он уже экспонат. Правда, открыто не экспонируется. Помню, как в детстве заглядывал во двор из окна музея – занавески-маркизы были плотно натянуты и закреплены, подойти к окну мешала стойка, но можно было изловчиться и посмотреть в щель между стеной и занавеской: я видел часть двора и огромную фигуру на коне. О таинственном памятнике говорили как-то невнятно – то ли он запрещен, то ли спрятан…
Потом на несколько лет снова деревянный футляр (к этому ему не привыкать) – в нем он стойко переносил капитальный ремонт корпуса Бенуа.
В 1990-м его переставляли с места на место, но все еще в пределах двора, а вот через четыре года отправили уже на общее обозрение – в Мраморный дворец, за Марсово поле. Конную скульптуру установили на месте броневика «Враг капитала», рядом с которым меня в свое время принимали в пионеры. Каждый пионер знал, что брат Ленина покушался на жизнь царя Александра III, но, что на месте ленинского броневика появится когда-нибудь фигура Александра III на коне, такого, конечно, никто на земле даже представить не мог. Если быть точным до конца, после броневика на этом месте успел побывать еще один объект – «мраморный форд», символ победившего капитализма, но он всеми забыт. А вот как принимали в пионеры, я помню прекрасно. «Я поведу тебя в музей, сказала мне сестра…» – это мы тоже помнили. Мраморный дворец был тогда филиалом Центрального музея В. И. Ленина. Он и сейчас филиал – только уже Государственного Русского музея. Потому сюда и переместили Александра III на коне…
Таким образом, изваяние продолжает быть музейным экспонатом, не памятником. Не все сохранилось. Утрачен георгиевский темляк, нет поводьев, которые когда-то уверенно держал царь. Обе утраты по-своему символичны.

Удивительное дело, но психологические эксперименты над бронзовым царем продолжаются до сих пор. В 2007-м установили перед ним другой объект – изрядных размеров китаянка на доисторическом ящере. Это работа финских художников, материал – пластик. Аллюзия на «Медного всадника». Типа того.
Коню хорошо: опустив голову, вниз глядит – кроме своих ног он ничего в этой жизни не видел. Но не гоже императору взгляд отводить, даже если он давно перестал понимать, что вокруг происходит. Вот и глядят они друг на друга – бронзовый всадник, которого долгое время обзывали пародией, и пластиковая пародия – уже откровенная – на его державного предка.
Надо терпеть.
Памятники, вообще говоря, терпеливы.
Июнь 2008

Ногу свело

Возможно, все дело в круглых очках, но отдаленно он действительно похож на постаревшего и поумневшего Гарри Поттера, а также отчасти на Джона Леннона, коротко подстриженного и одетого во фрак. Ну и, конечно, на «идеал современника» прежних лет, положительного героя, вроде принципиального учителя из проблемных советских фильмов про среднюю школу, когда еще учили в этой школе наизусть монолог Чацкого (я учил), и не только: но и Фамусова еще, и даже Скалозуба.
Он хоть и Грибоедов, но его часто путают с Чернышевским и Добролюбовым.
Да и самому ему, складывается впечатление, знать не важно, кем он объявлен. Грибоедов? Хорошо, пускай. Словно самому безразлично, кто он. И ко всему, что его окружает, кажется, он не менее равнодушен. Присутствует, но как бы между прочим присутствует, – если есть, значит есть, а могло б и не быть. Отрешенность, с которой он в пространство глядит, тут словно возведена в принцип. Словно скульптор В. В. Лишев, изваявший фигуру, позаботился о самозащите – не допустил ничего, что могло бы дать повод к интерпретациям. Ни к каким.
Ну да, в кресле сидит, усталый взгляд сквозь очки вязнет в глубине Гороховой. Задумчив. Сутул. Будто бы медитирует. Никаких страстей, никаких порывов, никакой пылкости. Ничего не выражающее лицо, просто на удивление – ничего.
Ясно, что сочиняет. И ясно, что сочиняет: «Горе от ума». Что же еще? И что же еще ему делать тут, в этом кресле – если он Грибоедов? Листы бумаги лежат на колене, а вот пера оточенного нет в руке – ни в правой, ни в левой. Может быть, потому и листы чистые. И это нам, стоящим у подножия пьедестала, явлено вполне зримо: бумага наклонена поверхностью к зрителям, вот-вот соскользнет всей тяжестью бронзы с могучего колена вниз – успей отскочить.
Но если ничего не пишет (и не читает), спрашивается, зачем очки надел? Неужели только для того, чтобы рассматривать Гороховую?
Получается, так. Уж очень прям его взгляд. Не целеустремлен (устремленность – это порыв), а прям – прямотой, отвечающей перспективе, что стремительно сходится к Адмиралтейству. А там шпиль, там кораблик… Сейчас даже трудно поверить, что по первоначальному замыслу памятнику надлежало стоять (сидеть?) в другом месте. Куда бы смотрел? Там, где памятник планировали установить первоначально, не было простора для взгляда.
Значит, очки надели на него все-таки для чтения, а не для глядения вдаль. По замыслу.
Да, это вопрос: близорукостью или дальнозоркостью страдал исторический Грибоедов?
Мысль, что без стекол очки и надеты они ради прикола, мы отметаем.
Стекол хоть и нет, но они как бы имеются, поверим в эту условность. Что ни говорите, случай редкий: монументы, как правило, очки не носят.
В любом случае, бронзовому Грибоедову всегда здесь найдется что почитать (и всегда находилось).
Это очень многое объясняет.
Есть мнение, что рекламные и им подобные растяжки, развешиваются поперек улиц вовсе не для прохожих и не для тех, кто в машинах. Кто из нормальных прохожих и тех, кто в машинах, добровольно читает тексты на этих растяжках? Я, например, не читатель растяжек. Мне просто в голову никогда не приходит вникать в информацию, которую они на себе несут-растягивают, к тому же подаваемую, как правило, в виде ребуса. Допускаю, что информацию все же усваиваю, но подсознательно, вопреки собственной воле. Однако тут случай другой. Вопреки его собственной воле, Грибоедову – в явном виде и непосредственным образом – навязываются посторонние тексты. Всегда!
Они всегда перед глазами. И не отвернешься от них – сидящему на пьедестале нельзя не смотреть на то, что ему показывают.
Иногда мне кажется, что он – единственный их читатель, этих лозунгов, призывов, реклам, на протяжении десятилетий в убыстряющемся ритме друг друга меняющих. Что это все и вывешивается перед его глазами для него одного исключительно, ибо где вы найдете еще такого постоянного и послушного читателя?
Я готов даже допустить, что это именно очки провоцируют устроителей уличной рекламы на демонстрацию текстов их (очков) обладателю. Если в очках – значит читатель. Ну так читай же, читай!
И читает. А что ему еще остается?
Как если бы он был посажен в телестудии вместо ведущего какой-нибудь рекламной передачи и смотрел на телеподсказку в монитор, установленный перед глазами. И молчал. А ему бы все показывали, показывали… В надежде, что повторит.
Не дождетесь. Он так и будет молчать. Вслух не повторит ни одного текста. Памятники не разговаривают. Даже если их терпение испытывают десятилетиями.
На самом деле, цель опытов неясна. Цель опытов над бронзовым Грибоедовым более чем загадочна.
Что мы имеем? Эпоха меняет эпоху: была улица Дзержинского, стала опять Гороховой. Открыли памятник в 1959-м, через две недели после ноябрьских праздников и через девять месяцев после того, как отметили скорбную годовщину – сто тридцать лет со дня гибели поэта в далекой Персии. Как раз тогда запустили ракету на Луну. Соответственно, появилось перед глазами Александра Сергеевича гордое «Слава советской науке!». Потом его воодушевляли лозунгом «Да здравствует Первомай!» и призывали выполнять решения партийных съездов, начиная с двадцать второго. В советские времена лозунги над улицей Дзержинского висели подолгу, но менялись не часто, репертуар призывов был невелик, причем случались даже продолжительные щадящие паузы, позволяющие взгляду Грибоедова отдохнуть на виде Адмиралтейства.
Настоящий текстуальный террор по отношению к автору «Горя от ума» начался в постсоветское время. Перед его бронзовыми очками призывы пошли вереницей, потом и вовсе чехардой, потому что дело уже не ограничивалось какой-нибудь одной растяжкой – растягивалось их над Гороховой все больше и больше, и каждая, перебивая других, крикливо взывала к терпеливому Грибоедову. Ему настойчиво советовали взять кредит, зазывали на творческий вечер Жванецкого, на концерт Розенбаума, от него едва ли не требовали сменить у себя в квартире обои, приобрести новый автомобиль, купить фирменные мясопродукты, сделать пластическую операцию и выбрать самый дешевый тариф лучшей из лучших телефонных компаний. Время для памятников течет медленнее, чем для людей. Так что с учетом особенностей восприятия монументов манеру подачи всей этой разнообразной информации можно смело назвать клиповой.
Появление Грибоедова на данном месте в 1959 году пытались мотивировать тем, что вот, дескать, рядом строится ТЮЗ, а Грибоедова в школе проходят. Действительно, вот уже два года как был заложен на Семеновском плацу фундамент нового здания Театра юных зрителей, что давало некоторые преференции историческому Грибоедову, эти места не посещавшему, но зато проходимому в школе, перед, скажем, еще не включенным в школьную программу Достоевским, которому однажды тем не менее довелось здесь изрядно померзнуть в ожидании собственной казни. Стало быть, между зданием ТЮЗа и памятником Грибоедову можно допустить наличие связи – отчасти смысловой, но и худо-бедно стилистической тоже. Вид на Адмиралтейство в том конце улицы ко многому обязывает: если там так великолепно, то и здесь тому быть должно конгениальное нечто – в смысле цельности и красоты. В справочниках обычно приводят фотографию памятника Грибоедову на фоне здания ТЮЗа, возвышающегося в глубине Пионерской площади (как именуют Семеновский плац, начиная с 1962 года); с двух сторон от Грибоедова тянутся к ТЮЗу параллельные пешеходные пути, выложенные железобетонными плитами; за спиной Грибоедова, благо он не видит, приветливо красуются аляповатые фигуры, аллегории всегда охочих до книг юности и девичества (у одной на коленях книга лежит). Короче, в таком педагогическом контексте будто бы и следует воспринимать памятник. По-моему, это неверно. Памятник определенно составляет единство с окружающей средой, но совершенно иного рода. Правильнее воспринимать Грибоедова не на фоне ТЮЗа, не спереди, а со спины, так, чтобы видны были рекламные растяжки, которые Грибоедов вынужден читать и без которых его уже давно трудно представить. Именно Гороховая, завешенная растяжками, составляет и смысловое, и стилистическое единство с восседающим в кресле бронзовым Александром Сергеевичем Грибоедовым. Что касается ТЮЗа, он тут вообще ни при чем.
Если мы будем смотреть на Грибоедова со спины, то есть на Грибоедова – читателя этих самых растяжек, мы не сможем не обратить внимание на одну любопытную деталь. Левая нога у него немного подвернута и как бы непринужденно заведена за правую; нам дано увидеть под креслом, на котором сидит Грибоедов, подошву туфли, скажем просто, ботинка – такая вот небрежность в посадке. Если памятник в очках это редкость, то памятник, демонстрирующий подошву ботинка – нечто вообще исключительное. Мы способны разглядеть подошву целиком, с каблуком, вполне отчетливым, фактурным, и для этого нам не надо подлезать под кресло, достаточно остановиться за правым плечом Грибоедова, в крайнем случае (кто невысок), подняться на парапет, отделяющий газон от пешеходной дорожки. Мы увидим: подошва почти перпендикулярна поверхности пьедестала. Сама по себе она интереса не представляет. Знаменателен необычный выверт ноги. Непринужденность ли позы выражается этим жестом? Попробуйте-ка так сесть и так вывернуть ногу, да еще обутую в ботинок. Больно будет. Нет, господа, это не что иное, как судорога. Судорогой сводит левую ногу Грибоедова.

Вот и листы бумаги, случайно ли они сползают с колена? Еще мгновение – и действительно соскользнут!.. Правая рука – в безвольной расслабленности – даже не пытается их удержать. Ну-ка, ну-ка… Что с левой рукой? – локоть лежит на спинке кресла, другой опоры нет у руки, долго ли можно ее держать в таком положении? Да ведь тяжелая рука Грибоедова просто съезжает со спинки кресла, соскальзывает!.. Через секунду она упадет!.. И он потеряет равновесие!.. И, завалившись на сторону, рухнет вниз с шестигранного пьедестала, выполненного по рисунку архитектора В. И. Яковлева. И вся история.
Но это будет через секунду-другую, то есть никогда не будет, потому что тем роковым мгновениям должным образом предшествует одно, остановленное навечно мгновение – бесконечная секунда перед глубоким обмороком, в который вот-вот упадет (и не упадет) Грибоедов.
Так вот в чем дело! Вот откуда выражение отрешенности на лице – это отрешенность человека в предобморочном состоянии! Боли он уже не чувствует (в голеностопном суставе), он еще находит силы сидеть, но уже поплыл, поплыл, теряет сознание…
Допекли. Достали. Перед глазами темно. А так хотелось досочинить монолог Фамусова… Вот тебе вместо Фамусова: «КРЕДИТ до 1500000 US…» – «…5 % скидка…» – «…твой идеальный стиль…»
«Забудь геморрой!» – с указанием адреса клиники.
И не будет пытке конца.
Январь 2007

Памятники числам и математическим величинам

Некоторые, чаще всего не антропоморфные объекты, украшающие поверхность Петербурга, допустимо рассматривать как памятники математическим величинам. В широком смысле любой памятник, посвященный исторической дате, это еще и памятник числу – числу лет.
Если, например, на пьедестале монумента (Московская площадь, Московский проспект) высечены слова «Ленину в день столетия», следует понимать, что это не только памятник Ленину, но и памятник столетию Ленина, то есть числу.
В современном Петербурге число памятников числу 100 значительно превышено числом памятников числу 300. Такова особенность города.
Об иерархии чисел и значении натурального ряда уже имела представление Екатерина Великая, сочинившая гениальную надпись: «Петру Первому – Екатерина Вторая». Но Медный всадник – не наш герой. Сейчас нас будут интересовать памятники, непосредственно посвященные числам.
Начнем с нуля.

Памятник нулю

Верстовой нулевой столб установлен в операционном зале Главпочтамта. Вниманию публики он был предъявлен в конце марта 2006-го, тогда петербургский Главпочтамт открывался после длительной реконструкции. Принято считать, что этот объект представляет собой копию мраморного столба, установленного здесь еще в XVIII веке. Обозначает он точку отсчета расстояний от Санкт-Петербурга.
Так получилось, что открытие «нулевой версты» для меня прошло незамеченным. О существовании столба я узнал случайно – от моего старого знакомца – математика Николая Мнева. Поместив у себя в блоге фотографию этого изящного обелиска, математик Н. Е. Мнев справедливо интерпретировал объект как «памятник нулю». Что-то меня заставило тогда высказаться о бесконечности – вот чего не существует, наверное, так это памятника ей, родимой… Николай Евгеньевич со всей ответственностью возразил (цитирую с его любезного разрешения): «Как раз с бесконечностью, по-моему, порядок. Какой только ржавой фигни не натыкано на математических кампусах. Ноль важнее! Греки нуля не имели. Хотя про бесконечность болтали только так. Ноль-ничто – придумали индусы, медитируя на брегах Ганга, вместе с позиционной системой счисления, и это было сокрушительной революцией – стало легко считать». И далее: «Я думаю, что если бы Архимед, который был не слабее Галилея с Ньютоном и Лейбницем, знал про ноль и позиционную систему – самолеты уже летали бы во времена если не Христа, то рядом».
Разумеется, после таких слов о нуле я уже не мог удержаться на месте и немедленно отправился на Главпочтамт для личного обозрения необыкновенного памятника.
Да, это памятник нулю. Число 0 бросится в глаза любому, кто взглянет на столб. Памятник нулю выглядит весьма основательным. Мраморный – таким он кажется смотрящему на него. От особо любознательных он защищен специальным ограждением, ближе, чем на два метра, подходить к объекту нельзя. Грешным делом я пренебрег запретом. Сначала я изучил памятник нулю визуально – с близкого расстояния, а потом и тактильно. Я был поражен. Он не был мраморным! Это был своего рода муляж. Нечто обклеенное специальной бумагой. В месте стыка картона (?) просматривалась тоненькая щель, и сквозь нее было отчетливо видно: внутри пусто! Одним словом, это и был нуль, самый настоящий нуль!.. Памятник нулю, прикидывающийся памятником нулю, причем мраморным, а на самом деле никакой не памятник!.. То есть как раз памятник – потому что другого памятника нулю просто невозможно представить. Ноль и есть ноль. Даже если он памятник!

Памятник числу один

Пожалуй, я бы не стал говорить о памятнике нулю, если бы из моих окон не был виден первый и на московском направлении главный верстовой столб, отображающий реальное расстояние от нулевой точки. Архитектор А. Ринальди. Сооружен в 1774 году. Материал – и тут уже не возникает никаких сомнений – мрамор. Надпись, обращенная к Московскому проспекту, такова:
отъ Царского Села
22/2
отъ Москвы
673/2.
То есть двадцать две версты до Царского Села, шестьсот семьдесят три – до Москвы, а от петербургского (недавно восстановленного) «нуля» – две. Действительно, две, я проверял. Одна верста от «нуля» – это перекресток переулка Гривцова и Казанской улицы, там ничего не стоит: нелепо устанавливать верстовые столбы в черте города. Поэтому столб на левом берегу Фонтанки закономерно первый, именно здесь проходила граница Санкт-Петербурга. Следовательно, обелиск этот справедливо считать памятником числу один. От памятника нулю он отличается, как от нуля единица!
Сейчас я подумал, что нет в городе другой достопримечательности, которую бы я лицезрел столь часто. Посмотришь в окно – увидишь столб, выйдешь на улицу – вот он. Памятник единице мне, как родной. Но есть и у него своя тайна. Это тайна времени, которое показывают, а точнее, не показывают солнечные часы, установленные на южной и северной гранях обелиска.
Несомненно, в далекие времена для путешествующих солнечные часы были полезны. Однако с тех пор, как здесь появились дома, загораживающие солнце (в частности, дом, в котором я живу), и разбился сад с высокими деревьями, часы «стоят». В детстве мне все время хотелось увидеть тень, бросаемую на цифровую шкалу стрелкой-кронштейном (так называемым гномоном), но прямые солнечные лучи не проникали сюда – часы не действовали, даже когда в небе светило солнце. А вот ночью происходило что-то странное: часы оживали и… останавливались. Это свет от фонаря, висевшего над пешеходным переходом через Московский проспект, формировал нечеткую тень, с бессмысленной многозначительностью указывающую на римскую цифру V. Ложное время. Неизменное на протяжении ночи.
У Питера Гринуэя есть мозгодерный фильм «Реконструкция вертикальных предметов». Думаю, Гринуэй проявил бы интерес к нашему верстовому столбу, если бы узнал, что какая-то неведомая воля заставляет обрастать этот объект вертикальными конструкциями. Вот только на моей памяти… Сначала к нему поближе передвинули столб со светофором и тремя дорожными знаками, потом здесь появился просто столб, потом – в непосредственной близости – вертикально ориентированное сооружение для наглядной рекламы. Милицейская будка не в счет. Самый высокий объект, в полтора раза выше нашего четырехэтажного дома, появился перед саммитом «большой восьмерки» в 2006 году – иглообразная мачта с шестью мощными светильниками. В квартире у нас по ночам стало так светло, что, даже не включая свет, можно было читать газету. Мы купили темные занавески. Что касается солнечных часов, они опять прекратили «показывать». Даже ночью.

Памятник трехзначному числу

Среди памятников, подаренных Петербургу к 300-летию, выделяется дар города Калининграда. Установлен он на углу Большой Зелениной и Лодейнопольской, в скверике, также в порядке дарения благоустроенном калининградцами (раньше здесь был небольшой пустырь с одиноким пивным ларьком). Это как бы верстовой столб, на котором по каждую сторону света указано число 782. Столько верст между нашими городами. Если бы столб этот был истинно верстовым, его бы месторасположению следовало быть соотнесенным с «памятником нулю», на Главпочтамте. А поскольку он удален от Главпочтамта более чем на три версты, самым что ни на есть случайным образом, расстояние, указанное на нем, не отвечает его истинному местоположению. Значит, этот столб не верстовой столб. Это всего лишь памятный знак «Верстовой столб», или иначе – памятник верстовому столбу. Проще (и правильнее) сказать: памятник числу 782.
Во всем мире есть только два памятника числу 782. Второй находится в Калининграде, это дар Санкт-Петербурга к 750-летию основания Кенигсберга. В 2005 году 782-дубль был торжественно открыт в Калининграде в присутствии губернатора Санкт-Петербурга.

Другие памятники

Не только верстовые и квазиверстовые столбы – памятники числовым величинам. Вот еще один: гранитный «Обелиск наводнений», установленный в 1971 году у кромки набережной Мойки возле Синего моста. Обелиск уходит под воду, на нем выбита дециметровая шкала подъема воды. Уровни пяти крупнейших наводнений отмечены бронзовыми полосами. Таким образом, этот водомерный гранитный столб не что иное, как памятник подъему воды выше ординара, величине во всех смыслах математической. Помимо того, на трех гранях обелиска установлены гранитные плиты опять же с солнечными часами. Место действительно солнечное. Часы работают.
А вот этот памятник федерального значения находится на территории Пулковской обсерватории и имеет прямое отношение к истории, скажем просто, российской триангуляции. На кирпичной стеле установлена плита с надписью:
МАЛЫЙ БАЗИС
А _____ В
Пулковской геодезической школы
1856–1929 гг.
Центр В
восстановлен в 1989 г.
к 150-летию открытия Пулковской обсерватории
охраняется государством
Слева от «центра В» – кусты, справа – полянка. Памятник, надо заметить, не самый известный. И чему он тут посвящен, ответит не каждый. Это ничего, это нормально. Пусть. Снимем шляпы и постоим.
Декабрь 2007

Особая миссия

Этой ночью случилось быть лунному затмению. Шли из гостей по Загородному проспекту. Настроение у нас было благодушнейшее. Повернули всей компанией в переулок Джамбула и вдруг потеряли Курицына.
Остановились. В скверике теплилась ночная жизнь – там бесшумно сновали какие-то тени. Двое бородатых сидели на парапете с початой бутылкой. Ночь была теплая, почти южная, не хватало только цикад. Судя по всему, здешних мало интересовало затмение. Но под помраченной луной все тут как-то выглядело немного таинственным, потусторонним.
Курицын явил себя из глубины сквера так же внезапно, как и пропал. Игра невысказанной мысли оживляла лицо писателя. Дальше тронулись – Курицын заговорил о ком-то. Вот, дескать, все ругают его, а кабы не он здесь, был бы здесь не сквер, а несуразный новодел какой-нибудь, высотное здание…
Вячеслав Курицын не просто толерантен, он по менталитету заступник.
Он говорил о памятнике Джамбулу.
Мы и забыли о памятнике Джамбулу, ночью его словно не было.
Сказанное Курицыным меня поразило. Странно, что столь простая мысль не пришла в голову мне. Мне – так много размышлявшему о предназначении памятников.
Бронзовый Джамбул – один из многих даров Санкт-Петербургу к 300-летию города, один из участников великого нашествия монументов, не на шутку встревожившего петербуржцев. Михаил Золотоносов много и подробно писал об этом уникальном историческом событии,   казалось бы, тут и добавить нечего. В его книге «Бронзовый век» достается и самим памятникам, и их создателям, и их покровителям, и даже иногда самим объектам увековечивания.
Оно, конечно, так, Джамбул Джабаев – классик. Со слов Джамбула записана значительная часть казахского эпоса. Верно и то, что в конце тридцатых имя его у нас нещадно эксплуатировалось. «Песнь о батыре Ежове» и ей подобные – это еще те песни. Помню, в студенческие годы меня настолько поразили необъятные стихи девяностолетнего акына, обнаруженные мною в старом номере журнала «Молодой колхозник» (1938, № 3), что я не поленился переписать их в тетрадку. От имени акына Джамбула, стараниями еще не репрессированного переводчика Константина Алтайского, раздавался – в соответствии с громким названием «Уничтожить!» – звучно рифмованный призыв к расправе над врагами народа: «…Проклясть их дела и фальшивую речь их, / Лишить их, чудовищ, имен человечьих! / Ходячие трупы, убийцы, лгуны – / Они нам грозили пожаром войны…»
Стихами о войне, а точнее, стихами, посвященными блокадному Ленинграду, имя Джамбул действительно надолго запомнилось ленинградцам. «Ленинградцы, дети мои!..» – и не столь важно, сам ли он на десятом десятке обращался так из казахских степей или же, что куда вероятнее, «переводчик» Марк Тарловский имитировал обращение (Золотоносов приводит стиховедческий анализ текста), важно другое, как это воспринималось тогда – в дни блокады. Поболее, чем событие просто литературное.
Так что пусть будет акын. Но вот место…
Памятник Джамбулу к данному месту имеет лишь то отношение, что это переулок Джамбула, а переулок Джамбула, в прошлом Лештуков, в свою очередь к историческому Джамбулу относится так же, как лунное затмение, упомянутое в начале этого очерка, к памятнику Джамбулу. Но местным жителям он, кажется, нравится (интересовался однажды). Добрый, говорят… Хорошо стоит… Никому не мешает…
И то правда. В небольшом сквере среди бывших доходных домов, он похож на родственника гастарбайтера, только что приехавшего из аула; стоит в длинном халате с домброй в руках и глядит на куртуазную надпись «Тройка», обозначающую ресторан.
И правильно стоит. Прав Курицын, тут бы в плане уплотнительной застройки такое отгрохали, если б не он и если б не открывал его сам президент Назарбаев!
Но раз так, почему бы и на другие дары городу не посмотреть под тем же углом?
Вспоминаю, с чего началось. Кажется, с Тараса Шевченко. В 2000-м его тоже открывали президенты – тогдашние – российский и украинский. А подарил памятник городу сам скульптор Лео Мол, украинского происхождения канадец.
Кстати, да. На Дворец культуры им. Ленсовета, будь построен он хоть трижды в стиле конструктивизма, инвесторы покушаются давно и основательно, а вот на рядом расположенный сквер глаз никто не кладет. Не потому ли, что место там уже занято и его охраняет бронзовый Тарас Шевченко?
О другом памятнике на Каменноостровском проспекте, открытом в присутствии президентов сопредельных государств (России и Азербайджана, 2002), уже сказано достаточно много лестных слов, но тем, кто утверждает, что бронзовый восточный поэт-мудрец, сидящий на скале под стилизованной аркой, как минимум, противоречит петербургским традициям, хочется указать на охранительную функцию монумента. Если бы в сквере между домами 25 и 27-А не появился памятник Низами с юными девами и стройным деревом на горельефе, появилось бы здесь, вероятно, что-нибудь совершенно иное под номерами 25-А или 27-Б. Но этого не случилось.
Еще пример. Большой концертный зал «Октябрьский». Вроде бы рядом уже ничего построить нельзя… Но как знать, умудрились же возвести нечто невообразимое за Казанским собором! Так что, может быть, вызывавший серьезные возражения до странности полноростный памятник Иоаннису Каподистрии, президенту Греции с 1827 года (а до того – российскому дипломату), на высоком таком постаменте не только уместен, но и необходим? А то, что сам президент Греции открывал его в юбилейные дни, придает только вес тайной миссии монумента – охранять застолбленное место?..
Многих озадачивал китайский подарок – Сад Дружбы, он же Шанхайский Сад – на Литейном проспекте. Невысокая пагода на Литейном, спору нет, смотрится своеобразно, а еще своеобразнее – каменные фигуры двух Ши-цза. Но это если только не знать, что здесь львы-чудища делают и зачем в их приоткрытых пастях за большими зубами увесистые шары на широких языках (как это технически выполнимо, европейцам остается только гадать). Знатоки утверждают, что шары за зубами – средство против сна: лев начнет засыпать, пасть разинет, выронит шар и тут же проснется. Спать Ши-цза не должны. Они охраняют вверенную им территорию от недобрых сил и злых демонов. В данном случае – от демонов уплотнительной застройки. Спасибо Китаю.
И Корее спасибо за Тринадцать идолов Часын, установленных в парке «Сосновка» на деньги корейского консульства. Из российских (мурманских) сосен их вырезали отец и сын, художники по дереву, причем имя отца занесено в Золотой фонд республики Корея за номером сто восемь, о чем извещает табличка. Идолы раскинулись широко, на их месте уже ничего не построят. А вот были бы на Васильевском острове, и кто знает, может быть, не допустили бы у нас там градостроительных ошибок…
Китайские львы Ши-цза и корейские идолы Часын охраняют местности согласно призванию. В наших условиях ту же функцию способны выполнять другие объекты. Например, открытый в присутствии главы администрации Калининградской области памятник связям двух городов в форме верстового столба. Все вокруг застраивается интенсивно, а сквер, освященный этим объектом, так и остается нетронутым.
Памятник Эмилю Неллигану открывал премьер-министр Канады. Об этом франкоязычном поэте из провинции Квебек у нас никто и слыхом не слыхивал. М. Золотоносов назвал памятник Неллигану «одним из самых абсурдных подарков к 300-летию Петербурга». Соглашаюсь, но с оговоркой: абсурден только в одном – не там установлен! Напротив «Дома Плеханова» он зря стоит, ничего месту, которое он занимает, в силу малости территории не угрожает. Вот если бы он за Казанским собором стоял в метрах ста левее от фонтана-поилки, или хотя бы в тогда еще существовавшем сквере на углу Загородного и Гороховой (там деревья росли), или, скажем, Гороховой и Большого Казачьего переулка… да мало ли где… разве выросли бы там эти жуткие новоделы?
Сокрушались, что много памятников надарили… Всего-то три десятка с хвостом… А надо было не три десятка – три сотни! Хотя бы сто девяносто – по числу членов ООН, пускай даже без не признанных на то время республик… Город был бы точно спасен от тотального уплотнения.
Перед моими окнами сад. В глубине сада отгородили кусок и что-то там затевают. Говорят, там будет воздвигнута гостиница. Никто у нас не хочет в саду гостиницы. Всю жизнь живу здесь и только недавно узнал, что наш сад на углу Фонтанки и Московского называется садом им. маршала Говорова. Я не посмел бы даже мечтать, чтобы памятник полководцу, освободившему Эстонию, открывал ее президент, но, право слово, кем бы ни был установлен здесь памятник, когда бы он был, ничего бы не угрожало этому саду.
Ладно, это мелко для Говорова. Не надо здесь Говорову. Говоров на площади Стачек стоит, и там ему хорошо.
Неллигана бы сюда, Неллигана!
Власти, что ни говори, побаиваются памятников – могут с ними заигрывать, могут им угрожать, но, связавшись однажды, больше связываться не желают, осторожничают. Радикальные меры – это крайние меры.
И вот что интересно, к охранительной функции памятников народ апеллирует интуитивно. В октябре 2007-го все новостные агентства сообщили об оригинальной инициативе жильцов двух домов по Приморскому проспекту. Чтобы уберечь от застройщиков детскую площадку, здесь придумали установить памятник собаке тогдашнего президента РФ – лабрадору по имени Кони. Обратились к профессиональным скульпторам с призывом исполнить заказ, а заодно и в администрацию президента. Что ответили из администрации, не знаю, но местная власть заволновалась.
Говорю, их боятся, памятников. Они – за нас. Они такие. Идея иного памятника пострашнее будет самого монумента.
Сентябрь 2008